— Почти одни православные! — заметил про себя Баконя. — Трое наши, но куда им до этих!.. А вон тот как себя держит, до чего надменно глядит, словно царь какой!.. Ни один не скажет «Хвала Иисусу!», не приложится к руке вратера, хоть голову ему отруби!.. Стоят, брат, за свое!.. А и то, прости господи, они мне милее наших…
Начальник начал:
— Нам, отцы, известно все, что здесь произошло. Нас послали допросить слуг… На что другое терять время нечего, нужно еще до сумерек успеть к месту встречи. Значит, здесь, перед вами, мы и допросим слуг.
Допрос окончился скоро.
— Будь здесь Жбан, он наверняка рассказал бы толковей! — заметил Увалень.
— Начал бы: «Я, что ли? Я?» — добавил Белобрысый.
Слуги, вспомнив верзилу Жбана, засмеялись.
— Кто этот… как вы его называете… Жбан? — спросил начальник.
— Простофиля, не прослужил и четырех недель; исчез с позавчерашнего дня! — ответил Квашня.
— Откуда он и чей?
— Из Зеленграда, а звали его Грго Прокаса…
Начальник и товарищи обернулись к ширококостному полицейскому. Тот покачал головой.
— Я, отцы, из Зеленграда, но у нас нет таких…
Те переглянулись.
— А скажите, каков с виду этот человек? — спросил начальник.
— Высокий, сухощавый, большая голова, глаза карие…
Начальник вскочил как ошпаренный и продолжил:
— Один ус длиннее другого, не так ли?.. Грудь волосатая, ноги тонкие, не так ли?
— Верно! — подтвердил Сердар, бледный как полотно.
— Тодорин! Клянусь спасением души, Тодорин!.. Он самый, даю голову на отсечение! — крикнул начальник, ударяя себя ладонью по ляжке.
— Он! Он! — закричали полицейские.
— Что за Тодорин? Какой Тодорин? Кто это Тодорин?
— Тодорин Драчкевич из Г. Величайший негодяй, какой когда-либо жил на земле!.. Правая рука Радеки. О, наивные сердца!.. Ведь он притворился дурачком и поступил к вам на службу!.. Пойдемте, ребята, пойдем скорее, нечего терять время! — сказал начальник.
— Неужто Жбан?!
Нелегко себе представить, как потрясло это открытие каждую живую душу в обители святого Франциска.
— Жбан — отъявленный негодяй!.. Жбан — правая рука Радеки! Жбан целый месяц водил всех за нос!
— Ну-у-у! Такое может придумать только ркач! — проговорил Баконя и тут же вспомнил, как однажды застал Жбана в кузнице одного, с совсем другим выражением лица… — Да если поразмыслить хорошенько, я бы перед ним шапку скинул!.. Ну и смелость, ну и ум, ну и хитрость, убей его бог!
Нет никакой возможности описать волнение, наступившее после этого открытия. Все потеряли головы. У нового настоятеля тотчас заболел живот, у Кузнечного Меха началась одышка, и оба улеглись в постель. Провинциал, Слюнтяй, Лис и прочие фратеры разбежались кто куда. Сердар скрежетал зубами, разыскивая, кого бы отдубасить, и наконец сорвал свою злость словами на новом дьяконе, а руками — на Косом.
Первым пришел в себя Баконя. Он отвел Пышку в церковь, показал, за какой канат следует дергать по утрам, и торжественно передал метлу со словами:
— Теперь ты знаешь свои обязанности. Будем друзьями, но ты должен меня уважать как старшего. И запомни еще одно: ты слышал, что меня называют Баконей, но ты не смеешь так меня звать. Я послушник Еркович!
IXРазные разности
Как всегда бывает, после великих потрясений наступил полный покой. Дней десять Брне сочинял циркуляр, предназначавшийся всем монастырям и соборным церквам; в нем Брне подробно перечислял все беды, постигшие обитель святого Франциска, и трогательными словами молил о братской помощи. Это длинное послание предполагалось разослать в двухстах экземплярах, и потому все, кроме Вертихвоста, по целым дням занимались переписыванием. Баконя выучил весь циркуляр наизусть, от слова до слова.
Вероятно, бессовестному Тодорину частенько икалось, столько раз его поминали в монастыре, и в приходах, и в суде, и вообще всюду, куда доходил циркуляр, и, уж во всяком случае, он должен был видеть дурные сны, столько проклятий сыпалось на его большую голову. Кроме проклятий, когда стало доподлинно известно, что Жбан орудует в горах вместе с бандой Радеки, за упомянутую голову была назначена награда в 300 талеров.
Что касается золотой и серебряной утвари, то подозревали, будто все прошло через руки одного купчика в ближайшем городке. Согласно решению суда, в его доме произвели обыск, а его самого временно посадили в тюрьму. Однако за неимением улик в конце концов купчика пришлось выпустить.
Таким образом, мало-помалу, по прошествии двух месяцев, надежды на то, что хоть что-нибудь из похищенного вернется, окончательно развеялись.
На циркуляр откликались тоже очень слабо. Приходили большей частью очень незначительные денежные пожертвования, сопровождаемые пространными соболезнующими письмами, да никуда не годная церковная утварь. Правда, не подвели подвизавшиеся в приходах семеро фратеров. Сложившись, они купили четырех дойных коров («чтобы молока было вдоволь!») и двух рабочих лошадей. Только фра Скряга — Сыч, дядя Клопа, не только не участвовал в складчине, но прислал новому настоятелю полное брани письмо, обвиняя всю братию в том, что она не блюдет как следует добро святого Франциска.
Все это очень тяжко повлияло на фра Брне и, вероятно, ускорило развитие его странной болезни, которая из пальцев перешла и в ступни. Молодой врач из городка прописал ему какие-то капли, но, оставшись наедине с Теткой и Кузнечным Мехом, только качал головой.
В самом деле это была странная болезнь! Целую неделю ни признака болей, и вдруг день-другой невозможно ступить на ноги. Вскоре фра Брне убедился, что от капель ему нисколько не легче, помогало только воздержание от пищи, что было тоже загадкой и раздражало его. Однажды он спросил Тетку:
— Никак не могу понять, какая, к черту, связь между ступнями и едой? Ясно, что, когда желудок наполнен, вес тела увеличивается и ослабевшим ногам приходится труднее! Все правильно, но я пробовал так: когда с вечера, скажем, не поужинаю и на другой день мне легче, я беру два тяжелых стула и ношу их, хоть полчаса, и вовсе не чувствую, чтобы их тяжесть отзывалась на суставах! Сам видишь, непонятная какая-то история!
— Мой дорогой Брне, — сказал Тетка, — от хорошей еды густеет кровь и усиливается болезнь. Потому особенно вреден тебе послеобеденный сон. Ты не должен, как сказал врач, спать после обеда ни минуты!
— Нельзя есть, нельзя спать после обеда, нельзя ничего, к чему привык за последние тридцать лет, для чего же тогда жить? — сердито пробурчал Квашня. И добавил уже мягче: — А что, если, брат Думе, мне жить по-старому, только почаще ставить пьявки, чтобы кровь оттягивалась, а?
— Гм, — промычал Думе, — Перво-наперво вспомни золотые слова шаллеровской школы, обращенные к английскому королю: «Somnum fuge meridianum»[16].
— Брось, брат, свою школу! — прервал его Брне. — Не продолжай!
Вскоре фра Брне стал мрачен и ко всему безразличен. Всех очень удивило, что случилось это летом, когда он не только не чувствовал никаких болей, но был убежден в полном своем выздоровлении и даже перестал ограничивать себя в еде. В его поведении появились какие-то странности: он прекратил свои утренние прогулки на кухню, не отдыхал перед монастырем в тени деревьев и все чаще искал уединения. Целыми часами сидел он в галерее, перед своей кельей, либо тупо уставясь на какой-нибудь предмет во дворе, либо следя за курами, кошкой или за поднимавшейся из кухонной трубы струйкой дыма. А стоило направиться к нему, Брне тотчас скрывался в келье и запирался изнутри. Если это был слуга, пришедший специально к нему за распоряжением, Брне коротко объяснял, что и как, через дверь. Часто прятался он и без всякой видимой причины, то есть когда ему не грозило ничье посещение. За обедом и ужином он заговаривал только в самых необходимых случаях, однако каждое его слово было разумно, а смысл его речи указывал на то, что рассудок его нисколько не утратил прежней ясности. Больше того, когда Вертихвост однажды спросил его:
— Что, отче Брне? Не… червоточинка ли какая у вас в мозгу?
Брне спокойно ответил:
— Мой мозг, слава богу, здоров, и я не обязан исповедоваться, что со мной!
Другой раз он сказал Тетке:
— Я нахожусь, брат Думе, в таком состоянии, о котором писал… сейчас уже не помню — не то Августин, не то Аквинский… значит, в таком состоянии, когда человек чувствует, будто у него одна кожа, а внутри пустота — нет ни костей, ни мяса, ни крови, один воздух…
— Что-то не соображу я, да и не припоминаю, кто бы из святых отцов мог такое написать, — тревожно ответил Тетка. — Лучше не забивай себе голову, брат Брне, такими пустяками.
— А я утверждаю, что писал, и никакими пустяками я голову себе не забиваю.
Больше об этом речь не заводили. Брне продолжал вести новый образ жизни, о котором знал во всех подробностях только Баконя. Проспав днем часа два-три, дядя никак не мог уснуть ночью; таким образом, муки племянника начинались уже с вечера. Фра сначала слушал тиканье часов, потом ложился на живот, и Баконя чесал ему икры или спину либо искал в голове; тянулось это бесконечно долго; в конце концов Баконя не выдерживал и, невзирая на стоны и упреки дяди, останавливался. После того фра старался уснуть, вертелся около часа, затем вставал и принимался, посапывая и бурча себе что-то под нос, слоняться из комнаты в комнату. Баконя притворялся спящим, но фра будил племянника, расспрашивал, что случилось за день, бранил, потом опускался на колени и читал молитвы, заставляя делать то же самое и племянника. Однажды он приказал Баконе прочесть вытверженный им наизусть циркуляр. А там уже требовал читать его каждую ночь. Словом, Баконя видел, что дядя впадает в детство, и это весьма беспокоило племянника, однако обо всем, что происходило ночью, он никому даже не заикался.
В монастыре мало-помалу привыкли к странностям нового настоятеля, но своим безразличием к делам он словно заразил всех, и все пошло кувырком.