Одним словом, почти все население десятка домов, обступивших пристань.
— Грек! — сказал начальник, дубровчанин, внимательно следя за сигналами, подаваемыми с парохода. — Черт знает чего ему надо! Передает, что кого-то ждет и что спешит, а кого ждет, не пойму! А интанто[23], — обратился он к чиновнику, — отправляйся и потребуй пратику[24].
Все двинулись обратно.
Это, казалось, разозлило судовую команду, потому что гудок подле трубы резко взвизгнул раза два-три, словно от боли.
— Пацйенца! Пацйенца, каро мио![25] — промолвил начальник.
Но гудок загудел протяжно и как-то хрипло: у-у-у-у…
— Мучается, клянусь богом! — заметил черногорец.
— Откуда ты взял? — спросил его товарищ.
— Откуда взял? Что, у меня никогда живот не болел? Так вопят, когда живот болит!..
Матросы не спешили. Чиновник с папкой под мышкой терпеливо ждал, пока вычерпают воду со дна лодки и принесут из сарая весла; наконец медленно отчалили.
Лодка так долго не возвращалась, что начальник порта забеспокоился, нахлобучил соломенную шляпу с белой лентой, раскрыл зонт и двинулся в сопровождении стражников на берег. Тут он стоял до тех пор, пока лодка не отчалила от судна; за ней понеслась другая, четырехвесельная, которая в мгновение ока причалила к дощатому причалу. Маленький черномазый человечек с живыми глазами, еще сидя на корме, залопотал по-гречески. Жители пристани снова собрались за спиной начальника.
— Нон капишко![26] — сказал дубровчанин.
Грек, как кошка, вскарабкался на причал, снял шляпу, вытер пот, окинул пронзительным взглядом толпу и, коверкая итальянские слова, обратился к двум черногорцам.
— Да вот начальник, дай бог ему счастья! Чего ты мне рассказываешь? — сказал Божина, старший стражник.
Кое-как поняли: грек явился, чтобы захватить с собою рабочих-черногорцев, подрядившихся ехать на Коринфский перешеек, и удивлен, что их нет; жалуется на простой и расходы; угрожает, что потребует возмещения убытков, и то кланяется начальнику и закатывает глаза, то потрясает кулаком в сторону гор; крестится, вытаскивает из кармана бумаги и сует их всем под нос…
Обалдев от крика, начальник только пожимал плечами да разводил руками, не спуская глаз с выходящего из лодки чиновника.
— Пратика в порядке? — спросил он его тихо.
— Да, только намучился с ними, вроде как вы сейчас!..
Начальник порта, повернувшись к греку, крикнул:
— Ничего я не знаю! Простите, мне некогда! — и пошел прочь.
Грек увязался было за ним, но, увидя, что это бесполезно, бранясь, прыгнул в лодку. Когда матросы взялись за весла, в толпе кто-то свистнул; грек встал и в бешенстве указал пальцем на свое судно и провел в воздухе полукруг в направлении домов на берегу. Можно было подумать, что он собирается бомбардировать пристань.
Прошло два дня. Гудок почти ежечасно возвещал о гневе капитана, да и он сам являлся довольно часто. Но никто уж не обращал на него никакого внимания. «Что еще ждать от грека».
На третий день, утром, Крцун, младший стражник, крикнул на всю пристань:
— Господин начальник, тьма народу прет из Бары!
— Что за народ?
— Целое войско!.. Не меньше батальона наберется!
Все двинулись навстречу.
Высокий, плотный мужчина с черными, как агат, глазами, шагал впереди войска, состоявшего примерно из пяти десятков молодых парней. За ними тянулись с десяток навьюченных мулов, а за мулами — десятка полтора женщин и девушек с мешками за плечами.
— В Грецию направляетесь? — спросил начальник.
— Туда! — ответил вожак, не останавливаясь.
— Вон пароход ждет вас уже три дня! — подхватил Божина.
— Пускай себе ждет!
— Вот… и я говорю! Не к спеху ни вам, ни ему.
— Люди устали, едут на чужбину, им, брат, не до разговоров! — вмешался Крцун.
— Чистый народ и расторопный! Откуда они? — спросил начальник.
— Да все из Црмницы и из Риекской нахии. Вон тот, Милош Лазов, наш старшой, хорват-баша. Я его знаю. Он несколько лет жил в Царьграде. Среди парней тоже попадаются знакомые, да немного… Там работа есть, что ли, господин начальник?
— Да, да!.. Отправляйтесь-ка вы вдвоем и передайте на пароход. Причаливать не нужно, крикните издалека: «Венути монтенегрини!»[27] — пояснил капитан, и оба матроса с Крцуном кинулись к лодке.
Черногорцы развьючили мулов, женщины скинули свои ноши, все шумно, разделившись на группы, расселись на выгоне. Впрочем, вскоре гомон стих: путники принялись за еду, кто ел хлеб всухомятку, кто закусывал луком — шла пятая неделя поста. Возле хорват-баши сели теща, жена и шурин. Теща — сущая пигалица, скрюченная, беззубая; ее дочь — светло-русая мужеподобная женщина, с необычайно высоким лбом, большими глазами и кротким выражением лица. Юноша — копия сестры, только помельче. Перед ними лепешка, скадарская икра и фляга ракии.
Гребцы, согласно приказу начальника, стали кричать уже с середины залива, а Крцуну пришло в голову погромче огласить радостную весть, и он шесть раз подряд выстрелил из револьвера и закричал, подражая подрывникам: «Вардаа-ха!»
Вскоре от парохода отчалило три лодки.
Путники поднялись. Мужчины столпились у берега, женщины за ними.
Низенький капитан поздоровался, испуганно оглядывая рослых мужчин. Его шесть матросов, казалось, были удивлены.
Милош Лазов ответил на приветствие и прибавил что-то по-гречески. Капитан, услыхав родной язык, словно воскрес; выскочив из лодки, он поцеловался с Милошем и закидал его вопросами. Милош спокойно отвечал, глядя на капитана сверху вниз, как на ребенка, и каждый раз, прежде чем ответить, выпускал большую струю дыма; потом, бросив окурок далеко в море, кивнул в сторону своих.
— Не стоит нам сейчас грузиться на пароход, как он требует, все равно ему надо еще захватить под Будвой каштровичан и грблянов. Чего нам болтаться взад и вперед да лишнюю ночь сидеть на пароходе! Пускай отваливает, а нас захватит утром. Не так ли, братья?
— Так, правильно! — загорланили люди. Снова начались переговоры между Милошем и капитаном. И чем больше размахивал руками и кричал капитан, тем спокойнее отвечал ему Милош. Наконец грек вскочил в лодку, приказав отчаливать двум другим лодкам; не успели гребцы несколько раз ударить по воде веслами, как он остановил их, подбоченился, отдышался и, надувая щеки, заговорил более мягко. Милош улыбнулся и, оглядевшись, крикнул:
— Эй, Гордана!
Белокурая мужеподобная женщина отделилась от толпы и подошла к мужу; он шепнул ей что-то и, садясь в лодку, крикнул:
— Присмотри-ка, Вуко, чтобы собрали малость дровишек на ночь для костра, и завтра на заре будьте готовы!
— А что? Разве ты не вернешься? — спросил его шурин.
— Нет, только утром. Хочу съездить с ними в Будву, посмотреть, что за люди с нами поедут… Да и вообще не мешает побывать там.
Вуко по возрасту был самым старшим после Милоша, хотя ему и не исполнилось тридцати.
— Ну, пошли, уже смеркается! — крикнул он и двинулся впереди толпы, впервые выступив в роли помощника хорват-баши.
Мулов привязали покрепче, подле них и поклажи расположились Гордана со старухами, а молодежь разбрелась по берегу.
Как только зашло солнце, с гор поднялся ветер, а навстречу ему, пенясь у берега, забились волны.
Из темноты донесся жалобный гудок, и пароход зашлепал на север.
Муэдзины с минаретов Бары призывали правоверных к вечерней молитве, по безлюдным просторам разносилось имя аллаха. Мало-помалу сходилась молодежь, кто с охапкой сухих маслиновых веток, кто с вязанкой виноградной лозы или можжевельника, складывая все это в одну кучу. Когда совсем стемнело и широкий залив стал бескрайним, а окружающие залив болота заволокло туманом, посреди выгона высоко заполыхал большой костер, освещая изможденные лица переселенцев.
Жители пристани тщательно заперлись в своих домах.
— А все ли здесь? — спросил Вуко, отрезая хлеба матери и сестре.
— Кажись, все! — отозвался, жуя, сидящий рядом товарищ.
— Кажись, и не все! — отозвался с другой стороны костра долговязый парень, поднялся и подошел, почесывая затылок, к Вуко.
— Сейчас вижу, нет нашего парнишки, племянника моего, знаешь, Даицей его зовут.
— Так покличь же его! — сказала Гордана. — Чего доброго, увязнет в болоте!.. Вы вместе ходили за дровами?
— Да, но мы потом разошлись…
— Покричи его, покричи! — разом заговорили все. Отойдя в сторону, он стал звать:
— Э-гей! Даица-а-а!
Перестав жевать, люди прислушивались к протяжному эху, разнесшемуся по пустынным и мрачным скалам и повторившему последние два слога и-ца-а! и-ца-а-а!
Юноша отошел подальше и крикнул громче. Эхо и только эхо. В третий раз голос его дрожал. В четвертый вслед за зовом раздался выстрел. Все вскочили. И прежде чем замолкло эхо, со стороны Бара грянуло два выстрела, а за ними слабый голос.
— Это он, — сказал Вуко. — Бог знает куда забрел!.. Ну, а сейчас, соколики, раз уж вы на ногах, поглядите, как там наши мулы!
После того как все снова собрались, прошло еще тревожных полчаса, пока не послышались поблизости два голоса, а вскоре и шаги.
— Что случилось, Даица? — спросил Вуко и тотчас добавил: — А кто это с тобой?
— Это цуцанин один!.. Добрый вечер!
— Доброго вам здоровья обоим! Потеснитесь немного, дайте им места! Ну! Садитесь! Итак, что же с тобой случилось? — переспросил Вуко, разглядывая, как и все прочие, пришельца — безусого парня, с огромней головой и крупными зубами, который, едва усевшись, накинул на голову капюшон и принялся скручивать цигарку. Даица начал:
— Истинная правда, пошел я в сторону оливковой рощи и нагнал одного турка, который шел с пристани в Бар. Спрашивает он, кто я и откуда. Я все как есть ему рассказал. Услыхал он, куда мы едем, и говорит: «Живет тут у нас один ваш земляк, он ездил в Коринф!» — «Да ну? Где же он? Скажи, ради бога!» — «Вон там, говорит, служит у Али-бега». — «А где дом этого Али-бега?» — «Да подле крепости. Мне по дороге, если хочешь, могу показать!» — говорит турок. Что делать? Думаю, поздно, но опять же так и подмывает поглядеть на человека и привести его сюда, знаю, что всем интересн