Кто-то взял его лошадь, и он пошел к шатрам стратегов. Те вышли поглядеть, что за шум. С виду они вовсе не так радовались, как молодые, и вполовину не так. Вряд ли они с ним поздоровались, даже напиться не предложили. И знаешь, что меня самое первое поразило? Какой он был вежливый с ними. Он никогда не был из тех, кто терпит пренебрежительное отношение, всегда мог отплатить вдвое. Но тут он им растолковал насчет лагеря, очень спокойно и серьезно. "Разве вы не видели сегодня, - говорит, - спартанских сторожевых кораблей, что наблюдали за вашим берегом? Лисандр сажает своих людей на корабли каждое утро и держит там дотемна. Если он ждет до сих пор, так потому лишь, что поверить не может. Он боится ловушки. Но когда до него дойдет весточка, что по ночам лагерь никем не охраняется, вы что думаете, станет он ждать дольше? Только не он, я этого парня знаю. Каждую минуту, что вы тут сидите, вы ставите на кон флот, а вместе с ним - и Город. Собирайтесь, вы к ночи можете уже быть в Сесте".
Они его внутрь не впустили, снаружи держали, так что там было чего послушать. Я слышал, как наварх Конон бурчит себе в бороду: "Точно то самое, что я им говорил". А после выходит вперед Тидей, один из новых стратегов. "Спасибо тебе, - говорит, - пребольшое, Алкивиад, что учишь нас нашему делу. Ты для этого самый подходящий человек, мы все знаем. Может, тебе по нраву пришлось бы снова покомандовать флотом, а может, есть у тебя другой приятель по чаше, которому ты захочешь этот флот оставить, пока сам будешь бегать по Ионии за бабами. Интересно мне знать, что про это думали афиняне, когда поставили нас командовать вместо тебя? И все ж таки поставили. Ты свой удар по мячу [106] сделал. Теперь наша очередь, так что всего тебе хорошего".
Тут он покраснел, но, несмотря на такой прием, голову держит высоко. И говорит - хладнокровно, медленно, с этой своей растяжечкой: "Вижу, говорит, - я зря потратил свое время, да и ваше тоже. А Лисандра я уважаю за две вещи: он знает, как добыть деньги и где их потратить". Повернулся и ушел, пока они чесались, чего бы ответить.
К нему было не пробиться, как толпа увидела, что он уезжает. Когда подвели к нему лошадь, он сказал: "Больше я ничего не могу сделать, да если б и мог, так сперва хотел бы увидеть их в Гадесе. Они - неудачники, им на роду написано потерпеть поражение, - вот так он сказал. - У меня все еще есть дружок-другой по ту сторону пролива. Я б мог устроить Лисандру всякие хлопоты в Лампсаке. Мне стоит только в трубу затрубить из своей крепости, как тут же поднимутся три тысячи фракийцев. Раньше они никого хозяином не звали, но за меня в бой пойдут. Я в здешних местах царь, - говорит. - По всему царь, кроме разве что названия".
Залез он на свою лошадь, глядя в море этими своими голубыми глазами, а после крутнул коня и ускакал к себе в горы, где у него крепость.
В ту ночь наш старик на "Парале" ни одного человека на берег не отпустил. И наварх Конон на своих восьми кораблях тоже. А остальные продолжали все как прежде. И вот на следующую ночь пришли спартанцы…
Пока наши мысли, словно обессилевшие бегуны, поспевали, хромая, за его рассказом, он поведал нам о битве - или, вернее сказать, о побоище: как флот Лисандра с его отборными гребцами несся в сумерках; как Конон, единственный из всех навархов не потерявший головы и чести, пытался успеть везде сразу; рассказал о кораблях, на которых была половина воинов и ни одного гребца, о кораблях, где набралось бы гребцов на один ярус, зато ни одного воина. Конон видел неизбежный конец и увел свою маленькую группу кораблей вместе с "Паралом"; что не потонуло, уже выигрыш, как говорят старые морские волки. Спартанцы не стали утруждаться погоней за ним. Их вполне устроил собранный урожай: сто восемьдесят парусов, все морские силы афинян, стояли на берегу у Козьей речки, как ячмень, дожидающийся серпа.
Наконец рассказ завершился; человек этот продолжал говорить, как водится в таких случаях, но мне казалось, что наступила мертвая тишина. Потом Лисий проговорил:
– Мне жаль, что я выгнал из тебя хмель. На, держи, и начни снова.
Молча шли мы бок о бок по улицам между домами, которые плакали и шептались. Опускалась ночь. Я поднял глаза к Верхнему городу. Храмы стояли черные, без огонька, и медленно таяли в черноте неба. Хранители забыли об алтарях. Как будто сами боги умирали.
Лисий положил руку мне на плечо со словами:
– Мидяне взяли этот город и предали огню. Но олива Афины на следующий день выбросила зеленый побег.
И мы с ним соединили руки в знак того, что мы - мужи, которые знают, что пришло время страданий. А потом разошлись - он пошел к своей жене, а я - к отцу, ибо в такое время положено человеку быть вместе со своими домашними. Всю ночь можно было видеть на улицах освещенные окна там, где бессонные люди вновь зажигали лампады; но на Акрополе - только ночь, и тишина, и медленное вращение звезд.
Глава двадцать четвертая
Когда мы узнали, что Афины остались в одиночестве, то поднялись в Верхний город и принесли клятву товарищества. Предложил это кто-то, вспомнивший клятву на Самосе. Я помнил ее тоже: когда в тот день мы возносили гимн Зевсу, пел жаворонок, и дымок поднимался в глубокий голубой эфир, высоко, к самым богам. А сегодня уже надвигалась осень; серое небо висело над холмами, высушенными солнцем, и когда жрец принес жертву, холодный ветер понес дым и пепел мне в лицо.
День и ночь сторожили мы на стенах - ждали спартанцев. Но вместо них в город приходили афиняне.
Это не были пленники с Козьей речки. Тех спартанцы предали мечу, три тысячи человек. А эти пришли из городов Геллеспонта, которые открыли Лисандру ворота. Где бы он ни находил демократию, везде ниспровергал ее. Повсюду самые худшие олигархи уже были его орудиями. Они вместо него подминали людей; он отдавал им жизни их врагов и утверждал их высокое место в обществе. За несколько дней он вырезал столько людей, сколько война убила за годы. Спартанцам, сидящим дома, казалось, что Лисандр кладет все эти земли под пяту их Города, а на самом деле он забрал в свои руки больше власти, чем Царь Царей.
Где бы в своем походе он ни находил афинян, воинов ли, купцов или колонистов, он сохранял им жизнь и давал охранную грамоту - при условии, что они пойдут только в Афины и никуда больше. Они брели вдоль всей Фиванской дороги, через перевалы Парнефа и вниз на равнину, со своими женами и детьми, своими постелями и кухонными горшками. Весь день входили они через ворота Города, отряхивали пыль с ног, сбрасывали свою ношу и восхваляли великодушие Лисандра.
А потом, передохнув немного, отправлялись на рынок за пищей.
Мы перекрыли входы в гавань Пирея, как только поняли, что у нас нет кораблей, чтобы защищать их. Только маленький порт Мунихии остался без заграждения - для приема кораблей с зерном. Вначале прибыла пара судов из Геллеспонта, которые вышли еще до битвы, да два-три с Кипра. Зерно хранилось под вооруженной охраной. Но на следующий день пришлось отпустить столько же мешков, сколько привезли - со всеми этими новыми ртами рынок был выметен дочиста. Вскоре показался в виду флот Лисандра, две сотни парусов. Они сложили крылья на Саламине и захватили его без борьбы. А потом устроились там, как на насесте, не сводя глаз с Пирея, - и принялись ждать.
Спарта оказала нам большую честь - отправила к нам обоих своих царей. Царь Павсаний прошел маршем через Истмийский перешеек и привел свое войско под самые стены Города. В садах Академа он натянул свои шатры; мы видели, как спартанцы соревнуются в беге на песчаных дорожках или в метании диска. Они перерезали дорогу на Мегару; а потом царь Агис спустился из Декелеи и перекрыл дорогу на Фивы. Наступила зима, сначала с солнечными холодными днями, потом с холодными дождями. Не много потребовалось времени, чтобы даже малые дети поняли цену великодушию Лисандра.
Не прошло и нескольких недель, как люди стали умирать. Сначала - самые бедные, самые старые и те, кто уже болел. Чем меньше становилось пищи, тем выше поднимались цены; люди тратили на пищу все, что у них было; ремесла увядали, люди бросали работу, арендная плата не выплачивалась тем, кто жил на нее; каждый день вырастало число неимущих, а когда люди долго живут в бедности, они умирают.
Зерно выдавалось государством, по мере на голову. Но мера снижалась день ото дня, и приходившие последними не получали ничего. Ходить должен был глава дома. Мой отец поднимался до рассвета, многие ждали всю ночь. В холодные ночи люди простужались, и от этого умерли очень многие.
Дома, однако, мы сперва жили вполне хорошо. Теперь человек, имеющий мула, был почти так же богат, как владелец коня. Наш мул был совсем молодой, и в засоленном виде оказался на вкус почти как оленина. Когда отец забил его, я сказал:
– Надо послать Лисию часть. Ты же знаешь, мы всегда делаем так, когда совершаем жертвоприношения, а он посылает нам.
– Но сейчас мы не совершаем жертвоприношения, - возразил отец. - Мул неподобающее животное для жертвы богам. Теперь уже невозможно соблюдать все условности. Твой двоюродный дед Стримон, хоть он человек вполне состоятельный и брат моего отца, мне ничего не посылает.
– Тогда возьми из моей доли, отец. Много раз в битве Лисий проливал свою кровь, чтобы спасти мою. Так могу ли я пожалеть для него мяса мула?
– В Городе пять тысяч мужей, Алексий, которые проливали в битвах кровь за всех нас точно так же. Так что, я должен послать мясо каждому из них?
Но в конце концов он послал. Через некоторое время Лисий прислал нам голубя. Когда мы с ним встретились потом, я увидел, как он расстроен, что не мог послать ничего лучше, да и ради этого, наверное, изрядно потратился. То же самое творилось повсюду, за исключением богатых домов; но трудно приходилось тем, кто повторял за Пифагором: "Нет моего или твоего между нами".
Когда мера зерна снизилась до одного котиле на голову, было решено направить к спартанцам послов и спросить об их условиях мира.