— Счастливой дороги, бег! Не обижайся, все это шутка!.. Ах, да! Уезжаешь, а так и не сказал нам, из какого ты братства?
— Я из…
— Не говори, бег, прошу тебя, я угадаю! — прервал его Миня.
Бечир и Ягош переглянулись.
— Я знаю наперечет все братства в Никшиче; с самого начала, как увидал тебя, все думаю, кто ты, очень хочется угадать!
— Что ж, ладно. Давай хоть этим тебя потешу, и расстанемся по-человечески. Но прежде скажи, из какого вы братства?
— Мы оба Кадовичи из Шобайче! — сказал Ягош.
— А! — воскликнул Бечир-бег и нахмурился.
— Значит, ты Бечир, это я знаю. Уж не Бечир-бег Мушович?
— Йок!
— Пиводич?
— Йок!
— Аджайлич!
— Йок!
Ягош громко засмеялся:
— Ну и угадчик!
— Может, Бечир-бег Люца?
— Право же, нет!
— Оджич?.. Аджимусич?.. Шохинагич?.. Нуркович?..
— Да ты знаешь все наши братства! — прервал его Бечир. — Откуда?
— Узнаешь потом… сейчас пойдем дальше!.. Парипович?.. Гашевич?.. Ферузович?.. Брунчевич?.. Хаджиманич?..
Бечир только качал головой.
— Значит, тогда Бечир-бег Письяк?
— Точно, он самый!
Миня опустил голову, закрыл лицо руками и закашлялся.
— Ну, наконец-то, а сейчас пойдем! — сказал Ягош, бледный как смерть.
Письяк снова нагнулся — уже в третий раз, — чтобы встать.
— Еще одно слово. Поклянись аллахом, что ответишь правду на мой вопрос! — прохрипел Миня, надрываясь от кашля, и сидя повернулся.
Густые брови Бечир-бега сошлись. Магометанину всегда неприятно, когда требуют подобной клятвы. Но если вопрос уж так поставлен, то он скажет правду.
— Во имя аллаха, не был ли ты, бег, со Смаил-агой Ченгичем в бою под Тушиной{15}, во времена владыки?
— Клянусь аллахом, был!
— А не зарубил ли ты в том бою знаменитого Саву Кадовича?
— Зарубил…
Он не успел договорить, как острагуша грянула, как гром, и Бечир повалился навзничь…
— О-о-ой! Что ты наделал, Миня, убей тебя бог! — воскликнул Ягош, отбегая в сторону. — Миня! О-о, Миня!
Серый шарахнулся как бешеный и умчался. Испуганные овцы побежали. Волосы на голове у Ягоша вздыбились, он кружился на одном месте, громко причитая. А Миня побежал вдоль Зеты, дым все еще струйкой вился из ствола его острагуши.
В это самое время несколько черногорцев переходили реку; услыхав выстрел и увидав бегущего человека, они кинулись к Ягошу с криками:
— Эй, кого убили?
Увидя их, Ягош вернулся к бегу. Едва живой, тот держал в руке взведенный пистолет.
— Стреляй в меня, да простит тебя бог! — воскликнул, плача, бедный Ягош и встал под самое дуло пистолета. Раненый посмотрел на юношу и выронил оружие.
Подоспели люди. Это были трое Панковичей из Брдо.
— В чем дело? Что случилось? Кто убил человека?
— Кисмет![21] — прошептал Бечир-бег, и глаза его закрылись навеки.
Ягош коротко рассказал о происшедшем. Упомянул и о том, что покойный собирался ночевать у своего побратима.
Панковичи на скорую руку соорудили носилки и понесли покойного в дом Радошевича. Подвернувшийся паренек повел за ними серого. Ягош, трясясь, точно в лихорадке, пошел в свое братство с печальной вестью. Сообщив ее, он тут же слег. Шобайче было убито горем. Как мог Миня нарушить слово господаря!
Наутро явилось около тридцати никшичан, они перенесли Бечир-бега в город. Никто из них не проронил ни одного слова упрека.
Молва о происшедшем быстро разнеслась по Брдо… «Невинно погиб человек на княжевой земле! Позор нам! В нашем краю впервые нарушена недавняя клятва… Мало расстрелять эту скотину. Следует отдать его народу на расправу!» Так судили-рядили люди.
На третье утро перед зданием суда на Орьей Луке собралось человек пятьдесят. Все молча сидели на камнях, прислонившись спиной к стене. Молчание нарушалось только тогда, когда здоровались, поминая имя божье, вновь пришедшие. Время шло, солнце стояло уже над головой, когда вдруг перед судом появился высокий крестьянин средних лет, в убогой одежде.
Люди от изумления даже не ответили на его приветствие. Кое-кто встал, но он быстро сел сбоку.
— С чего это вы нынче уступаете мне место? Разве я сегодня не такой же, каким был вчера? — улыбаясь, спросил он.
При виде его улыбки многие побледнели.
— Никола, брат, зачем ты сегодня здесь? — спросил пожилой крестьянин.
— И сегодня бог будет творить свою волю, как и вчера! — ответил Никола, набивая трубку. Один из парней принес горящий трут и поднес ему. — Почему бы мне и не прийти? — продолжал он, раскуривая трубку. — Надеюсь, не прогоните со сходки?..
— Нет, брат Никола! — начал старик. — Слава богу, не о том речь!.. Но хорошо бы тебе уйти отсюда… Ведь и самое мужественное сердце не все может снести!
Другие тоже стали его просить уйти, но он не захотел.
— Останусь, погляжу, пошел ли сын в отца!
Вскоре отворилась дверь суда, и вышел воевода Бошкович, за ним четверо судей. Люди встали. Слуги быстро вынесли деревянную скамью и стол.
— Садитесь! — сказал воевода и, помолчав немного, продолжал: — Братья! Суд состоится здесь, перед всем честным народом, как повелевает древний обычай. Выведите его!
Два солдата вывели связанного Миню. За ними вышел и Ягош.
— Бог в помощь! — крикнул Миня.
Отозвался один-единственный голос; узнав его, Миня слегка побледнел.
— Это я, сынок! — сказал Никола. — В добрый час, да сопутствует тебе сегодня счастье.
Сын глядел на отца несколько мгновений… Смотрел прямо в глаза, не отрываясь, наконец он улыбнулся и повернул голову к судьям.
— Миня Николин Кадович! — начал Бошкович. — Убил ли ты Бечира Письяка на дороге близ Шобайче?
— Воевода! — сказал подсудимый. — Слова не пророню связанным. Я сам отдался в руки суда, хотя отлично знал, что меня ждет. Я мог убежать в Албанию или в Австрию, но бог уберег! Кадовичи не бегут от смерти…
— Правильно… Спасибо, сынок! — прервал его отец.
— Потому прошу тебя, пусть меня развяжут!
Бошкович дал знак, и Миню тотчас развязали.
— Итак, говори, ты убил Письяка?
— Я!
— А за что?
— Бог мне свидетель, чтобы отомстить за дядю Саву, которого он зарубил под Тушиной…
— Когда Бечир-бег зарубил Саву, была война, а сейчас между нами мир и союз. Знал ли ты это?
— Знал!
— А знал ли ты о клятве господаря: кто убьет турка в Черногории, расплатится собственной головой, все равно как если бы убил черногорца?
— Не будь той клятвы, воевода, не стоял бы я здесь, а был бы уже на чужой стороне. Потому-то и пришел, чтоб не нарушить клятвы господаря… Все я знал, но другая клятва пересилила.
— Какая другая? — спросили судьи.
— Наша старая клятва — святая месть!.. Я из старых горцев, хоть еще и не оброс бородой; не мог я совладать с тем, что у меня в крови со времен Косова…{16} Сладко было отомстить за дядю, раз уж выпал случай, и в то мгновение не подумал я, братья, что нарушаю приказ господарев. Сейчас сожалею только об этом, а не о жизни! И, клянусь, не обрадуюсь, если вы меня сейчас помилуете, потому как знаю, что никогда он уж не посмотрит на меня ласково… и поделом… Вот я высказал все, что у меня на душе, а сейчас, господа судьи, не тратя понапрасну время, решайте.
Воевода нагнулся к писарю, и тот стал быстро писать.
— Жаль мне тебя, Миня! — растроганно промолвил воевода. — Жалко и отца, который потеряет кормильца, и, право же, в нашей нахии станет одним соколом меньше!..
— Спасибо, воевода… Вот ему сын! — И Миня показал на Ягоша, который стоял с опущенной головой у стены. — Ягош не оставит его на склоне лет!.. А таких соколов, как я, слава богу, полным-полно в нашем Брдо.
Писарь передал бумагу старейшине, тот поднялся.
Все встали и сняли шапки.
«Именем
Миня Кадович, Шобаич, в день 20 апреля года 1873-го без всякой к тому законной причины убил Бечира Письяка из Никшича, на дороге у Зеты. А в силу того, что турки, по господаревому приказу, приравнены к черногорцам, то Миня, судимый, как за убийство невинного черногорца, приговаривается к расстрелу завтра 24 апреля на Сливльском поле, по эту сторону реки Грачаницы, чтобы никшичане могли с границы видеть его казнь и убедиться, что клятва господарева не нарушена.
Не в силах больше смотреть на Миню и его отца, все стали расходиться.
— Воевода, окажи последнюю милость! — крикнул осужденный.
— Чего тебе, сынок?
— Пусть меня и завтра не связывают!
Бошкович, перекинувшись несколькими словами с товарищами, сказал:
— Что ж, будь по-твоему! — и быстро зашагал прочь.
Никола подбежал к сыну, обнял его и стал целовать.
— Уходи, отец… Пусти меня!.. И не приходи больше…
Остались с ним Ягош и стражники. К вечеру подошло несколько шобаичских парней, принесли ракии. Уже совсем поздно Миня лег между стражниками в зале суда. Среди ночи его разбудили. Он сел.
— Беги, Миня.
— Кто вы? — спросил он.
— Из Шобайче мы… Здесь нас трое, остальные во дворе. Беги, стражники спят, как зарезанные!..
— И это ты, Ягош? И ты мне это говоришь!.. Тьфу! Мне бежать от княжьего суда, от справедливого суда!.. Тьфу, стыдись!..
Послышались рыдания, дверь скрипнула, и все смолкло.
На следующее утро, чуть свет, отряд черногорцев проходил через мирное Брдо. Восьмеро с длинными ружьями, остальные, кроме одного, с пистолетами за поясом. Безоружный пел высоким звонким голосом; его чистый голос разносился далеко по сторонам и будил птиц и зверей. При виде Сливля он запел:
Будь счастлива, Лабуда, бела лебедушка,
Вспоминай Миню, ясна сокола…
Потом остановился перед односельчанами и сказал: