ть и несколько тюбиков краски, а там подоспело багряное первое сентября, и было еще одно, и еще. Но овладели сердцем Жени Морозова семь магических цветов, держали в своей власти креп-ко, уберегая от детских проказ, помогая обретать себя в шальные, бесшабашные юношеские годы…
В армию он уходил, сжимая в руке собственный этюдник.
Правда, первое время было не до пейзажей: рядовой Евгений Морозов постигал сложную солдатскую науку бороться и побеждать.
Менялись его взгляды на жизнь, которая с годами все больше утрачивала сходство с непритязательной прямой, четкой линией без подъемов и спусков до самого горизонта… Менялся и он сам: развернулись, шире стали плечи, затвердела, приобретя сметку, рука; острой зоркостью наполнились глаза, которые прежде видели лишь картины живой природы, но не замечали многого другого, без чего немыслим взрослый человек, солдат. И постепенно открылась Морозову скупая, неброская красота солдатской жизни и службы, со всеми ее посильными тяготами и победами, огорчениями и радостными минутами.
Он постигал эту особую красоту не со стороны парадного строя, где все сияет новизной и глянцем, но среди гари и копоти полей учебных сражений, когда вытянувшиеся от напряжения потные. лица. солдат матово покрывает въедливая пыль, когда давит на плечи тяжесть снаряжения, но, несмотря на все это, сияют - да еще как сияют! - чистыми родниками глаза. Можно было не смотреть на поле боя - и отраженно видеть его накал, напряжение в глазах сослуживцев. Обыкновенный замах руки с гранатой, бросок, полет посланного к цели кувыркающегося металла,- сколько динамики улавливал он в каждом таком движении! И не просто улавливал - копил в себе, собирал по крохам, чтобы потом (когда устоится, войдет в привычное русло первая волна вихревых учебных будней) перенести все это на холст…
Стало появляться свободное время - мизерное, минутное, которого едва хватало, чтобы написать письма домой. Но Морозов теперь знал, откуда оно появляется, как знает любой опытный солдат, достигший в службе совершенства.
Вот тогда он потянулся к холсту, чтобы доверить ему лично понятное, пережитое. И полетели в Москву, в студию имени Крупской Дома народного творчества первые его армейские работы.
Он торопился запечатлеть на холсте все, что постиг на срочной службе: одухотворенность, возвышенность ратного воинского труда, мощь и несокрушимость армии, крепкую солдатскую дружбу… Теперь Морозов знал: он нашел свою «радугу», мечту о которой заронил в его сердце столичный художник. Евгений видел: его работы нужны товарищам, как подбадривающее слово в трудный момент, как глоток воды, в знойный день…
Подошло время увольняться в запас. На одном из предприятий Подмосковья ждала его прекрасная работа столяра-краснодеревщика. Но, видно, иная судьба была предназначена Морозову. Он вернулся в часть, вновь надел погоны.
- Нашего полку прибыло! - улыбались знакомые старшины.- Давай, брат, включайся в работу, тут ее непочатый край.
Работы и впрямь оказалось много. Может быть, потому, что не привык Морозов, чтобы работа находила его: он сам всегда шел к ней первым. Служил начальником радиостанции - она всегда сияла как новенькая, не случалось ни одного срыва в работе. Назначили на должность старшины роты - из других подразделений приходили «занять» опыта, полюбоваться особым, «морозовским» изяществом спальных и других помещений. Всюду, где бывал Морозов, оставались следы его работящих рук. И может быть, именно поэтому однажды командир части пригласил его к себе, прошел вместе с ним в здание столярки, которое лишь по документам имело определенное рабочее назначение, а на деле оказалось никудышным, пустующим.
- Дворец! - Подбадривая Морозова, командир показал в глубь столярки.- Настоящий дворец.
- Сарай,- не согласился Морозов.
- Я и говорю, дворец.- Командир хитро улыбнулся.- В будущем, конечно. Ну так что, согласны?
Командир знал, на кого положиться. И не ошибся: начал «сарай» на глазах преобразовываться в «дворец». Вместе с другими солдатами Морозов заново отделал помещение, до винтика разобрал и вновь собрал, пустил в ход долго простоявшие без дела станки.
Он не выбирал себе подчиненных. Солдаты видели, какие чудеса могли творить руки этого человека, и охотно шли к нему сами: подучиться, перенять опыт.
- Смотрите,- объяснял им Морозов,- что у меня в руке?
- Деревяшка,- отвечал иной по неопытности.
- Живое тело,- не обижался Морозов.- В умелых руках, конечно. А умелыми руки становятся только в работе. Вот ею мы с вами сейчас и займемся…
Две-три операции, и брусок, умело инкрустированный шпоном деревьев ценных пород, преображался: неожиданно проявлялась на нем забавная зверушка, затейливый геометрический узор; Прапорщик Морозов не просто делился с подчиненными профессиональными секретами, передавал им навыки и знания инкрустаторов, резчиков, столяров самой высокой квалификации. Он учил их видеть, чувствовать живое тепло дерева, незаметно внедрял каждому мысль: ищи свою «радугу», свою точку опоры в жизни.
И, пожалуй, это главное в его характере: помогать людям обретать не профессию, нет, а умение находить даже в скучной повседневной работе красоту и полезность. Бывший его ученик рядовой Петр Муразов до сих пор приезжает в часть спросить совета, получить консультацию. Недавно пригласил на свадьбу. Работает краснодеревщиком. Вырос питомец, обрел собственные крылья…
Но одна забота не давала Евгению Петровичу покоя. Многие вечера, когда кончался его рабочий день, в столярке подолгу горел свет, клонилась над эскизом голова умельца.
- Что мастерить собрался? - спрашивали сослуживцы.
- Тайна,- отвечал он с улыбкой. И добавлял: - Светлая тайна.
Пожалуй, она родилась, когда в часть приезжали пограничники - герои Уссури: В. Захаров, В. Бубенин, Ю. Бабанский. Им он вручил инкрустированные пор-треты собственного изготовления, удивительно живо передававшие образ героев-пограничников.
Тогда же Морозов решил: надо заложить у себя в части сквер Победы. Место подходящее он уже приглядел. Морозов не сомневался: командир поддержит его идею, поможет чем надо.
И вот первый пилон, на котором только два символа - звезда и алая гвоздика,- вытянулся в небо. Мечта стала осуществляться.
Морозов работал и вспоминал: «Как Однажды Жак-Звонарь Городской Сломал Фонарь…» Семь магических цветов. Как это мало и как много!..
СЛЕД, КОТОРЫЙ ОСТАВИШЬ
Долог ли путь солдата от призыва до увольнения в запас? По времени - для сравнения - всего-то два урожая, два кругооборота в природе: зима-лето, зима-лето - и дома. Расторопная природа за это время успевает обновиться лишь дважды. А человек, высшее ее создание?
Его «обновление», истинное созревание подготавливалось восемнадцатью годами предыдущей жизни: от ясельной группы до рабочего коллектива или студенческой аудитории.
Мы не задумываемся над тем, как, в сущности, мало человек приспособлен к жизни! Нет у него ни острых клыков, ни когтей, чтобы добывать себе пищу. Нет у него и быстрых крыльев, стремительных ног, чтобы уходить от погони. И все-таки человек всегда и во всем побеждает благодаря единственному, но всемогущему оружию - знанию.
Как она длинна и многообразна - дорога, что ведет человека к знанию!.. Ее исток лежит в далеком-далеком, наивном и восхитительном детстве; но странное дело: приходит мудрая старость, а дорога по-прежнему манит вперед, по-прежнему не кончается, таит в себе новизну, радость открытий. Вечное, непрерывное движение… Честь же тому, кто, не кляня ухабы и непогоду, прошагал дорогу познания собственными ногами, кто не оглядывался по сторонам в поисках обходных тропок и устроенных уголков. Кому она давала не просто смену впечатлений, географических мест, но опыт, силу для новых высот, для свершений…
Было на этой дороге все: первый самостоятельный шаг, доброе слово «мама», радужный мыльный пузырь, самостоятельно вбитый гвоздь, розовое облако, похожее на слона или птицу, букварь, границы нашей Родины, обозначенные на карте, волнующий запах сирени, теорема Пифагора, майская зелень берез, тайная любовь к недосягаемо взрослой учительнице, первое мимолетное разочарование, пугающе-сладкий успех, внезапно глубоко прочувствованная скорбь, солнце, шальной ветер, почти доступный горизонт…
Восемнадцать лет… Начало пути. Начало жизни.
Затем весь этот багаж, спресованный в одном лице, попадает вместе с человеком в армию, скажем, на отдаленную заставу, где уже не пристало размахивать руками и убеждать остальных, какой ты хороший, где не принято призывать других к активной работе, потому что надо делать саму эту работу - ежедневную, изнурительную, но благороднейшую воинскую работу, ибо только тогда все увидят, чего ты стоишь на самом деле.
Зима-лето, зима-лето. Не каждому дано за этот промежуток времени совершить подвиг. Но след - твой «урожай» в жизни - единственный и неповторимый след ты после себя оставляешь. Непременно. Каков он, таков и ты - так будут судить о тебе пришедшие после тебя на заставу. Таким тебя будут знать сослуживцы, чьи кровати в казарме стоят рядом с твоей, чьи сердца бьются в унисон с твоим. А краюха трудного солдатского хлеба - того самого, что растили заботливые руки, пока ты рос физически и духовно - одинаково может насытить человека добросовестного и не очень, сильного и слабого, трудолюбивого и лодыря. Краюха, отломленная от общей буханки…
Многие месяцы - от призыва до увольнения - я прослеживал судьбу одного паренька, Алексея Медникова. Подкупало в нем многое: приветливая застенчивость, постоянная тяга к общению, суждения о жизни, жажда к работе и знаниям… Были в Алексее такие черточки характера, которые я видел у многих солдат-пограничников, несущих службу на самых различных участках границы. Что-то общее замечалось в этих людях, ни разу не видевших друг друга, и тем чаще вспоминал я подробности нашей первой встречи с Медниковым, мысленно восстанавливал портрет Алексея. По редким сообщен