– Вы действительно полагаете себя столь мужественным? – теперь уже настал черед Филиппа горько улыбнуться. – Что ж, посмотрим. Я начинаю: барон дез Адре, вы убили моего отца, моих братьев и друзей в Ла Мюре… Кровь за кровь, око за око, барон: в Париже я убил вашего друга, капитана Ла Коша, и трех ваших сыновей – так как у вас их было трое… – Рэймона де Бомона, Людовика Ла Фретта и шевалье Сент-Эгрева…
Дез Адре вскочил на ноги.
– Вы убили Ла Коша? – вопросил он сдавленным голосом.
– Да!
– И трех моих сыновей?
– Да!
– Рэймона де Бомона?
– Да!
– Людовика Ла Фретта?
– Да! Шевалье Сент-Эгрева?
– Да.
Наступило молчание. На барона было больно смотреть – столько злобы и боли было в его чертах.
Злобы и боли демона под пятой архангела.
– Ха! Убили? И как же, осмелюсь спросить?
– Господ Ла Коша и Сент-Эгрева – наполовину железом, наполовину огнем. По правде сказать, эти мерзавцы заслуживали большей агонии. Железо их поразило под видом шпаги этого смельчака, оруженосца моего друга маркиза Альбрицци… – Филипп жестом указал дез Адре на Скарпаньино. – Что касается огня, то его изобретение принадлежит доктору Зигомале. Я хотел сжечь тех, которые сожгли Ла Мюр… Доктор придумал для них нечто вроде вулкана, который поглотил их, смертельно раненных.
Дез Адре слушал Филиппа с открытым ртом и блуждающим взглядом.
– А Рэймона де Бомона, Людовика Ла Фретта? – пробормотал он.
– Они были людьми благородными – я и убил их, как убивают благородных людей; в честном бою. В присутствии сорока свидетелей.
– Но они приняли смерть отважно, не так ли?
– Очень отважно, этого отрицать не могу.
– Прекрасно! Честь Бомонов спасена! Пусть я лишился сыновей, но имя мое осталось незапятнанным!.. Это хорошо!
Мы даже не знаем, как именно определить то выражение, с коим дез Адре, отец, которому только что сообщили, что его сыновья погибли, произнес эти последние два слова: «Это хорошо!»…
Это была гордость, но гордость, доведенная до такой степени, что она стала почти героизмом. Отчаяние дез Адре было таково, что он готов был разразиться оскорблениями и проклятиями… Бесполезными проклятиями, излишними оскорблениями, над которыми его победитель только бы посмеялся. Поэтому, задушив готовый вырваться наружу гнев в зародыше, дез Адре сумел – по крайней мере внешне – остаться спокойным.
Его рассчитывали сломить, но выдержка ему не изменила. Он был горд собой, и эта гордость вызывающе светилась на его лице.
Филипп посмотрел на него с невольным восхищением… Люди великодушные всегда готовы признать достоинства своих врагов, даже самых ненавистных.
Однако не для того, чтобы восхищаться тигром, Филипп явился в его логово, но затем, что его сразить. На какое-то мгновение, пораженный поведением дез Адре, граф де Гастин забыл о своей роли палача…
Но он быстро пришел в себя.
– Поздравляю вас, барон: вижу, к смерти сыновей вы отнеслись довольно-таки философски… Немногие отцы способны на такое. К несчастью – для вас, – я сказал вам еще не все. Придется мне все же закончить.
– Но что еще вы можете мне сказать? – пренебрежительно бросил дез Адре.
– Прежде всего, вы поспешили обрадоваться тому, что смерть господ Рэймона де Бомона и Людовика Ла Фретта никак не запятнала ваше имя… На нем все же есть пятно, барон. Кое-кто подбросил грязи на ваш гербовый щит. И этот кое-кто – я!
– Ха! И что же это за пятно? Как вы подбросили эту грязь?
– В двух словах, в двух именах: Жанна и Екатерина. Так ведь зовут ваших дочерей? Одна из них – фрейлина госпожи Елизаветы, королевы Франции; другая – монахиня Монмартрского аббатства.
Дез Адре вздрогнул. Он уже почувствовал, куда дует ветер.
– Действительно, Жанна и Екатерина де Бомон – именно те, кем вы их и назвали. И что же?
– Что?.. Неужели сами не понимаете?.. Да нет, по глазам вижу: вы все уже поняли!.. Кровь за кровь! Око за око! Честь за честь! 17 мая мы убили не только моих отца и братьев, но и мою мать… И прежде чем перерезать им горло, ваши солдаты – ваши бандиты! – замарали своими грязными ласками благородных женщин, невинных девушек, виновных разве что в том, что они были подругами баронессы де ла Мюр… А Бланш, моя Бланш, с которой я только что обручился перед Богом, избежала самого ужасного из оскорблений, лишь заколов себя кинжалом. Так вот, барон, все очень просто: то, что ваши солдаты – ваши бандиты! – и ваш третий сын, шевалье Сент-Эгрев, не чтили в Ла Мюре: целомудрие, нравственную чистоту девушек… то и я не чтил в Париже, осуществляя свое возмездие! Мадемуазели Жанна и Екатерина де Бомон, фрейлина королевы и монахиня, были моими любовницами! Сразу обе! И дабы все во Франции об этом узнали, дабы их – и ваш! – позор был полным, после ужина, перед самыми влиятельными придворными – господами де Вильруа, де Таванном, де Гонди, де Лианкуром и тремя десятками других, которые присутствовали при моем сражении с вашими сыновьями, – я обесчестил ваших дочерей, позволив вышеназванным господам насладиться их ласками и поцелуями, так как сам уже к тому моменту ими пресытился! Ха-ха!
– И вы действительно это сделали, граф де Гастин?
– Да, я сделал это.
– Мерзавец!..
Проревев это слово, дез Адре вне себя от ярости бросился на Филиппа…
Представьте себе быка, несущегося на пастуха. А именно на манер быка барон и хотел поразить своего врага: головой!
Но все необходимые меры предосторожности были приняты заранее! Как только барон сорвался с места, двое огромного роста вооруженных людей, следивших за его движениями, тотчас же встали между ними и той группой, в которую входили граф Филипп де Гастин, маркиз Альбрицци и доктор Зигомала…
Послышался глухой стук, затем – звук упавшего на пол тела: голова барона встретилась с железной стеной, от которой и отскочила, а точнее – с кирасой одного из солдат.
Глава XV. После обеда – зрелище (продолжение). – Убийца! – Тартаро говорит
Когда спустя несколько минут барон дез Адре, стараниями Зигомалы, наконец пришел в себя, то увидел своего врага и судью, графа Филиппа де Гастина, сидящим напротив него с таким спокойным видом, будто ничего и не произошло.
Дез Адре невольно застонал.
– Ха! – безжалостно усмехнулся Филипп. – А вы ведь, сеньор де Бомон, утверждали, что мне не удастся вырвать из вас ни единого стона!
– О, молодой человек, молодой человек, – пробормотал дез Адре, – ты победил меня… это правда!.. Но если ты совершишь ошибку, отказавшись довести свою месть до конца… то, будь уверен, в один прекрасный день я отомщу!
Граф де Гастин улыбнулся.
– Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях относительно меня, барон. Но будьте спокойны: моя победа, пусть я и намерен сохранить вам жизнь, полагаю, не оставит вам возможности кому-либо мстить… Однако же я обещал показать вам, барон, прелюбопытное зрелище… Пойдемте!.. Ах, да! Доктор Зигомала, извольте освободить барона от цепей: вы уже доказали, что вы – волшебник, тогда как он – отнюдь не Геркулес! Я не хочу, чтобы он затем упрекал нас в излишней жестокости.
Зигомала легким давлением пальцев освободил руки барона, после чего поспешил нагнать уже направившихся к выходу из хозяйственного зала Филиппа де Гастина и Луиджи Альбрицци. Двое великанов, о кирасу одного из которых ударился головой барон, подхватили дез Адре под руки; двое других солдат встали сзади, Скарпаньино и Тартаро – спереди.
В таком порядке они и спустились по лестнице донжона, присоединившись к графу, маркизу и доктору в одной из комнат второго этажа, по соседству с которой располагался зал, обычно служивший жилищем гарнизону замка.
И этот гарнизон, как и всегда, находился в этом зале. Дез Адре в замке Ла Фретт располагал сотней вооруженных людей; теперь из-за массивной дубовой двери неслись голоса орущих, поющих и смеющихся солдат.
«Что бы это значило? – подумал барон. – Как могли меня оставить, предать сразу сто человек, и как они смеют столь бессовестно веселиться?»
– Недурно они забавляются! – заметил Тартаро. – Еще почище, чем в Ла Мюре!
– Помолчи, Тартаро! – строгим голосом промолвил граф де Гастин.
Повернувшись к Скарпаньино, он кивком указал на дверь помещения стражи:
– Откройте. И позвольте сеньору де Бомону войти.
Скарпаньино повиновался. Провернув вытащенный из кармана ключ в замке, он настежь распахнул створки двери.
Барон остолбенел при виде представившегося ему зрелища: все его солдаты, разоруженные, но свободные в жестах и поступках, выделывали престранные вещи. Одни прыгали, другие дрались. Кто-то стоял в углу на коленях и исповедовался стене. Двое на руках расхаживали по столу. Малекот, его учитель рыбной ловли, удил рыбу в ведре, в котором совершенно не было воды, но куда ежеминутно сплевывали его товарищи. Лапаллю вообразил себя женщиной; повязав голову носовым платком и закрыв лицо изорванной вуалью, он с самым скромным видом выслушивал признание в любви одного из стражников. Двое широкоплечих парней плакали навзрыд из-за того, что им никак не удавалось поймать муху…
– Да они все сошли с ума! – воскликнул дез Адре.
– Вы правы, монсеньор, – ответил Зигомала, снисходительно улыбаясь столь поразившему барона зрелищу, – они все сумасшедшие. Я влил им в вино пятьдесят капель одной индийской эссенции; результат вы видите. Если бы я удвоил дозу, все они через час отправились бы к давно ожидающему их черту!.. Но мне было приказано сохранить им жизнь. Вы можете оставить их при себе, если вам это подсказывает сердце… Вот только, как уже заметил господин граф де Гастин, вряд ли эти бедняги когда-либо вновь грабить и убивать ваших соседей!
Дез Адре, ничего не ответив Зигомале, бросил последний взгляд на этих людей, еще утром пылких и смышленых, а теперь превратившихся в самых настоящих животных…
Повернувшись к Филиппу, он заметил:
– Да, господин граф, ваша месть замысловата. Я заставил ваших солдат прыгать, вы свели моих с ума. Что дальше? Или это все?