Она собрала все журналы и запихала их под койку. Оставив один, который принялась с особым тщанием разглядывать.
И тут в ее ящик постучали. Родька нервно захлопнула журнал и сунула его под матрац.
– Кто там?
Дверь открылась, и в ней показался огромный оранжевый кролик, которого она называла Кенни.
Кролик протиснулся в ее жилище и следом Ваффен, держащий его в руках.
– Вот. Пришил. – Эстонец улыбнулся, и щеки его густо покраснели. – Как обещал…
– Спасибо. – Родька кивнула и, приняв зайца, усадила его рядом с собой. Затем взглянула на Ваффена. Он не уходил. А она очень хотела, чтобы он поскорее ушел. Ведь ее ждало содержимое этих красочных журналов.
А парень чесал голову и явно что-то хотел сказать, но не решался.
– Ты чего, Вафик? – спросила она с некоторым раздражением и, борясь с искушением сказать «уходи поскорее».
– Слушай, Родька. Тут, вот какое дело. – начал он, опуская взгляд. – Лето не наступит никак. А потом осень. Потом зима. Первые зимы мы пережили еще как-то. Но сейчас становится еще холоднее… И тучи не расходятся никак… И жрачку доставать все труднее. И меньшее…
– Да я в курсе, зайкин. – Фыркнула Родька. – А чего ты сказать-то хотел?
– Я уйти собираюсь. На юг. Вот… К Астрахани поближе. Там тепло. Растительный корм. Да и войны, наверное, меньше было, чем тут, у границы. Вот… Я это… Пойдем со мной, Наташа.
Она вздрогнула. Впервые за черт знает какое время ее назвали по имени. Как это… Трогательно? Нет. Странно.
– Зачем? – настороженно и тихо произнесла она.
– Так я же сказал…
– Саныч что-нибудь придумает. Вас же тут семь мужиков. Неужто не справитесь?
– Так вот… Слушай. Ты ведь взрослеешь. Понимаешь? Это раньше ты ребенком была. А теперь ты… У тебя вон… грудь появилась… Извини что я так прямо…
Она снова вздрогнула и почувствовала, как между лопаток проступила капелька холодного пота и покатилась вниз, но еще выше талии впиталась в одежду. Какая жалость… Она так приятно ласкала позвоночник и, так хотелось, чтобы она катилась за копчик… Черт да что это такое со мной?… И почему он заговорил про грудь… Чертовы картинки из журнала… Как же они теребят мозги и заставляют ныть этот холодный комок…
– А мужики эти… Они уже по-другому на тебя смотреть начинают. Я заметил. – Продолжал Ваффен. – Они скоро… Они захотят… Как бы это сказать…
– Трахнуть меня? – она выпучила на него глаза и при этом сделала невероятно невинное выражения лица.
Теперь вздрогнул Ваффен. Он даже шаг назад сделал.
– Ты это… Ты же маленькая совсем и такие вещи… – пробормотал он.
– А ты? – прямо в лоб спросила Родька.
– Я?! Нет что ты! – протестующее воскликнул он. – Я же говорю ты еще маленькая… Ребенок совсем… Я нет… Я надежный…
– Тогда зачем ты меня зовешь?
– Ты не подумай. Я просто переживаю за тебя… Ну и я самый молодой тут… Ну и… Потом… Когда ты совершеннолетней станешь. Вдруг… Ну там… Чувства появятся… Но до того ни-ни! У меня даже в мыслях такого нет! Я не буду посягать на твою невинность! И я даже притрагиваться не буду!
«Это пока Саныча рядом не будет, который башку за это открутить может», – подумала Родька.
– Слушай, Вафик, ты же не сейчас собрался уходить?
– Ну… Не прямо сейчас конечно… А что?
– Я подумаю над твоими словами. Хорошо? Спасибо за то, что переживаешь за меня. Хорошо? И за Кенни спасибо. А сейчас можно я посплю? Я меня голова что-то побаливает. Я ведь взрослой становлюсь, – она ухмыльнулась. – Женские дела, знаешь…
– А… Ну да… – он попятился к двери. – Конечно… Но ты имей ввиду…
– Конечно зайкин.
Ваффен ушел. Родька облегченно вздохнула.
– А не ты ли мне эти журналы подсунул? Или нет? На невинность мою покушаться не будешь… Притрагиваться не будешь… Тогда зачем ты мне нужен…
И она в нетерпении вытянула из-под матраца глянцевый журнал.
– Что Клим, опять хреново? – спросил Жиган, усевшись на пол рядом с койкой своего друга.
– Да… Язва, мать ее… – вздохнул лежащий на боку и поджавший к себе колени Клим.
– Нда… – Жиган покачал головой и ухмыльнулся. – Вот скажи честно, это того стоило?
– О чем ты?
– Я о язве твоей. Стоила твоя преждевременная свобода того, что ты сейчас так загибаешься?
– Да что ты несешь я не пойму? – Клим уставился на Жигана.
– Мы же в армию вместе пошли. И в учебке вместе были.
– Это я помню, черт возьми. А при чем тут язва?
– Ты думаешь, я не знаю, из-за чего ты комиссовался?
– Да из-за язвы этой проклятой… И что?
– Ты же сам ее сделал Клим. – Жиган обличительно посмотрел на него. – Я ведь знаю как ты достал эти пилюли желатиновые, и порошок из них высыпал. Засыпал на его место марганцовку и жрал на ночь. И сделал себе язву, чтоб откосить от армии.
На это Клим ничего не ответил. Он просто закрыл глаза и поджал губы.
– Ну что? – продолжал Жиган. – Стоило это того? Я вот поначалу завидовал. Как ты быстро домой отправился. Да я тоже этот дурдом ненавидел. Но я отслужил свой срок, и нет у меня никакой язвы. А ведь столько лет уже прошло. Я уже и забыл, что такое армия. А ты вот… С язвой теперь на всю жизнь… Стоило это того? И потом я мог утсроиться на любую работу. Хоть в МЧС хоть в ментовку да хоть обратно в армию. И я в охрану пошел, а там первое, что спросили так это военный билет. А ты? Комиссованный. Тебя только учителем в школу и взяли на нищенскую зарплату. А я карьеру по охранной линии себе сделал. Разрешение на огнестрел. Замом начальника стал…
– Да какая нахрен теперь разница кто кем работал, и у кого какая зарплата была?
– Тут ты прав, конечно. Ну а здоровье? С язвой и раньше было непросто, а сейчас? Особо выбирать не приходиться, что хавать… Но ты вот загибаешься… А дальше только хуже будет. Диетпитания не предвидеться.
– Слушай, чего ты мне сейчас на мозги давишь?! – воскликнул Клим и перевернулся на другой бок. Лицом к стене. – Да я сделал ошибку по молодости. Глупую и непростительную ошибку. Так зачем меня теребить сейчас? И так хреново…
– Клим слушай… Эй… Ты чего? – Жиган приподнялся и взглянул на своего товарища. – Клим ты что, плачешь что ли? Ну, ты даешь.
– Отвали слышь! – рявкнул Клим. – Уйди отсюда! Я поспать хочу! Нам после ужина в город идти! Дай отлежаться, козел чертов! Или один пойдешь!
Жиган покачал головой, взглянул на Клима то ли с сочувствием, то ли с презрением. Хлопнул его по плечу и ушел.
Клим еще долго лежал, думая о том, каким он был идиотом тогда, в армии. Что цена за свое раннее освобождение от этого кирзового запаха непомерно высока. Что Жиган на все сто прав… Думал… Ругал себя. Затем вздохнул и поднялся. Вышел из своего ящика. Осмотрел станцию. Все сидят по своим норам. Ждут ужина. Это хорошо. Он вернулся в свое жилище. Присел на несколько минут, держась за желудок и морщась от боли. Затем извлек из-под койки свой вещмешок и направился к самому дальнему обитаемому ящику. Там жила Родька.
Клим не видел, что на крыше одного из вагонов сидит Моряк и смотрит ему в спину. Моряк часто забирался либо на гору ящиков и дров у стены либо на вагон. Он ловил дневной свет из окон под потолком станции и изучал свои бумаги и карту. А иногда наблюдал за последними пассажирами этого поезда, который уже никогда и никуда не поедет. Сейчас он делал и то и другое.
6
Здесь, на улице Седова. Возле покосившейся панельной пятиэтажки с выгоревшими окнами он бывал раз в неделю. Первый Раз он пришел сюда вечеров того дня, когда город еще полыхал. Полыхал и этот дом. Но он все же ворвался в горящую квартиру на первом этаже в среднем подъезде. Он никого не нашел дома. Возможно, в этом было его счастье. Его жена. Его разведенная и жившая с ними дочь. Его внучка, Маринина дочурка по имени Арина… Их не было дома, когда в его объяло пламенем от тепловой волны, после которой последовала волна ударная. Потом он вернулся в электродепо. Он рассчитывал, что они придут к нему. Ведь там было место его работы. И это место было далеко от эпицентров. Тогда он стал регулярно наведываться к этому дому. И оставлял на обгоревшей двери, рядом с десятком других оставленных кем-то записок, свою.
«Девочки мои. Я живой. Я здоров и со мной все в порядке. Я на месте моей работы. Молю вас идите туда. Я буду вас ждать. Мы перенесем эти лихие времена. Ваш великан. Степан Саныч».
И прошло три года. Он не знал что с милыми его сердцу женщинами. Он искал их. Не нашел. И постоянно приходил сюда. Читал записки и свежие царапины на стенах. Вестей от его семьи не было. И на работу они так и не пришли. На стенах обвалившегося электродепо он так же написал что если они пришли и не нашли его, то пусть подождут сутки. Или оставят послание. Он жив и он рядом. Он приходил туда каждый день. Благо рядом. Ничего. Никаких следов и вестей. Поначалу он приходил к дому почти каждый день. Теперь реже. Раз в неделю. Но он продолжал писать записки. Теперь это была единственная записка на обгоревшей двери его подъезда. Иногда записка пропадала, и он надеялся, что ее взяли его любимые. И он писал новую, на всякий случай. Но… Они не появлялись. А старую, быть может, сорвало ветром. Смыло дождем. Или сорвал кто-то чтобы написать свою… Или… Просто подтереть бумагой зад.
Подойдя к дому, он долго его осматривал. Осматривал выгоревшую квартиру. Потом садился на панель, вывалившуюся с пятого этажа, и сидел так пару часов. И плакал… Но, пора возвращаться… На станцию… Саныч поднялся. Вернулся еще раз в квартиру. Вот комната его дочери и внучки. Стальная рама на полу. Все что осталось от аквариума и рыбок, которых так любила Ариша… Вот его комната. Вся черна от пожара. Ничего здесь не осталось кроме его памяти о супруге. Вот кухня. Сгоревший холодильник. Раковину кто-то давно утащил. На стене остались стальные каркасы для цветочных горшков. Здесь они собирались вечерами за ужином… Ничего больше нет. И их… Тоже нет… Но они ведь не сгорели. Он не видел их мертвыми. А значит, они могут быть живыми. И, значит, он придет сюда еще. Саныч вышел на улицу. Сел на свой ржавый и скрипучий велосипед. И отправился на станцию, которая стала его домом с того дня, как этот сгорел.