Я говорю «наш», хотя на самом деле это был подарок Морган от ее бабушки, присланный тем летом, когда мы поступили в среднюю школу.
Да, в среднюю школу.
На каждый праздник, каждый день рождения, при каждом поводе для подарка бабушка Морган напоминала нам, что она до сих пор пребывает в уверенности, что Морган вечно только девять лет. Подарки, которые мы получали от нее, всегда были жутко чудными и подаренными невпопад, например кукла или набор переводных картинок, чтобы украсить ими джинсовую куртку. По дороге от ее бабушки домой мы всегда смеялись как безумные над очередным подарком, и все они в самом деле были до того несусветными, что миссис Дорси никогда не ругала нас за грубость.
Но альбом для стикеров так потряс наше воображение, что мы на время вообще потеряли способность соображать. В нем были страницы для коллекций стикеров, озаглавленные, например, «Радуги навсегда» или «Мои любимые животные» и «Смешное». Когда я увидела последнюю из вышепоименованных страниц, я засмеялась так, что даже слегка обмочила трусики. Какие же нецензурные стикеры мы сможем туда поместить? Были в альбоме и пустые страницы, на которых было оставлено сверху достаточно места, чтобы мы вписали туда что-то свое.
По какой-то непонятной причине, скорее всего из-за отсутствия у нас мальчиков и связанной с этим скуки, мы заполняли его как одержимые.
Мы вечно везде искали стикеры. Мы покупали их в аптечных магазинах, торгующих мелочовкой, заказывали их онлайн, заходили в соответствующий раздел в «Уолмарте», находящийся между отделом открыток и отделом принадлежностей для рисования.
И всякий раз, когда мы ходили в супермаркет Вайолы, мы останавливались у автомата, торгующего стикерами, стоявшего перед самым выходом. Опустив две двадцатипятицентовые монеты, мы могли получить мячик на резинке, пластмассовое яйцо с поддельным золотым ожерельем внутри или стикер. Стикеры выходили из автомата, зажатые между двумя квадратиками плотного белого картона. Была парочка стикеров, которые Морган всегда надеялась получить. Два единорога, резвящиеся под радугой, и розовый плюшевый медведь с сердечками вместо глаз, от вида которого меня кидало в легкую дрожь. Именно эти стикеры рекламировали на застекленной витрине как раз над щелью, куда ты кидал свои четвертаки, но они ускользали от нас, пока Морган не уверилась, что их в автомате нет совсем. Каждый раз она исправно получала из автомата что-нибудь несусветное и предназначенное для особей мужского пола, например зеркальный мотоцикл, или череп и скрещенные кости, или кинжал, с которого капает кровь. Мы даже посвятили им в альбоме целую страницу, озаглавив ее «Банды байкеров». Но нашей лучшей страницей была самая последняя, и Морган тоже так считала. Поэтому, открыв альбом сейчас, она сразу же перелистнула его назад.
«История Морган и Кили»
После того как нам надоело заполнять озаглавленные страницы, мы решили использовать стикеры как эмоджи или условные изображения и с их помощью рассказать историю нашей будущей жизни. Самой трудной частью этой задачи было использовать то, что попадало в наши руки, чтобы продвинуть рассказ дальше, как в упражнениях, которые тебе дают на уроках по творческому письму. Правда, Морган вечно твердила, что если мы все-таки когда-нибудь ухитримся заполучить парочку единорогов в магазине Вайолы, это будет конец игры. Более счастливого конца она представить не могла.
Это было похоже на иероглифы. Велосипед с удлиненным седлом. Клубничная тарталетка и ее друзья, танцующие вокруг гриба, зеркальный шар, сердечко, зеркальный единорог, динозавр. Все это было аккуратно и методично наклеено наискосок страницы слева направо.
Морган показала на одетых в металлизированные костюмы Бэтмена и Робина, мчащихся на битву, оставляя за собой мерцающие огни Готэма:
– Неужели предполагалось, что это изображение наших будущих мужей?
– Нет, предполагалось, что это мы, летящие на каникулы в Нью-Йорк после того, как окончим школу.
– Не могу поверить, что ты до сих пор это помнишь.
Элиза повернулась к нам лицом, тряся руками в воздухе, чтобы ее накрашенные ногти просохли В конце концов она выбрала сливово-черный лак.
– Погодите, погодите, когда вы двое это сделали?
– В восьмом классе, – ответила я. – Вернее, летом перед поступлением в девятый.
Элиза сухо рассмеялась:
– Младенческие забавы, разве нет?
Я почувствовала, как мои щеки запылали.
Как я уже говорила, Элиза вечно отпускала колкости по поводу моего незрелого поведения, но никогда еще она не делала это так откровенно. Я догадывалась, зачем ей это надо. Пространство, которое она для себя отвоевала между Морган и мной, быстро схлопывалось – и потому, что она уезжала, и потому, что теперь я была с Джесси.
Морган положила руку мне на плечо и, оттолкнувшись, встала с пола. Затем засунула альбом со стикерами в кучу тех вещей, которые были ей особенно дороги.
– Заткнись, – сказала она Элизе. – Как-то раз ты мне сказала, что в восьмом классе все еще сосала большой палец.
Я фыркнула от смеха, хотя это было даже не смешно. И возможно, мне стоило быть к Элизе более снисходительной, ведь сейчас ей было трудно. Но возможность хоть раз заставить Элизу почувствовать, что это не я, а она ведет себя как ребенок, была слишком заманчивой, чтобы ее пропустить.
Утром того дня, когда перед зданием мэрии должен был пройти митинг, отец долго отрабатывал текст речи, внося в него поправки коротким, остро заточенным ножом карандашом, таким, каким он обычно чертил линии для распила на деревянных брусьях сечением два дюйма на четыре. Он на моей памяти нервничал больше только один раз. Это случилось, когда я вошла в его больничную палату сразу после того, как с ним произошел несчастный случай, и до того, как стал известен результат его рентгеновских снимков. Хирурги тогда начали обсуждать план лечения, потом обезболивающее, которое отцу вкололи, подействовало, и нам сказали, что он точно сможет ходить.
Сегодня, должна признаться, я тоже нервничала из-за него. И мама тоже. От сегодняшнего митинга зависело очень многое. Если и была какая-то возможность спасти Эбердин, то нам надо было убедить людей не встречаться с оценщиками размера страховых убытков и отказаться заключать с ними сделки.
По крайней мере, погода стояла хорошая. В воздухе чувствовалась весна, и казалось, что все еще может устроиться к лучшему.
Пока отец возился со своей речью, мы с мамой носились по дому, загружая в кулер бутылки с водой и укладывая в кузов нашего пикапа плакаты с лозунгами протеста и пластиковые боксы с соленой соломкой и сырными палочками, которые мы закупили в «Уолмарте» на тот случай, если кто-то из участников митинга захочет есть.
Мы все трое подъехали к зданию городской мэрии в машине мамы. Поездка была суперски короткой, думаю, мы добрались туда за две минуты, но мне этот путь показался вечностью, потому что в машине было совсем тихо, если не считать нескольких глубоких выдохов, которые сделал по дороге мой отец, как будто надувая воздушный шарик.
Я пыталась говорить о пустяках, чтобы поднять нам всем настроение.
– Хотите послушать речовки, которые я придумала?
Мама нервно хихикнула и толкнула отца локтем в бок:
– Давай.
Я подалась вперед, к их сиденьям:
– Итак, думаю, мы начнем с классического лозунга: «Черта с два! Мы не уедем!» В нем заложена большая энергетика, и все его знают.
Мама ухмыльнулась:
– Она действительно все продумала.
– Затем мы перейдем к лозунгу: «Власть народу!», чтобы зарядить людей энергией, подогреть толпу и подтянуть к нашему движению случайных прохожих. – Отец медленно повернул голову, и, хотя я поняла, что все это время он меня не слушал, я продолжала говорить: – Я взяла на себя смелость, придумать еще одну речовку, что-то новенькое и относящееся только к нашей борьбе. Вот, послушайте. – Я откашлялась и проскандировала: – Ты, губернатор, поди от нас прочь, поди от нас прочь, дай нашему Эбердину простоять еще одну ночь!
Отец повернулся ко мне и взъерошил мне волосы.
– Мне нравится, – сказал он.
Мы завернули за угол здания городской мэрии. Вокруг этого дома, построенного из песчаника, выстроилась живая цепь людей. Каждый из них стоял на своем месте на тротуаре, и все вместе напоминали ожившую настольную игру. Собравшихся охраняли всего двое полицейских. Думаю, их поставили здесь, чтобы гарантировать, что митинг не выйдет из-под контроля организаторов и что мы не будем мешать тем собравшимся, кто был с нами не согласен, вести переговоры с оценщиками размера страхового ущерба. Но как бы то ни было, присутствие полицейских говорило о том, что шериф Хемрик воспринимает наш протест серьезно, чтобы не сказать больше. Я высматривала среди собравшихся Ливая, гадая, не появится ли он на митинге, хотя бы для того, чтобы проверить, как на нем соблюдается порядок, но перед зданием мэрии его не было, как не было видно и его отца.
– Смотри, папа! – сказала я, показывая на собравшихся. – Похоже, здесь собралось немало народу!
Он было высунулся из окна машины, но тотчас так же быстро отодвинулся:
– Эти люди пришли сюда, чтобы встретиться с оценщиками размеров страхового ущерба. Мы дали знать своим, чтобы они собрались в парке напротив рядом с беседкой, где поженились я и твоя мама.
– О, – сказала я. Я чувствовала себя ужасно виноватой из-за своей ошибки, но это продлилось недолго.
Потому что, когда мы завернули в парк, нас тоже встретила целая толпа народу. Там было человек двести, намного больше, чем тех, которые стояли в очереди на противоположном тротуаре.
– Неплохо, – сказал отец, и на лице его наконец появилась улыбка. – Теперь я могу вздохнуть свободно. Мы с вами все-таки не единственные, кто пришел.
– Конечно, мы не единственные, – радостно отозвалась мама. – Неужели ты и впрямь думал, что больше никто не придет?
Я подалась вперед и с радостно стиснула ее плечо.
Здесь стояли три репортажных телевизионных фургона и несколько репортеров: Шон Уилкокс, с которым отец говорил у входа в школу, и еще один мужчина и одна женщина, которых я видела на других телевизионных каналах. Все работающие на них операторы вели съемку.