- Найдем,- уверенно говорил тогда младший сержант Громенко.- Понадобится - иголку отыщем.
И надо было видеть, как работали эти парни, чтобы понять: в уверенных словах нет и налета безрассудной мальчишеской похвальбы. Просто хорошее знание возможностей техники. Да еще умение с ней обращаться, ухаживать за ней, словно за живым существом. Да еще личные знания, то, что издавна зовется опытом, наконец, интуиция, чутье, которое может дополнить сверх всяких технических характеристик реальные возможности машины. Да если ко всему сказанному прибавить многомесячную напряженную учебу и долгие, не поддающиеся никакому подсчету часы самостоятельного корпенья за счет личного времени над учебниками, разбором кинетических схем в самодельных заставских классах - в итоге получится: «иголку найдем».
Не иголку - оторвавшийся буй нашли. Улыбались, шально похлопывали друг друга, радовались, что затраченные усилия - не впустую. Что по-другому не могли. Такая работа.
- Все в порядке,- резюмировал Громенко.- На то и учились.
Какая знакомая, будничная и в то же время горделивая нотка едва уловимо прозвучала в голосе! Так хлебопёк, не задумываясь над таинствами своего ремесла, говорит: «Вот испек хлеб». Так сталевар выдает плавку…
«На то и учились». Иногда и доучивались многому, исходя из сложных заставских нужд и сегодняшних требований. Взять хотя бы такой важнейший фактор, как взаимозаменяемость. Она в расчете прожекторной установки, на всем посту технического наблюдения отработана полностью.
Отработана - не совсем верное слово. Я своими глазами видел, как оператор - этот извечный интеллигент армейской техники, по-рабочему закатав рукава гимнастерки,- тыкал длинным соском рыжей масленки куда-то в глубину двигателя, вволю лил масло на какой-то скрытый от глаз подшипник, и было у него при этом на лице выражение крестьянина, поящего из соски новорожденного теленка. А еще я видел, как дизелист, молодой улыбчивый парень, которому самой службой отведено быть по уши в тавоте, нежно, чуть прикасаясь огрубевшими от солярки и масел пальцами, гладил резиновый раструб экрана локатора, заглядывая в его зеленоватое поле и как при этом чутки, воздушны были его руки, словно им предстояло совершить таинство…
Их не надо спрашивать, чем привлекает их служба, напряженная работа с капризной, сложной техникой. Но иногда они сами говорят о себе. Бывший горловский электромонтажник Михаил Громенко так понял свое армейское предназначение:
- Любовь к технике у людей вроде меня, у кого «в крови на два грамма железа больше»,- откуда она? Не задумывался. Но без учебы, без систематического накопления знаний, она - все равно что вода, так же не оформлена и безбрежна. Учеба в армии - это учеба двойного свойства: механического и политического. Я знаю, зачем в один день могут понадобиться мои знания, и потому учу и запоминаю даже то, что может показаться скучным и неинтересным.
Его имя отмечают среди передовых воинов заставы.
На доске передовиков учебы, отличников службы значится и фамилия рядового Середы. На фотографии он неподвижен, как монумент… Когда я смотрел на его мгновенные, стремительные действия в составе расчета, то с трудом представлял, как фотографу удалось продержать его перед объективом во время съемки. Был в его службе штрих, напоминание о котором вызывает в нем стеснительную улыбку. Как-то в отряде проводили слет лучших специалистов, а Середа так и не смог раскрыть секреты своего мастерства. Острословы тотчас подхватили: «Он как та сороконожка, что взялась показывать, как она переставляет ноги, и разучилась ходить».
В армии стал кандидатом в члены КПСС дизелист рядовой Калинкин. Не берусь судить, правда это или шутка, но о нем говорили, будто он поднес свои мозолистые, в нечувствительных трещинках, в крапинках въевшегося металла руки к компасу, и стрелка дрогнула, отвернула от извечного северного направления…
- Норматив по обнаружению и опознанию цели перекрыт почти вдвое,- подвел итог выезду по тревоге капитан Климов.- Расчет прожекторной установки действовал правильно и грамотно. Прожектор - в укрытие.
Свет погас, и снова нас окутала ночь. Мы не заботились о дороге и лишь сидя в машине, украдкой оглядели друг друга. Их лица казались взрослее, чем днем. Взгляды были обращены ко вспаханной полосе, и я старался не отвлекать их разговорами и вопросами: пусть смотрят. Это профессиональное. Пограничник всегда, где бы ни находился, смотрит в сторону контрольно-следовой полосы, которая обозначает грань его родной земли. Земли, дающей тем, кто на ней живет, удивительную мощь и силу.
Тропа Аланазара
- Все в порядке. Можно домой,- сказал он спокойно, еще раз оглядываясь, видимо, мысленно охватывая пройденный нами путь по флангу, и если бы не эти слова, я мог бы подумать, что старший наряда - немой или крайне угрюмый, неразговорчивый человек.
Время наряда кончалось, до заставы оставалось метров сто по гатям да чуть более километра прямого пути, и мы, завидев вдали, на фоне заходящего солнца, черные точки идущей навстречу смены, заметно повеселели.
Глазам, уставшим от постоянного напряжения в наряде, возвращалось, словно заново обреталось, в общем-то обычное, но радостное свойство - способность открывать то, что минуту назад существовало само по себе, за пределами нашего внимания, только что целиком подчиненного службе.
День как-то незаметно, исподволь стал не просто светлым временем суток, удобным для наблюдения, а самым началом вечера,- той тревожной и чуточку укачивающей, сладкой дремотной порой, когда вот-вот угомонятся над безмятежным заливом чайки, а от земли, вперемежку с теплом, тонко пахнет прохладой близких сумерек…
Чайки кричали неподалеку; их голоса, увязая в густом теплом воздухе, доносились до нас, словно сквозь вату.
Аланазар, как и полагается старшему наряда, двигался впереди. Шел он стройненько, свечкой, но доски гати даже под его легкими, плавными шагами прогибались, словно собирались выстрелить им, будто из лука.
Толстые, как дудки дягилей, камыши, похоже, дышали: низко и тяжело кланяясь, мели по настилу коричневыми мохнатыми кисточками.
- Ала,- сказал я негромко.- Почему тебя называют Уй-вай?
Он промолчал. Почти не останавливаясь, наклонился, сломил камышину и так же плавно двинулся дальше, помахивая ею, как удочкой.
«Можешь не отвечать,- подумал я.- Дело хозяйское».
Гать кончилась. Впереди, за полоской чистой воды, темнел асфальт в белых пятнышках выступающей гальки. Аланазар легко, прижав автомат к бедру, перепрыгнул с досок на твердое. Там, куда он встал, тотчас образовалось на сухом два темных пятна! с мокрых сапог, кое-где перепачканных глиной, текло.
«Оботрет или будет топать?»-подумал я машинально и тоже перемахнул через отделявшую нас воду на твердый асфальт. Аланазар пучком жесткой приобочной травы обтер голенища и внезапно рассмеялся:
- Меня так зовут? Где слыхал, да?
…Мы в тот день сидели в беседке, обтянутой прутьями декоративного винограда: я, тогда еще новичок на заставе, и Аланазар. Он был увлечен своим делом: тюкал да тюкал молоточком по медной пластине - чеканил, не обращая на меня ни малейшего внимания. Меня это задевало. Всегда казалось - раз новенький, затормошат вопросами: кто да откуда, да что из себя представляю… Ничего подобного не происходило. На границе я нес службу вторую неделю, но никто не спешил расспросить меня обо всем как следует. Молчал и Аланазар.
За казармой слышны были тугие крепкие удары по мячу - свободные от службы трое на трое играли в волейбол. Получалось, что я сидел в темной беседке, как в кинозале: вдали, где синее небо упиралось в горизонт, дрожал перегревшийся воздух; чуть ближе - прыгающий мяч, веселье, смех, суматоха; на переднем плане - Аланазар со звонким чеканом в руке. На лице, повернутом в профиль, сосредоточенность, какая-то мысль, глубину и тайну рождения которой я, быть может, никогда не постигну.
Он отвернулся к свету, держа чеканку наискосок, спиной закрывая от меня возникающие на металле контуры. Я смотрел на его крепкий затылок с четкой линией стрижки и мысленно надевал ему на темечко цветастую тюбетейку.
Мне очень даже легко было представить его в родном таджикском селе: какая-нибудь Салтанат, с кар-наем и бубном, плещущая смехом среди девушек в шуршащих многоцветных атласах, застенчиво приглашает его к празднично украшенному дастархану… После этой цветной картинки проще думалось о предстоящем наряде, где Аланазар пойдет со мной старшим. До наряда еще часа два.
- Ала! - позвал от порога казармы Дощатов, радист.- Пошли в волейбол?..
- Нет.- Аланазар не глядя покачал головой.
- Долго там будешь сидеть, Уй-вай?? - спросил кто-то другой, не видимый за виноградом, и они оба подошли к беседке, загородив собой вход. Вторым оказался солдат, с редкой, не похожей на остальные фамилией - Колесо.
- Чем ты здесь занят, Уй-вай? - повторил Колесо и усмехнулся: - Произведение искусства, инвентарный номер тринадцать? Подарок девушке, а?
Аланазар нахмурился, резко поднялся:
- Уй, зачем так много вопросов? Я спросил, да? Зачем пристаешь? Зачем называешь Уй-вай?
- Действительно, что пристал к человеку? - Дощатов повернулся и зашагал к волейбольной площадке. Туда же направился Колесо, независимо держа руки в карманах, а Аланазар, глядя ему вслед, крутил шеей, словно тесен был ворот гимнастерки, и повторял, смущенный и красный: «Спрашивает, спрашивает, понимаешь…»
- Слыхал, да? - все еще смеясь, повторил Аланазар, должно быть, вспоминая в эту минуту какую-то веселую историю.- Там,- неопределенно махнул он камышиной в сторону заставы,- на учебном пункте. Из-за него,- погладил ладонью по автомату.- Молодой был, армия первые дни. Сержант занятия вел, Сухов фамилия. Ствол, магазин, мушка - все объяснял, я сидел слушал. А он как в школе: дальность полета пули, убойная сила… Ну, слушал, слушал, да и сказал: «Уй-вай, зачем так много?» - «Чего много?» - это сержант переспросил. «Пуля летит»,- говорю. А этот, Колесо,- вместе в учебном были - в