Этот жизненный трагизм, это эмоциональное неблагополучие передается даже в ранних стихах Лимонова, написанных еще как бы по законам архаичной примитивной поэтики, в духе зарождавшегося тогда в среде андеграунда игрового минимализма, фиксирующего простую реальность слов и жестов, преображающего реальность разговора в поэтический акт. Эта реальность передается осознанно бедным, скудным языком, к тому же пародируется, выпячивая наиболее характерные черты своего времени:
Я был веселая фигура
А стал молчальник и бедняк
Работы я давно лишился
Живу на свете кое-как
Лишь хлеб имелся б да картошка
Соличка и вода и чай
Питаюся я малой ложкой
Худой я даже через край
Зато я никому не должен
Никто поутру не кричит
И в два часа и в полдругого
Зайдет ли кто — а я лежит
Конечно, корни такой поэзии можно отыскать еще у капитана Лебядкина{42}, что ни говори, а еще одна русская традиция. Но я бы подметил и психологию героя таких стихов. Это еще далеко не лидер, не бунтарь, не затворник. Это тот самый маленький человек, которым традиционно занималась вся русская литература. Только раньше и писатели-реалисты, и художники-передвижники сочувственно описывали его, а нынче он сам пробует говорить своим языком. Психология маленького человека прочитывается и у других концептуалистов семидесятых годов, в стихах Игоря Холина, Генриха Сапгира, у Дмитрия Пригова в его наиболее интересных вещах. Стихи Лимонова семидесятых годов отличаются, пожалуй, перенасыщенными инверсиями, осознанным нарушением естественного порядка слов. Но эта нарочитость, которая могла бы показаться и эксцентричной, на самом деле лишь усиливала трагизм самого существования героя.
Когда в земельной жизни этой
Уж надоел себе совсем
Тогда же заодно с собою
Тебе я грустно надоел…
Так и представляешь себе маленького, худенького русского Чаплина где-нибудь на скамейке Центрального парка в Нью-Йорке, идущего пешком через весь город за очередным мизерным пособием.
— А! Так пусть такая личность на себя пеняет
Он и так себе пеняет — оттого моргает
Потому-то на диване он себе дремает
А внутри большие речи речи выступает.
В отличие от своих ранних сотоварищей, от того же Холина или Пригова, Эдуард Лимонов, особенно в эмиграции, и в самом деле жил жизнью маленького, несчастного, обделенного и отверженного русского человека. И потому то, что у иных концептуалистов из веселой пародии со временем переходило в открытую издевку, насмешку над простым русским «быдлом», как нынче у Иртеньева или Шендеровича, у Эдуарда Лимонова становилось человеческой трагедией. Он не отстранялся от своего отверженного и брошенного героя, он был им.
«Так. Еще один русский», — сказал про него живущий в США танцовщик Михаил Барышников, отвечая кому-то из своих высоких друзей. Таким его запомнили как в лианозовской компании андеграунда, так и в нью-йоркской эмиграции — маленьким, худым, влюбленным и покинутым… Поэту было от чего отталкиваться, было о чем мечтать. Вот и закрепившийся в эмиграции Сергей Довлатов небрежно роняет: «Снова о Лимонове. Он действительно забитый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке…» Из таких обычно и вырастают бунтари и революционеры, террористы и поэты.
Мелькают там волосы густо
Настольная лампа горит
«Во имя святого искусства»
Там юноша бледный сидит
Бледны его щеки и руки
И вялые плечи худы
Зато на великое дело
Решился. Не было б беды
И я этот юноша чудный
И волны о голову бьют
И всякие чудные мысли
Они в эту голову льют…
Маленький человек с великой мечтой. Рахметов или Раскольников? Трагический голос поэта проступает через самые банальные слова, через набор общеизвестных положений, через повторы и реминисценции. В отличие от Дмитрия Пригова, стихами семидесятых годов вроде бы близкого Лимонову, поэт не примеряет на себя чужие маски, чужие образы, а сам сливается со своим маленьким человеком, повторяет его низовые слова, нарочито обедняет до разговорного свой язык, находит незатейливые народные рифмы.
Намечается противостояние: у Дмитрия Пригова, из-за его личного презрительного отношения к герою, в стихах господствует грубый комизм, низовой смех, у Эдуарда Лимонова — глубокий трагизм. Все зависит от авторского освещения одних и тех же народных архетипов. В результате у Пригова, к примеру, в его стихотворении «Куликово» звучит издевка над русскими:
А все ж татары поприятней
И имена их поприятней
Да и повадка поприятней
Хоть русские и поопрятней
А все ж татары поприятней
Так пусть татары победят.
С использованием тех же приемов, тех же стилевых и смысловых перепадов, того же низового слова из-под пера Эдуарда Лимонова в то же время, где-то в 1971 году, появляются на ту же тему совсем другие стихи. Так что и андеграунд у нас был разный. Пример тому лимоновские «Чингизхановские гекзаметры»:
Поднять бы огромный весь сброд.
На Европу повесть. И тихие мысли питая
С верблюда следя продвиженье без пушек.
Без армий, а силами мирных кочевий.
Прекрасных французов достичь. И окончить
Их сонную жизнь.
… … … … … … … … … … … … … …
Мы взяв Византию. Сквозь Грецию
Скорым пробегом. В пути обрастая. И шлюпки
Беря, корабли, в Италию двинем.
Чумой заразим Апеннины.
Все реки достав. И выпив до дна
До безумных нагих пескарей…
Лимонов не против татар, но и татары у него идут в общем русском имперском строю. Меняется отношение поэта к себе и себе подобным, к своему народу. Впрочем, все так и получилось в жизни, по лимоновским гекзаметрам, только не наш имперский сброд: «калмыки татары узбеки, и все кто нерусское ест…», а афро-азиатский сброд силами мирных кочевий уже почти раздавил и Францию, и Америку. Увы, мы опоздали с нашим мирным нашествием. Уже давят и нас самих…
Но какова ранняя идейная направленность осознанного эстета Эдуарда Лимонова? Пожалуй, тут его эстетство смыкается с эстетством Николая Гумилева или с таким же имперским эстетством Павла Когана:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
«Всякие дивные мысли», посещающие голову просвещенного, влюбленного юноши Эдички Лимонова, особенно после трагедии любви, наполнены взрывом ненависти к благополучному, жирному, сытому буржуазному миру, отчаянием и болью отверженного человека и пока еще экзистенциальным вызовом вольнолюбивого, брошенного, нищего и оборванного героя. Он уже боец, но пока еще боец-одиночка. Готовый шахид для любого восстания. Он уже шахид, но у него еще нет своего восстания. Воин в чужих станах.
Кажется в Аравии служил
После пересек границу Чили
И в Бейруте пулю получил
Но от этой пули излечили
Где-то в промежутках был Париж
И Нью-Йорк до этого. И в Риме
Он глядел в средину тибрских жиж
Но переодетым. Даже в гриме
Боже мой! Куда ни убегай
Пули получать. Стрелять. Бороться.
Свой внутри нас мучает Китай
И глазами желтыми смеется…
Так он шел к своему внутреннему Китаю. Мировой космополитический театр жизни со временем становится для него чужим. Он отстраняется от него. Он отстраняется от самого себя, всячески выживающего в чужом для него мире. Он и в себе видит чужбину, которую надо преодолеть в поисках своего национального Китая. Преодолеть своего отрицательного героя в себе самом, любителя всевозможных модных тусовок, искателя эстетских приключений и знакомств со знаменитостями. Это изживается или убивается в себе самом наповал.
Мой отрицательный герой
Всегда находится со мной.
Я пиво пью — он пиво пьет
В моей квартире он живет
… … … … … … … … … … … … … …
Мой отрицательный герой…
Его изящная спина
Сейчас в Нью-Йорке нам видна
На темной улице любой.
Конечно же, и у Эдуарда Лимонова, как у любого стоящего русского поэта, есть свои учителя и своя традиция. Прежде всего заметно влияние Велимира Хлебникова, которого он ценит чрезвычайно высоко, выше Александра Пушкина, о чем и пишет в газете «День литературы» (2003), приводя достаточно убедительные аргументы в пользу своего выбора. Эдуард Лимонов справедливо считает, что у нас в России Велимир Хлебников явно недооценен. Обнаружилось еще одно поле сражения с друзьями-либералами. Неизменной четверке их кумиров — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева — он неизменно противопоставлял свою величину совсем другого порядка и измерения — Велимира Хлебникова. От Хлебникова и любовь к русскому языку. К русской теме как к чему-то личному и необязательно пафосному.
Россия солнцем освященна
Москва и зданиев верхи
Стоит в зиме непротивленна