Тем временем новый дом покрыли крышей, заперли, и он стоял пустым.
Вицын брат жаловался, что не хватает денег на его дальнейшее устройство, и в то же время намекал, будто его обманула каким-то образом сестра. Он прослышал, что власти решили отправить на постой в село жандармов, и хотел им спешно подготовить квартиру.
Все это происходило осенью, накануне храмового праздника, когда, по обычаю, в село сходилось множество крестьян, духовенства и горожан. Среди них был и некий купчик из дальнего городка со своей женой. Человек он был пожилой и уродливый, а жена не только лет на двадцать моложе его, но и сущая красавица, такой легко пару не подыщешь! И даже в этой давке они привлекали всеобщее внимание; она — красотой, а он — уродством. Его звали Иваном, ее — Цветой. Казалось, они сами почему-то хотели привлечь к себе симпатии крестьян, с которыми больше всего и разговаривали. Цвета говорила ласково и обходительно, Ивана очень заинтересовал новый дом, и он долго и внимательно осматривал его. Говорил, что его давнишняя мечта приобрести где-нибудь в селе такой дом с небольшим садом, где можно было бы укрыться в знойную летнюю пору. Крестьянам льстило, что у них поселится состоятельный горожанин, и все бросились уговаривать купца купить, а продавца уступить в цене, и дом был куплен.
Дом фра Бакони наполнили гости. В каждой комнате пришлось разместить по двое, по трое. Среди гостей, конечно, находились и Сердар и поп Илия.
Только в этот день крестьяне узнали настоящую цену фра Бакони. Когда после вечерни парни стали бросать камни, Баконя долго стоял среди зрителей. Но чуть только окончательно выяснился победитель, фратер взял камень и, словно играючи, швырнул его дальше. Лучшим оказался высокий и необычайно сильный парень из прихода попа Илии. Звали его Стоян. Все были очень удивлены, потому что Стоян и так метнул камень на три ступни дальше других.
— Вот так святой отец, помилуй бог, — сказал Стоян, натянуто улыбаясь. — Шутя меня побил, и, клянусь богом, он и дальше мог бы кинуть.
Стоян сбросил безрукавку, затянул пояс, сделал три шага вперед и, падая, бросил камень на пядь дальше.
Поднялся невероятный шум. Православные кричали: «Ну, кто одолеет серба!» Католиков было гораздо больше; огорченные тем, что ркач вышел победителем, они стали просить Баконю. Он долго медлил, улыбаясь, но, когда до него донеслось едкое замечание одного из товарищей Стояна, подвернул рукав сутаны. Человек пятьдесят кинулись за камнем. Без разгона, согнув только колени и стиснув зубы, он бросил дальше Стояна на полшага.
Поднялась настоящая буря, но Баконя скрылся. Прихожане принялись его расхваливать и рассказывать удивленным гостям, что он и не такое еще может сделать. Ему сущие пустяки перепрыгнуть без разбега через самую высокую лошадь, или прыгнуть из бочки в бочку, или сломать подкову, или попасть из ружья в цель, какую еле глазом увидишь.
— Клянусь богом, брат, он настоящий серб! — сказал некий православный староста.
И слава о Баконе разнеслась далеко.
Фра Баконя угодил не только своим прихожанам; мало того что католики гордились им повсюду, но его рыцарский нрав, искренность и задушевность снискали ему много друзей среди православных и их священников.
И все же о себе он говорил:
— Все твердят, что я хороший человек, а некоторые — что я плохой фратер! Может, и то и другое верно! При рождении я не выбирал, кем буду, а теперь я таков, каким меня сделали бог и люди!
1892
РАССКАЗЫ
СВЯТАЯ МЕСТЬ
К югу от монастыря Острога, по левому берегу реки Зеты, живет небольшое племя вражегрмцов (в древних памятниках — вржегрмцы). Нынче этот уезд выставляет до трехсот солдат. Вражегрмцы по-прежнему являются ветвью большого Белопавлицкого племени. Из трехсот солдат пятьдесят приходится на село Шобайче, раскинувшееся у реки.
Утро накануне святого Георгия в тот год, когда черногорцам роздали острагуши (1873 г.), выдалось чудесное, совсем весеннее, ведь в Белопавлитчине климат такой же мягкий, как в Приморье; здесь вызревает виноград и инжир, и воздух, как в долине роз, напоен ароматами цветов.
Парень из Шобайче гнал стадо в сторону Зеты. Хлопая длинным бичом, он пропустил его мимо себя и враскачку — ни дать ни взять бездельник-албанец, — наигрывая на свирели, двинулся следом. Парень рисовался, но ему это шло — статный, нарядно одетый, с острагушей, поблескивавшей за плечом. Сокол да и только!
Зета журчала, овцы неторопливо семенили за вожаком, по дороге задевали о стволы деревьев, сбивая с зеленой листвы росу и поднимая встревоженных птиц.
Пастух уже примерно на полвыстрела приблизился к Зете, как вдруг кто-то крикнул из-под ракит:
— Э-гей, Миня!
Парень не отозвался, но повернул голову на голос, заиграл громче, его пальцы забегали быстрее.
— Э-гей, Миня! Зря играешь, зря-а-а! Не слышит тебя Лабуда! Лабуда-а-а! — прокричал тот же голос.
Парень огляделся, сердито хлопнул бичом, замахнулся на овец и быстро направился к ракитам.
У ракит паслось пятьдесят овец; пастух, такой же молодой, как и Миня, лежал под топольком. Увидав насупившегося друга, он расхохотался.
— Спятил ты, что ли? Чего орешь спозаранку? — спросил Миня.
— А ты чего меня будишь своим тру-ля-ля? Я было так сладко задремал! — ответил тот, все еще смеясь.
— Ей-богу, Ягош, ну и дурень же ты! — бросил Миня, поднимая густые черные брови. Потом сел, скрестил ноги и положил на колени свою острагушу.
— Знаю, что мозгов мне недостает. У меня их вот столечко! — и он показал пальцы, сложенные щепоткой. — Ты то и дело твердишь мне об этом! Но я дивлюсь, как ты, умник, не можешь скрыть того, что на сердце, и звонишь на весь свет, — возразил, щурясь, Ягош.
— О чем же я звоню?
— Ей-право, от самого села и досюда только и слышно твою песню: дудочка, будочка, Лабудочка…
— Будет тебе, привыкнешь этак дразниться и проболтаешься на людях…
— Удивительное дело! Хочешь шило в мешке утаить, когда уж все соседи знают, а осенью и все племя узнает!
— Но до тех пор не говори, потому что…
— Ладно, ладно! Перестань, сыграй лучше потихоньку, может, усну, ты же меня разбудил, вот и будем квиты…
— Поднимайся, пентюх! — крикнул Миня, хлопнув его по бедру. — Вставай! Я еще и убаюкивать тебя буду?! Зови мать, ведь ты без нее и шага не ступишь!
Ягош сел, потянулся и скрестил ноги.
Родичи (двоюродные братья) нисколько не походили друг на друга. Миня — стройный и высокий, что твое копье, большеглазый, кудрявый, белокожий, словно рос в городе. Ягош — на голову ниже, смуглый, с маленькими глазками на удлиненном лице.
Минин ласковый взгляд пленил бы сердце горной вилы, не говоря уже о женщине, но когда юноша хмурился, то, ей-богу, становился страшен и родному брату. Крутой лоб, сжатые губы говорили о своенравности и упрямстве. Характер его можно было разгадать с первого взгляда. Что вобьет себе в голову — колом не вышибешь; гнев его ни в чем не знает удержу, сгоряча он может допустить любую несправедливость, хотя сердце у него и доброе. Ягош, наоборот, сама доброта и простодушие. Так на лице и написано. Черногорцы говорили про них так: Миня — юнак, а Ягош — разумный юнак. В этом и заключалась разница между ними, и была она немалая. Каждая женщина полюбила бы Миню, этого подлинного сына «Белого Павла», но мужчина скорей выбрал бы себе в друзья Ягоша.
И вот обладатели этих двух совсем несхожих характеров крепко подружились, и вполне естественно. Ягошу с детства немало доставалось от родича, и все-таки он отдал бы за него жизнь, не задумываясь. А Миня, часто издеваясь над Ягошем, не менее часто ласково обнимал его, целовал… и бросился бы на сотню людей, чтобы его защитить.
Девушка, о которой шла речь, принадлежала к знаменитому братству Радовичей Белопавлицкого племени. Не только ближайшие родичи, но и все братство гордилось ее красотой. «Почти так же хороша, как Лабуда Радович», — говорили о красивых девушках-невестах, и это сравнение ни одну из них не огорчало. От женихов не было отбою, хотя ей пошел всего семнадцатый год. Однако все, невзирая на знатность и богатство, получали отказ. Девушка полюбила Миню — полюбила со всей страстью своей чистой души, а он отвечал ей с не меньшей силой. Лабуда призналась матери, мать — отцу, отец поговорил с Миниными родителями. Свадьбу порешили справить осенью, но помолвку пока не оглашали. Миня отделился от дяди и был небогат, но зато пригож, единственный сын, к тому же из хорошего дома.
А теперь вернемся к молодым людям.
Ягош извлек из Мининого пояса кисет, скрутил две цигарки, и они закурили.
— Ну и здорово же ты начистил острагушу! Узнала бы тебя по ней Лабуда с самой вершины Острожского хребта…
— Брось, Ягош, не поминай без конца девушку…
— Да и ты узнал бы ее издалека по черным очам да по белой шее! Что говорить, привалило тебе счастье, как никому! До чего же хороша, бог даст, будет у меня сношенька!
Мине было приятно, что брат ее хвалит, когда никто не слышит.
— Откуда ты знаешь, какие у нее глаза, какая шея, а? — рявкнул он, прикидываясь рассерженным.
— Отвяжись, милый, кто этого не знает! — вздыхая, отозвался Ягош.
Миня взял свирель, глаза его загорелись. А Ягош ушел поглядеть на овец. Вернувшись, он кивнул в сторону острагуши и спросил:
— Заряжена?
— Да, вот смотри! — Миня открыл ствольный канал, вынул патрон и вставил его обратно. Дней восемь тому назад Миня получил винтовку и успел за это время раз сто показать ее Ягошу. Но Ягош все не мог наглядеться на новенькое оружие.
— Миня, брат, дай разок выстрелить!.. Ну, прошу тебя!
— Не будь ребенком, Ягош. Скажи кто-нибудь другой, я и то удивился бы, а уж ты…
— Ведь ты поклялся, что не станешь стрелять из нее без дела, но, если выстрелит другой, ты клятвы не нарушишь…
— Нет, нарушу! Намедни я стрелял три раза, как все прочие, перед воеводой, а на прощанье зарекся перед ним и всей дружиной, что ни один патрон не вылетит из этого ружья, кроме как в турка. Так это было?