Длинный коридор, оклеенный старыми афишами, вел к крошечной двери. Она открылась, и мы оказались в будке киномеханика. Здесь стояли два складных стула и большая металлическая плита, на которой раньше стоял кинопроектор. Но теперь его здесь уже не было.
В будке киномеханика было застекленное окно, открывающееся на кинозал. Я сложила руки трубочкой, прижала их к стеклу и попыталась заглянуть внутрь. Ливай подошел и направил вниз луч своего фонарика, как луч кинопроектора. В луче света плясала пыль. Видны были только половина белого экрана и половина сидений в самых задних рядах. Все остальное уже скрылось под водой.
– Молодец! – сказала я. – Пожалуй, это самая классная картина, которую я когда-либо видела.
Минуту Ливай молчал.
– Мы с мамой посмотрели здесь все до единого фильмы о Гарри Поттере.
У меня заболело сердце.
– Как она умерла?
– Так ты не знаешь? Я думал, что это знают все. – Я покачала головой. – Разбилась на машине. Поэтому на Главной улице и установили светофор с мигающим красным сигналом.
О, господи! Я вспомнила свой разговор с Ливаем, когда я сказала, что все проезжают на этот красный свет. Мне захотелось свернуться в клубок и умереть.
– Все в порядке. По правде говоря, мне хорошо, когда я говорю о ней. Мой отец никогда о ней не говорит, так что у меня мало возможностей это делать.
Луч фонарика упал на лицо Ливая, и он вытер глаза рукавом:
– Вот уж не думал, что заплачу. – Вряд ли парень хотел, чтобы я это видела, но он не стеснялся. Ливая надо было принимать таким, каким он был.
Я этого не ожидала. Я просто хотела, чтобы Ливай позабавился, получил удовольствие. А теперь он стоит и плачет, вспоминая свою погибшую маму. Я подошла к нему и обняла его. Я обняла его, как Морган обняла Элизу, когда та увидела, что осталось от ее дома. Как друг, который хочет быть рядом, когда его другу плохо. Я не позволила себе думать о людях, которых я в последнее время в этом смысле подвела. Я просто сосредоточилась на том, чтобы поддержать в эту минуту Ливая, и постаралась думать, что этого достаточно.
Мне казалось, что каждый день мама приносит домой с работы какой-нибудь странный предмет, артефакт из чьей-то жизни. Что-то такое, что у них просто рука не поднималась выбросить, но что не имело смысла забирать с собой. На них всех лежал отсвет чего-то старинного, винтажного, потому что почти все ее пациенты были старыми людьми. Набор хрустальных подсвечников, который хорошо бы смотрелся за ужином на столе чьей-нибудь бабули. Старый проигрыватель, к которому прилагался футляр для переноски. Взятая в рамку коллекция двадцатипятицентовых монет, выпущенных каждым штатом в период с 1999 по 2008 год.
Я помню, как держала в руках шерстяной плед в пластиковом мешке. Он был совершенно новый. Не могу поверить, что кто-то просто взял и выбросил его. Я подумала, что он будет хорошо смотреться в моей комнате. Он был светло-голубой, с разбросанными по всему фону птицами.
– Эту штуку можно увидеть в продаже в каждом универмаге «Мэйси» по всей стране. Но шерстяной плед, связанный вручную их собственной бабушкой? – удивилась я. – Вот что нельзя заменить ничем и никогда.
– Пожалуй. – Мама согласилась со мной.
Сначала все эти вещи начали скапливаться в самых неожиданных местах в нашем доме. Они заставали меня врасплох. Бывало, я проходила по гостиной, готовясь подняться к себе наверх, когда на глаза мне попадалась чья-то старинная вещь. И тогда я останавливалась и начинала думать: «Сколько времени здесь уже находится эта картина, на которой изображен тропический закат? А этот керамический журавль?»
Каждый полученный моей мамой в дар предмет имел свою историю. Каким образом его приобрели, что он значил для людей и как они радовались, зная, что могут передать его ей. Я знаю, от этого маме становилось еще труднее избавиться от чужих вещей. Это было все равно что выбросить на помойку чье-то воспоминание. Даже если это были вещи самые банальные, у каждой из них была своя история. Плед, как я потом узнала, был куплен для чьей-то дочери, студентки колледжа, которая умерла от передоза. После этого я не могла уже расстелить его на своей кровати и отнесла обратно на первый этаж.
Мне не нравилось чувство, которое возникало у меня, когда мама приносила домой все эти вещи, и особенно потому, что мы даже еще не начали строить наши собственные планы на будущее. Это казалось мне дурным предзнаменованием. Все наши яйца были в одной корзине, мы все поставили на спасение Эбердина. Запасного плана, плана «Б», у нас просто не было.
Тут мне надо кое-что уточнить. У нас не было плана «Б», в который посвятили меня.
Я узнала о нем в тот день, когда я искала какое-нибудь старое платье мамы, чтобы надеть его на тайный бал. В гардеробной в ее спальне я не нашла ничего подходящего, так что я стянула вниз лестницу, ведущую на чердак и начала взбираться по ней вверх.
– Куда ты направляешься?
– На луну.
Мама сложила руки на груди:
– Что тебе понадобилось на чердаке?
– А что? Разве мне туда нельзя?
– Я просто не хочу, чтобы ты все там переворошила и оставила все в беспорядке. Если тебе нужно что-то определенное, скажи мне, и я тебе это принесу.
– Я не оставлю за собой беспорядка.
Мама явно была раздосадована, но что она могла сделать? Запретить мне туда идти?
Я обшарила несколько коробок со старой одеждой, но не нашла в них ничего нарядного. Потом я посмотрела в кедровом гардеробе. Здесь хранились свадебное платье мамы и вельветовый свадебный костюм отца. И тут я увидела бледно-розовое платье. Корсаж был без бретелек и плотно облегал тело, а внизу к нему была пришита юбка – баллон с кринолином внутри, чтобы сделать ее особенно пышной. В этом платье мама была на Весеннем балу. Я узнала его по фотографии.
Я сняла блузку и надела платье поверх джинсов. В основном оно было мне впору, только я никак не могла застегнуть молнию на спине. Ничего, Морган поможет мне ее застегнуть или заколет разрез на спине английскими булавками. Как классно, подумала я, что мы с Морган наденем платья наших мам.
Прежде чем отправиться обратно вниз, я взяла с книжной полки мой экземпляр «Морщинки во времени». Я перечитала несколько глав, еще когда нашла Розочку, и сейчас мне захотелось заново дочитать книжку до конца. Вдруг я заметила белый лист бумаги, спрятанный между двумя книгами на полке внизу. Все на этой полке было старым, бумага пожелтела от времени, но этот лист бумаги был плотным, новым и ярко-белым. Он был сложен три раза. Я развернула его.
Это было предложение компенсации от правительственных оценщиков за наш дом.
На пятьсот тысяч долларов.
Над линиями, под которыми были напечатаны имена и фамилии моих матери и отца, были незаполненные пространства.
Я немедленно представила себе свою маму в здании мэрии, помогающую одному из своих пациентов встретиться с оценщиком. А потом она задержалась там до тех пор, пока не уверилась, что никого вокруг нет. Тогда она зашла в кабинет оценщика и конфиденциально спросила его, какую компенсацию мы можем получить.
Если бы отец узнал об этом, он бы никогда маму не простил. Если бы люди, которые все еще поддерживали отца, узнали, то получилось бы еще хуже. Они бы никогда не простили отца. Он сумел получить под своей петицией подписей наших жителей на полторы страницы. Немного, но все же кое-что. А некоторые люди еще колебались, такие как миссис Дорси и мать Джесси. Они не подписались под петицией, но и не сделали никаких шагов, чтобы договориться с властью.
Естественно, я никому не собиралась говорить о том, что узнала. Но кто еще мог проболтаться? Один из оценщиков? Сама мама? Возможно, миссис Дорси все-таки знает? А это означает, что знает и Морган. Я очень надеялась, что моя мама все-таки не настолько глупа. Но уже то, что я вообще стояла здесь и держала в руках эту бумагу, не слишком обнадеживало меня.
Глава 30. Пятница, 27 мая
Детализированный прогноз на выходные: мы наблюдаем полосу сильных бурь, продвигающихся с юга. Имеющиеся в настоящее время математические модели погоды предсказывают, что через тридцать шесть – сорок восемь часов в Эбердине выпадет значительное количество осадков. Пожалуйста, следите за поступлением дальнейших прогнозов.
Церемония выпуска последних двенадцатиклассников эбердинской средней школы состоялась рано утром. Ученикам младших классов разрешили на ней не присутствовать, но многие из нас все равно пришли.
Но не Морган. Она решила, что вчерашний день будет ее последним днем в школе. Она попрощалась со всеми учителями и сфотографировала нас на фоне наших шкафчиков. Я была удивлена отсутствием подруги, особенно после того, как она вызвала у меня чувство вины из-за того, что я будто бы не придала должного значения закрытию пиццерии «Минео», но я не собиралась объясняться с Морган по поводу ее неявки, поскольку наша ссора из-за «Минео» уже отошла в прошлое и отношения между нами снова были хорошими, как и всегда.
По прошлым годам я помнила, что билеты на церемонию выпуска ценились на вес золота. Каждому выпускнику полагалось только четыре штуки, и в дни, предшествующие церемонии окончания школы, шла бойкая торговля билетами и проворачивались всякого рода скрытые махинации, лишь бы заполучить лишние билетики для дедушек, бабушек, дядюшек и тетушек.
Но в этом году все было не так.
Первые три ряда были, естественно, заполнены выпускниками. За ними располагались рядов десять, на которых сидели их родственники. А следующая за ними середина актового зала была почти пуста, здесь расположилась лишь небольшая кучка учеников младших классов, и так вплоть до задних рядов. Некоторые ученики даже задрали ноги на спинки незанятых сидений в передних рядах.
Отличить одних выпускников от других было практически невозможно, поскольку все они были облачены в одинаковые темно-зеленые длинные мантии и такого же цвета плоские квадратные шапочки. Некоторые украсили верх своих шапочек надписями, что хотя и было достаточно традиционным явлением, но не вошло в систему. Обычно эти надписи гласили: «ВЫПУСКНИКИ – ЭТО КРУТО» – и тому подобное. Встречались похожие надписи и сейчас, но в основном двенадцатиклассники пришли на церемонию с более пессимистическим настроем, и на их шапочках красовались надписи: «ПОКОЙСЯ С МИРОМ, ЭБЕРДИН» и «Я НЕ УМЕЮ ПЛАВАТЬ».