Началось это еще в позапрошлом году. Один из наиболее жестоких убийц оказался выпускником Московского университета имени Патриса Лумумбы. Марк заговорил с ним по-русски. С этого и пошло. Но тогда почему-то было все-таки легче. Может быть потому, что командир взвода был еще нормальным человеком.
А в этот призыв какой-то сумасшедший тумблер щелкнул в нем и превратил интеллигентного провизора, владельца аптеки, в замкнутого солдафона, в бездумное приложение к инструкциям. Правда, одну очень важную инструкцию лейтенант сам нарушал постоянно.
Кратчайший путь из казармы в столовую – между тюремными блоками.
Поэтому солдатам категорически запрещено идти в столовую без оружия. Если лейтенант появлялся в столовой без "Галиля", значит, он прошагал чуть ли не километр вокруг изгороди лагеря. Марк хорошо знал своего взводного. В трусости его не заподозришь. Нет, не шел он вокруг изгороди. Но на хрена этот героизм, идти между блоками без оружия? Да еще в нарушение инструкции.
На вопрос Марка лейтенант не ответил. Только махнул рукой. Черт его знает, что с ним происходит.
Но это не единственная странность. Каждый солдат мечтал хоть на минуту вырваться в отпуск. А лейтенант отказался от очередного увольнения в субботу. Он даже поспорил по этому поводу с капитаном, командиром роты, уговаривавшим взводного разрядиться немного, снять с себя напряжение.
Действительно странно.
Утром Марк со своим напарником снова были назначены сопровождать двух террористов из Джебалии в кассационный суд. И снова Марку захотелось выстрелить в них, когда они растопырили пальцы в победном "V". Ох, испаряется в этой обстановке его либерализм! Надо взять себя в руки.
За несколько минут до отъезда он услышал, как капитан спросил командира взвода, не желает ли и он поехать в суд. Ведь сегодня будет оглашен приговор. Лейтенант отказался. Была бы у Марка такая возможность!
Судья долго читал обвинительное заключение с подробным объяснением беспочвенности кассации. Приговор подтвержден. Пожизненное заключение. И снова растопыренные пальцы террористов, и наглые улыбки, и уверенность в том, что заключение будет не только не пожизненным, но даже непродолжительным.
- Ну, что? – Спросил лейтенант, когда Марк вернулся в казарму.
- Подтвердили. Пожизненное заключение.
- Пожизненное заключение... Если бы хоть это. Но ты же знаешь, как ведет себя наше прекраснодушное правительство и вообще все эти говнюки.
Впрочем, ты ничего не слышал, а я ничего не говорил. Еще обвинят нас в том, что армия вмешивается в политику.
Лейтенант помолчал, вытащил магазин из "Галиля", несколько раз со злостью взвел затвор и положил автомат перед собой на стол:
- Вот вы все шепчетесь, что стало с взводным, что стало с взводным? А как моя фамилия, вы знаете? А что достать цианистый калий для меня не проблема, вы знаете? Что подсыпать его в пищу этим двум подонкам для меня не проблема, вы знаете? Вот почему я отказался от отпуска. Не хотел приближаться к цианистому калию в своей аптеке. Вот почему я не могу быть с оружием, когда вижу перед собой наглые рожи этих нелюдей. Это ты понимаешь?
Марк это понимал. Но ведь раньше у младшего лейтенанта не было такой реакции. Командир взвода увидел тень сомнения на лице своего солдата и товарища.
- Ничего ты не понимаешь. Как моя фамилия?
- Фельдман, - действительно не понимая вопроса, ответил Марк.
- А как фамилия солдата, убитого в Джебалии?
- Фельдман. Так он твой родственник?
- Родственник ... Дрор мой родной любимый брат. Брат. Понимаешь? Это ты понимаешь?
Неожиданный
– Иврит у вас с таким тяжёлым русским акцентом! Будто вы прямо сейчас по-русски заговорили. Нет никаких сомнений, что именно русский ваш родной язык. Если хотите, мы можем говорить и по-русски. Доктор Алекс сказал мне, что вы собираете всякие неожиданные истории. Правда, русский я уже, кажется, забыл. Но посмотрим. Всё-таки, можно сказать, я почти не разговаривал по-русски с сорок первого года. Это уже сколько? Это уже. Вы не поверите, Это уже семьдесят три года. А ведь родным языком у меня, можно сказать, был немецкий. Но даже с доктором Алексом я говорю на иврите, хотя знаю, что он приехал из Киева. Какой замечательный врач! А человек какой! Вообще я не люблю рассказывать о себе. Но ему не мог отказать, когда он попросил меня, рассказать вам мою историю.
Я родился в тысяча девятьсот двадцать девятом году.
Я тут же прикинул, что он на четыре года моложе меня. А мне показалось, что ему уже где-то в районе ста. Как же я в таком случае выгляжу?
– Да, я родился в Польше, в Данциге. Постойте, кажется, мы называли его Гданьском. Не. Не помню. Я родился в довольно состоятельной семье. Мой папа был каким-то важным коммерсантом в порту. Да, я забыл вам сказать, что меня зовут Генрих. Так меня назвали при рождении. Так я всегда был Генрихом. Никогда и нигде не изменял. Я был самым маленьким. Говорили, что я неожиданный. Говорили, что я неожиданно, случайно родился уже после Герберта. Я был моложе Герберта почти на восемь лет. Родители уже были немолодые. А до Герберта ещё были Генриетта, Гавриэль и Гретхен. Герберт уже окончил гимназию и должен был учиться в университете. А я, когда началась война, должен был пойти в третий класс польской гимназии, в которой я учился уже два года.
О русском языке у нас в семье, кажется, не было представления. Дома говорили по-немецки. До поступления в гимназию я четыре года учил древнееврейский язык у меламеда.
Уже на следующий день после начала войны отец велел Герберту отвезти меня к родственникам в Варшаву. Мы с Гербертом очень любили друг друга. А ещё я очень любил Генриетту. Но она уже в это время была замужем, и у неё даже был маленький ребёнок.
В Варшаве мы пробыли всего несколько дней. И родственники отправили нас на советскую границу. Как и где мы её перешли, я уже не помню.
Вы не поверите, но мы оказались в Киеве. Прямо там, на вокзале Герберта почему-то арестовали какие-то трое военных в синих фуражках, а меня забрали и поместили в детский дом на Куренёвке.
Это был хороший детский дом. Настоящий интернационал. Там жили и русские, и украинцы, и евреи. Был даже один армянский мальчик. Такой хороший мальчик – просто слов нет! Я проучился в этом детском доме почти два года. До самой войны. Там я и выучил русский язык. И украинский тоже. Украинский язык даже было легче выучить. На этом языке было много польских слов. А вообще я учился хорошо. Языки мне очень легко давались. Даже древнееврейский в это время я ещё не забыл, хотя уже четыре года не прикасался к древнееврейскому языку.
Но тут немцы начали войну с Советским Союзом. Я и раньше часто тосковал по дому, по родителям, по братьям и сёстрам, особенно – по Герберту. Где он?
Уже был сентябрь месяц. Уже несколько дней шли занятия в школе, как однажды утром к детскому дому подъехал старый грузовик, Нас, несколько десятков мальчиков погрузили в кузов и повезли. Куда? Вы не поверите, но я и сейчас не знаю, куда нас собирались повезти.
Мы ехали по набережной Днепра, когда я и ещё несколько мальчиков захотели писать. Грузовик остановился. Мы выскочили. А потом так оказалось, что все мальчики уже были в кузове, а я ещё не успел, а грузовик тронулся. Я быстро побежал догонять. Но, вероятно потому, что надо мной загрохотал самолёт, я испугался и не успел догнать грузовик, хотя это не должно было быть тяжело.
Самолёт с крестами на крыльях ну, совсем, ну, прямо над моей головой чуть не упал на грузовик. Раздался жуткий взрыв. Самолёт рванулся в небо, а от грузовика не осталось ничего. Ничего! Вы понимаете? Ничего.
Я ещё плакал, когда за мной остановился мотоцикл с коляской. За рулём сидел немецкий солдат. Я знал немецкую форму. Я её видел в Варшаве. А в коляске сидел офицер в чёрной форме. Скоро я узнал его звание. И не только звание. И что в черной форме танкисты. Это уже не в Киеве. Сейчас я вам расскажу.
Я плакал. Вы не поверите. Но поскольку передо мной был немецкий офицер, я непроизвольно заговорил по-немецки. И, хотя почти два года я говорил только по-русски и по-украински, немецкий язык у меня был намного лучше, без ошибок и без чужого акцента. Всё-таки родной язык.
Офицер стал меня расспрашивать. А уже из Варшавы я знал, что для немца я не должен быть евреем.
Может быть, потому, что я ещё плакал, что ещё перед моими глазами был взорвавшийся грузовик, мой рассказ о том, что я фолькс-дойч, что моих родителей убили советы, прозвучал наверно правдоподобно.
Офицер погладил меня по голове и сказал, что я похож на его сына, ну, просто, как двойник. Сказал, что отправит меня в свою семью, к себе домой.
Два дня я прожил у него в Киеве. Он уехал в отпуск в Берлин и действительно взял меня с собой.
Я всё ещё по ночам, даже когда мы приехали в Берлин, видел, как всё со страшным грохотом разлетается от грузовика, Ох, это было…
Город поразил меня величиной и красотой. Ни Данциг, ни Варшаву, ни Киев нельзя было сравнить с Берлином. И особняк господина капитана на северо-восточной окраине Берлина по красоте и богатству тоже нельзя было сравнить даже с нашим небедным домом в центре Данцига.
Фрау Эрика, жена господина капитана оказалась очень доброй и симпатичной женщиной. А их сын Курт на год старше меня, вы не поверите, был действительно моей копией. Или я был его копией.
Господин капитан, как выяснилось, был командиром роты тяжёлых танков Т-4. В отпуске он пробыл две недели и уже не возвратился на фронт, а поехал в Вюнсдорф, недалеко от Берлина, в какую-то часть, кажется, переучиваться на другие танки.
А я пошёл в четвёртый класс. На год примерно отстал от своего возраста. А ещё я вступил в гитлерюгенд.
Мне пошёл уже тринадцатый год. Я уже начал кое-что соображать. Я уже понимал, что моя страна, моя Польша разгромлена и не существует. Я уже понимал, что немецкие войска не сегодня-завтра возьмут Москву и разгромят Советский Союз.