29 января 1965 года выдвинул идею создания объединения поэтов и художников СМОГ, что расшифровывали как «Самое молодое общество гениев» или — официально — «Сила, мысль, образ, глубина». Первую программу вместе с ним подписали также Владимир Алейников и Владимир Батшев. 19 февраля 1965 года в московской библиотеке имени Фурманова прошел первый поэтический вечер СМОГа. В группу вошли Николай Мишин, Вадим Делоне, Юрий Кублановский, Алена Вавилова, Александр Морозов и другие. Был близок одно время к смоговцам и Эдуард Лимонов. 14 апреля 1965 года, в годовщину смерти Маяковского, прошли по Москве с лозунгами «Лишим социализм девственности» и другими. В том же году его стихи вместе со стихами других смоговцев опубликовал эмтээсовский журнал «Грани»{43} (№ 59). Начались преследования властей. Леонид Губанов в конце декабря 1965 года попал в психиатрическую больницу. Потом началась поднадзорная жизнь с неоднократными вызовами в органы, задержаниями, запугиванием. Эмигрировать отказался. Жил богемной наркотической жизнью. В последние годы пытался приблизиться к православной церкви. Подрабатывал где мог сторожем, грузчиком.
Не был замечен ни критикой, ни прессой, лишь с началом перестройки были опубликованы четыре стихотворения в ежегодном альманахе «День поэзии» за 1984 год. В 1985 году Игорь Дудинский напечатал его поэтическую подборку в журнале «Мулета» в Париже. Первая большая публикация в России — в журнале «Знамя» в 1993 году. Почти полное собрание его стихов вошло в книгу «Я сослан к Музе на галеры…», выпущенную московским издательством «Время» в 2003 году.
Явно загубленный лидер послевоенного поэтического поколения.
Леонид Губанов.
Вспоминаю, как году в 1975 познакомился с Леней Губановым на квартире своего приятеля, московского математика, преподавателя МГУ, большого любителя изящной словесности. Губанов был тогда уже изрядно выпивши. С ним пришел хоровод его девиц и поклонников. Но сам домашний вечер его поэзии все же состоялся. Впрочем, видимо, примерно такими же были и другие, в ту пору еще многочисленные, вечера его поэзии, проводившиеся в квартирах ученых, в маленьких библиотеках, в студенческих общежитиях…
Читал он свои стихи завораживающе, колдуя над ними, как древний шаман какого-то славянского племени. Он не был актером XX века в чтении своих стихов, как Евтушенко или Вознесенский, он был скорее древним гусляром. Не случайно он так любил Древнюю Русь, допетровскую Русь, не случайно он посвятил ей многие свои стихи и поэмы.
Может быть, он и сам к нам пришел как бы из того древнего времени?
А мне — семнадцать. Я — семьсотый.
Я Русь в тугих тисках Петра.
Я измордован, словно соты,
и изрешечен до утра…
А Петр наяривал рубанком.
А Петр плевать хотел на совесть.
На нем стрелецкая рубаха
и бабий плач царевны Софьи…
Его поэтические погружения в историю Руси явно свидетельствуют, что он был на стороне стрельцов, на стороне староверов, на стороне древних сказителей. И даже все его экскурсы в авангард, в стихотворный эксперимент скорее схожи с дерзкими творческими исканиями такого же русского шамана Велимира Хлебникова, нежели с расчетливой литературной игрой нынешних постмодернистов. Леонид Губанов обожал Древнюю Русь, все ее обряды и традиции, писал свои поэтические «Отступления в семнадцатый век», становясь сам на время то боярином, то стрельцом. При этом древнюю старину он соединял с авангардом века XX-го, продолжая эксперименты Хлебникова и Маяковского, сюрреалистов и концептуалистов.
Вроде бы его смелые поэтические опыты довольно схожи с опытами нынешних экспериментаторов стиха: звукопись, игра на чередовании определенных гласных и согласных, постоянные реминисценции, переклички со стихами то Есенина и Клюева, то Хлебникова и Маяковского, то Пастернака и Мандельштама — весь арсенал запоздавшего русского постмодернизма налицо. Но в поэзии Леонида Губанова даже полуплагиат какой-нибудь строки поэта серебряного века звучит будто заново, по-варварски свежо и первозданно. Его так и воспринимали — как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности — первичности слова, первичности человека.
По всей России стаи, стаи…
А на спине моей как будто
горят горчичники восстаний.
И крепко жалят банки бунта…
На город смотрят, рот разинув,
и зависть, как щенок, в груди.
А у меня, как у России, —
все впереди. Все впереди!..
В те шестидесятые — семидесятые годы ему завидовали многие из куда более признанных и печатаемых во всех журналах поэтов. Завидовали его дерзости, его потаенной славе бунтаря и вольнолюбца. Завидовали его свободному владению стихом, его импровизациям, его моцартианскому началу. Он был негласным поэтическим королем своего поэтического поколения. Как вспоминает его давний приятель поэт Юрий Кублановский: «Авторская декламация Губанова по силе эмоционального воздействия была вполне сопоставима с исполнением лучших тогдашних бардов, несмотря на то что не могла брать за горло струнными переборами. И слушавшие его в ту пору ценители через всю серятину последующей жизни пронесли полученный от него заряд-огонек». И в самом деле, не запомнить Леню Губанова было нельзя. Он был самородком в любой компании, впрочем, и сам любил подчеркивать это, не любил соперничества, из-за этого и драки с тем же Эдуардом Лимоновым, презрение к шестидесятникам, которых не выносил.
Я стою посреди анекдотов и ласк,
только окрик слетит, только ревность притухнет.
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз.
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.
Только ты им не верь и не трогай с крыльца
в тихий, траурный дворик «люблю»,
ведь на медные деньги чужого лица
даже грусть я тебе не куплю.
Может быть, еще и поэтому те же шестидесятники, немало позаимствовавшие и мотивов, и ритмов, и конкретных тем из неопубликованных стихов Леонида Губанова, не особо стремились увидеть их напечатанными… Ни в те шестидесятые годы, ни ныне, во времена полной вольности в публикациях. По сути, его открыли с помощью его друзей лишь сейчас, в 2003 году, когда наконец вышла более-менее полная книга стихотворений Леонида Губанова «Я сослан к Музе на галеры…». Так и был он сосланным поэтом все полтора десятилетия перестройки и гласности, тут уже на советскую власть не свалишь. Не нужен он был ни бывшим, ни нынешним звездам поэтического мира. Редкие публикации в малотиражных журналах его друзей ситуации не меняли.
И на коленях простою,
век свой на днище слезы черпая,
там, где любимую мою
поят вином моего черепа!..
Будь он широко публикуем, заметно стало бы, что, скажем, не Булат Окуджава со своей популярной песней «Молитва Франсуа Вийона» («Дай же ты всем понемногу…»), а Леонид Губанов со своей «Воинствующей просьбой» первичнее и оригинальнее:
Дай монаху день мохнатый,
удочку, земли богатой,
ласточку и апокалипсис,
думку вербы — а пока я с ним.
Девушке — коня лихого,
мох на шлем богатыря
и лукавого больного
в комнаты нашатыря…
Чайной ложкой по лицу
дай последнему дворцу.
Дай закату три зарплаты,
домовому — треск колоды,
пастернаку — злость лопаты
в облигациях урода…
Ну а мне дай мужество —
никогда не оглядываться!..
Кстати, и во многих стихах Андрея Вознесенского явно слышны губановские мелодии, видны губановские находки. Впрочем, поэт был щедр и по молодости никогда не отчаивался.
А я за всех удавленничков наших,
за всех любимых, на снегу расстрелянных,
отверженные песни вам выкашливаю
и с музой музицирую раздетой.
Я — колокол озябшего пространства…
И он звонил в свой колокол озябшего пространства, стараясь дозвониться до сердец своих соотечественников. Если сравнивать по дерзости, и поэтической, и политической, стихи Леонида Губанова и предссыльные стихи Иосифа Бродского одних и тех же лет — конца шестидесятых — начала семидесятых, — то, на мой взгляд, стихи Губанова были и ярче, и дерзостнее, более вызывающими, но вот беда! — гэбэшная Москва за Губановым послеживала, но в ссылку не отправляла.
Меня пугает эта слава
и черный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась — золотой.
Побольше бы твоих пророков
расстреливали на снегу.
Вы запретили веру в Бога