– Пожалуйста, позволь мне все объяснить.
– Тут нечего объяснять. Ты меня предала.
Я почувствовала головокружение и схватилась рукой за стену, на тот случай, если я потеряю сознание. Здесь было очень жарко и горел слишком яркий свет.
Было очевидно, что Ливай совершенно мне не верит.
– Если бы тебе и правда были небезразличны я и мои чувства, ты бы поговорила со мной о том, что нашла, вместо того чтобы красть бумаги. Мы могли вместе пойти к моему отцу и спросить его, что происходит. А вместо этого ты тайком выбралась из дома и побежала прямо к своему отцу.
– Я сделала то, что считала правильным.
Ливай делано рассмеялся:
– Может быть, правильным для себя. И для твоего отца. Ты хотела выиграть, вот и все! Ты хотела выиграть, и тебе было совершенно все равно, что, делая это, ты подставляешь меня.
Даже в эту минуту от меня не ускользнула вся ирония ситуации. Ведь всего несколько мгновений назад со мной то же самое проделал мой отец. Свои истинные планы он хранил в тайне, не доверяя их никому. Все было так, как сказала мама. Мы для него не были на первом месте. А я не поставила на первое место Ливая. Оба мы поступили нечестно по отношению к людям, которые вроде бы были нам небезразличны. И теперь это обратилось против нас самих.
– Я хотела заставить их поступить справедливо по отношению к твоей маме и всем тем, кто похоронен на этом кладбище. Да, конечно, это помогло бы моему отцу. Но это помогло бы и другим людям.
Но вместо того, чтобы понять меня, посмотреть на это дело с другой стороны, Ливай огрызнулся:
– Ну конечно! Я рассказал тебе про свою мать, рассказал то, что не рассказывал никому. Ты бы даже не вспомнила о кладбище, если бы его не показал тебе я.
– Ты дорог мне, Ливай. Ты так мне дорог. Именно для того, чтобы сказать об этом, я и пришла сегодня к тебе домой.
Он закрыл глаза и откинул назад голову, и я поняла, что он об этом думает, думает о том, как мы чуть было не поцеловались. Как же я хотела вернуться в ту минуту и все сделать по-другому.
– Самое худшее – это то, что если бы ты меня попросила, то я бы разрешил тебе взять эту дурацкую бумагу. – Услышав, как Ливай это говорит, я поняла, что он говорит правду. Он бы так и сделал. У меня перехватило дыхание. – Я делал все, о чем ты меня просила, с тех самых пор, когда все это началось. Я знаю, что заслужил твое доверие. Но ты просто вывела меня из игры, Кили. Так что перестань притворяться, что ты пришла к нам домой ради меня. Потому что это не так.
Вот тогда я и поняла, что мне больше нечего сказать Ливаю, я все умудрилась испортить.
И моему отцу тоже нечего было сказать мне.
И все же я попыталась:
– Мой отец… все это было совсем не то, что я думала. Он вовсе не пытался спасти Эбердин из благородных побуждений. То есть, может, вначале и пытался, но потом нет. Честно говоря, я даже не знаю. Если бы я знала, что я… – В этот миг я уже рыдала. – Я не хотела никому делать больно. Я совершила ошибку, хотя была уверена, что все делаю правильно.
Ливай покачал головой:
– Это уже не имеет значения. Все кончено. И в сущности, ты мне даже помогла. Я рад, что Эбердин уходит под воду, потому что теперь я уверен, что не увижу тебя больше никогда. – И он боком прошел мимо меня.
Примерно через час отец вышел из кабинета, бледный, с потухшим взглядом. В руке у него был лист бумаги. Он не смотрел на меня, а я не смотрела на него. Мы сели в его пикап, и до дома нас сопровождали две полицейские машины. Один из полицейских отдал мне мурлыкающего Фреклза. Кто-то, наверное, Ливай, вынул его из картонной коробки и пересадил в настоящую переноску для кошек с мягким махровым полотенцем внутри. К этому времени дождь лил уже так, что и не описать, и улицы были залиты водой еще больше, чем тогда, когда нас на лодке перевозили в спортзал. Другой полицейский дал нам несколько картонных коробок, чтобы уложить вещи, но за то время, пока он нес их от своей машины до нашего дома, они размякли, и в них уже невозможно было что-либо положить. Но ему, судя по всему, было все равно.
– У вас есть тридцать минут, – сказал полицейский.
Я даже не знала, что я засовываю в коробки, так сильно я рыдала. Отец вошел в мою комнату, чтобы помочь мне, но я заорала, чтобы он убирался вон.
Тридцать минут спустя мы сели в пикап отца. Полицейские машины поехали за нами опять, на этот раз до скоростного шоссе. Когда мы доехали до городских границ Эбердина, они потихоньку отстали. Держа переноску для Фреклза на коленях, я повернулась на своем сиденье и стала смотреть, как мой родной город исчезает за пеленой дождя. Слезы, не переставая, текли у меня из глаз.
– Я думал, все будет по-другому, – тихо сказал отец.
И хотя я была страшно на него зла, мне пришлось кивнуть. Надо было отдать ему должное хотя бы в этом.
Это разбило мне сердце. Потому что отец не был плохим человеком. Как и я не была плохой. Так как же вышло, что мы оба все так загубили?
Глава 39. Вторник, 11 октября
Солнечно, прохладно, максимальная температура сорок пять градусов по Фаренгейту.
Через пять месяцев новой жизни я узнала, что плотину наконец достроили. По-моему, это ознаменовало собой переход от захватывающего к скучному, от торжественного к смешному, потому что все знали, что вода и так продолжала прибывать в Эбердин на всем протяжении строительства. Это можно было видеть с наблюдательной вышки на другом берегу реки, куда я иногда приходила. Но теперь, когда строительные работы были завершены, дело пойдет уже быстрее. Одни говорили, что полное затопление займет несколько дней, другие предсказывали, что все будет кончено за несколько часов.
Добро пожаловать, озеро Эбердин!
Губернатор Уорд запланировал гигантское празднество. С парадом, аттракционами, передвижными закусочными, вечерними фейерверками, а во время церемонии перерезания ленточки будет играть марширующий оркестр риджвудской средней школы. Именно по этой причине я и узнала об этом еще до того, как на улицах повесили первую растяжку. Приглашение губернатора Уорда было главной темой утренних объявлений.
Я говорю «главной темой», потому что теперь, когда я была ученицей выпускного класса риджвудской средней школы, утренние объявления превратились в настоящую информационную программу, транслируемую на телевизоры с плоскими экранами, висящие в каждом классе. Все ребята в моем классе знали, что я из Эбердина, и все они тайком смотрели на меня, может быть, для того, чтобы посмотреть буду ли я плакать или сделаю что-нибудь еще в этом же духе. Но я не заплакала. Я сидела, уткнувшись в свой составленный по усложненной программе учебник по тригонометрии и притворяясь, что я слишком увлечена тем, что в нем читаю, чтобы слушать объявления. В риджвудской средней школе было и несколько других учеников из бывшей средней школы Эбердина. Уверена, что они вели себя также. У остальных ребят лучше получалось начать новую жизнь, чем у меня. Они заводили новых друзей, примыкали к новым группам.
Мама переехала в Риджвуд за неделю до начала моего последнего учебного года. До этого она сняла квартиру рядом с Бэрдом, и мы с ней прожили в ней почти месяц, когда она узнала от другой медсестры, что в Риджвуде с недавних пор сдается в аренду таунхаус, потому что прежний жилец умер. Тогда она разорвала договор аренды на квартиру и подписала новый, на таунхаус. Фактически, ей даже не пришлось разрывать предыдущий договор, его просто переписал на себя отец.
Так что теперь мы с ней жили на самой уродливой улице в Риджвуде, где все дома были маленькие и старые и ни перед одним из них не было лужайки. Предыдущая квартира была лучше и стоила меньше, но мама считала, что возможность для меня проучиться двенадцатый класс в одной из лучших школ штата упускать нельзя. К счастью, мне не пришлось снова распаковывать свои вещи, потому что я так и не потрудилась их распаковать.
Мама стала обживать наше новое жилище сразу. И хотя мы с ней не чувствовали себя в нем так, словно это наш дом, во всяком случае я, она сделала немало, чтобы в нем стало уютно. Мало-помалу она заменила все ненужные вещи, которые оставили ей в наследство ее пациенты, на те вещи, которые выбрала сама. Чьему-то старому вязаному пледу пришло на смену покрывало на кровать с ворсом, которое она купила на распродаже в «Маршалсе». Другие вещи мама сделала сама: белый матерчатый чехол для нашего старого дивана или подушки с полосками, на которых были вышиты цветы золотарника и барвинка. Интересно, станет ли такой со временем и моя жизнь, придут ли на смену старым воспоминаниям новые впечатления?
Мама могла бы полностью поменять в нашем новом жилище мебель, потратив на это сумму, которую получил отец – он отдал эти деньги нам, но она старалась не тратить из этих денег ни цента. Они с отцом решили, что все эти деньги пойдут на мое обучение в колледже, чтобы мне не пришлось поступать в Бэрд, если мне этого не захочется.
И я действительно решила отправить заявления в несколько других высших учебных заведений, мысль о поступлении в которые никогда не пришла бы мне в голову, если бы не ярмарка университетов и колледжей, которую ежегодно устраивала моя новая средняя школа. Я пошла на эту ярмарку, потому что мне все равно больше было нечего делать, но в конечном итоге поговорила с несколькими консультантами. Моя жизнь теперь была непривычно белой страницей, и в результате я могла легко вписаться куда угодно. У меня не было лучшей подруги, оставшейся вдали, не было парня, который просил бы меня поселиться поближе, не было уютной спальни в доме моего детства… Все это осталось в прошлом. Однако было и преимущество: программа в местной школе была гораздо сложнее, чем в школе в Эбердине. И я успешно с ней справлялась. Мне все равно было больше нечего делать – только учиться.
Когда я пришла из школы в тот день, мама стояла на линолеумном полу, прислонившись к холодильнику, и говорила по нашему кухонному телефону:
– Хорошо, может, я и приеду. Кили только что пришла из школы. О, Энни, подожди секундочку. – Мама накрыла трубку рукой и прошептала – Хочешь, я узнаю, может ли Морган подойти к телефону?