— большой письменный стол, зеленое сукно которого было усеяно чернильными пятнами; вокруг деревянные скамьи, над ними высокие полки, битком набитые кипами бумаг; в одном углу железный сундук о трех замках, над ним коллекция старинного оружия: дамасское ружье, два меча и пара пистолетов с длинными позолоченными рукоятьями; по бокам полотнища с изображением святых Франциска и Доминика.
Спустя примерно четверть часа слуга затворял окна и, отперев тяжелые дворовые ворота, выходил с зажженным фонарем на улицу. Светлело ли на улице, как, скажем, летом, перед восходом солнца, нет ли, но слуга неизменно держал в руке зажженный фонарь; покашливая, зевая и потягиваясь, он разгонял собак и кошек, забредших на эту тесную улицу и, перекидывался словами с проходившими бездельниками.
Продолжалось это иногда долго, иногда недолго, во всяком случае до тех пор, пока во втором этаже не распахивалось окно и оттуда не показывалась обмотанная белым голова.
— И-хан! — кричала голова, выговаривая имя по слогам.
— Я здесь, синьор! — отзывался слуга, снимая капу.
Имя «И-хан» не наше, во всем Приморье — поверьте! — нет другого человека с таким именем. Откуда оно произошло и почему пристало к толстяку, нам, к сожалению, несмотря на тщательные изыскания, так и не удалось установить.
Заслышав тяжелые шаги хозяина, спускавшегося за стеной по каменной лестнице, И-хан снова снимал капу. Вскоре на пороге появлялся огромный человек в черном, наглухо застегнутом сюртуке, в высокой шляпе и с увесистой палкой в руке. Ему было, видимо, за пятьдесят. Перекрестившись, господин начинал шевелить отвислыми губами, не двигаясь с места как раз столько, сколько нужно, чтобы его хорошенько рассмотреть; у него широкое, скуластое лицо, орлиный нос, голубые глаза навыкате, густые сросшиеся брови. Если представить себе его с усами, нахлобучить на голову шлем вместо итальянской шляпы, вместо мягкого черного сюртука надеть тяжелую кольчугу, вложить в правую руку длинное копье, к левому бедру пристегнуть меч, натянуть кольчужные наколенники, а вместо ботинок обуть в желтые сапоги — то вот тебе вылитый портрет одного из его предков, живших во времена бана Кулина в гордой Боснии. Казалось, рыцарь сошел с висящего в зале портрета в золоченой раме и сейчас отправится к бану на вече или, может статься, на кровавый бой и перед тем на пороге своего дома вручает себя господу богу… Хочешь другой портрет? Надень на него соболью шапку, накинь зеленый доломан с золотой бахромой, опояшь злой дамасской саблей, повесь на плечо тонкую латинку-скорострелку, посади на бешеного гнедого — и вот тебе сотоварищ Смилянича, Янковича, Мочивуне, Накича, Шупуковича и прочих наших славных военачальников-сердаров, которые не раз гоняли по Которам Османа Танковича, Талу Будалина, Удбинянов и прочих пограничных налетчиков, — настолько он похож на своих предков из средневековья! Однако сейчас, в половине XIX столетия, в немецкой одежде и в котелке, он просто синьор Илия М-вич, девятый Илия в роду и предпоследний отпрыск «старого доброго корня», как обычно говорится в древних сказаниях. И в силу того, что он часто похвалялся восемью тезками своего «древа», его за глаза называли «Девятый» или «Девятый в плуге».
— Пойдем, И-хан! — говорил обычно граф.
Старый слуга торопливо направлялся к одним воротам, останавливался подле них и дергал за веревку; через мгновение в воротах появлялся другой слуга с фонарем, а за ним выплывала его госпожа, маленькая, сгорбленная, с необычайно длинным лицом.
— Доброе утро, графиня! — приветствовал ее Девятый.
— Доброе утро, граф! — отвечала старуха, и процессия двигалась дальше.
Часто вспоминали они прежние счастливые времена, когда не менее десятка друзей их круга участвовали в этом утреннем шествии, а вот сейчас список поубавился — осталось только два имени, и только два светильника оповещали о шествии господ к ранней мессе!
К ним присоединялись две-три старухи мещанки, какой-нибудь чиновник на пенсии да старые служанки.
Граф с благоговением отстаивал малую мессу в древнем монастыре, где покоился прах по меньшей мере пятидесяти его предков, где находились их дары: алтари, образа и драгоценная утварь.
После службы возвращались в том же порядке. И-хан снова отворял окна первого этажа. Девятый, напившись кофе, выходил на улицу и размеренным шагом прохаживался вдоль дворца взад и вперед.
Школьники, женщины-водоносы, грузчики, пожилые крестьяне с окраин, проходя мимо, держались другой стороны улицы, и большинство их кланялось Девятому. А то набредет старый священник или чиновник, и редко кто не остановится, чтобы справиться о здоровье и предложить табачку. Бывало, правда, и иначе. Промчится по улице шалый крестьянский парень, да нарочно и заденет плечом старика. А другой, подгоняя нагруженного осла хлыстом, крикнет: «Пошел! Ишь разленился, как Девятый в плуге! Пошел, пошел!» Девятый не отличался покладистостью и за словом в карман не лез, а тотчас поминал мать и отца бесстыдника, а бесстыдник теми же словами поминал его предков до самого бана Кулина.
Подобные казусы происходили не часто, но и без них каждое божье утро приносило графу нечто раздражавшее его гораздо больше грубости простаков. Вот как будто на улице нет ни живой души, а граф вдруг останавливается и, сердито бормоча себе под нос, стучит палкой по мостовой. В чем дело? Оказывается, там, внизу, в конце улицы, в густых клубах дыма замаячила фигура высокого господина, молодецким шагом приближающегося к дворцу. Невольно дивишься его юношеской живости, но, приглядевшись ближе, убеждаешься, что долговязый мужчина — ровесник графа. Рыжие усы, без единого седого волоска, очень красят его мужественное лицо; впрочем, морщинки у рта и на лбу и тронутая сединой голова выдают его возраст. Взгляд у него уверенный и в то же время говорящий о том, что ему ни до чего нет дела. Это граф Славо Д., тоже «отпрыск доброго корня», не менее знатный, чем М-вичи. Славо, офицер его величества, тяжело раненный во время Венгерского восстания сорок восьмого года, был вынужден уйти в отставку. Жил он на солидный доход с имения и на пенсию. Единственные его родственники, две древние тетки, проживали вместе с ним в старинном дворце. Славо только обедал, ужинал да ночевал под кровом своего дома, а остальное время либо проводил в кафане, либо разгуливал по городу, не вынимая изо рта сигары. В церковь ходил по воскресеньям да по большим праздникам. Был он смелым, искренним, честным, сердечным, грубоватым и заносчивым, но всеми уважаемым человеком.
По мере того как Славо приближался, орлиные глаза Девятого грозно выкатывались, словно граф готовился его растерзать, но солдат спокойно проходил мимо, презрительно поджав губы. Взгляд Девятого, казалось, говорил: «Почему не кланяешься, бродяга?» А ответ, видимо, был таков: «Тоже еще аристократ нашелся! Тьфу!» И повторялось это каждое утро, если не шел дождь, вот уже в продолжение лет десяти. Вернувшись с войны, Славо относился к своему другу детства совсем иначе, однако спустя некоторое время он стал всячески выказывать М-вичу свое презрение. И причиной тому была не ссора. Перед другими Славо и не хвалил и не чернил Девятого.
Расхаживая взад и вперед, Девятый поглядывал на часы и всматривался в конец улицы, откуда появлялся Славо, пока наконец не замечал одного, двоих, троих или целую группу островитян; тогда Девятый отправлялся в комнату на первом этаже, усаживался на диван, надевал черную капу и принимался перебирать четки.
Разве могут островитяне пройти мимо старинного дворца М-вича? Улица святого Франциска единственный к нему путь, и совершают они его не только во время сбора винограда и не только для того, чтобы доложить господину об урожае. Высадившись на берег, мужчины и женщины с различных островов постоят на берегу и, прежде чем разойтись, окинут друг друга опасливыми и настороженными взглядами. Кое-кто отправляется по своим делам, но большинство медленно и молча идут к улице святого Франциска. Кроме отрывочных вопросов да ответов, не слышно никаких разговоров.
Однако стоит поглядеть на круглые, добродушные лица наших островитян, когда они наконец приблизятся к дворцу! Надежда, страх, затаенная ненависть, даже отчаяние — все это разом пробивается наружу. Вскоре сквозь открытое окно можно услышать такие разговоры:
— Синьор граф! За мною двести долга, проценты я внес в прошлом году, а у вас получается, будто долг вырос! Скажите, ради бога, как мог он вырасти?
— Слушай, ты! — зычным голосом отвечает Девятый. Граф почти всегда начинает разговор с этого: «Слушай, ты». — Ежели думаешь, что я тебя обсчитал, ступай-ка, брат, в суд… Нет, нет, нет, нет! И слушать не хочу, ступай в суд… Но даю слово: ты у меня попляшешь! Ни одного дня не стану ждать!..
— Клянусь Иисусом, нечем мне сейчас заплатить процент, — уверяет другой. — Нечем, хоть режьте! Но молю вас, как молит сей распятый, подождите, пока пришлет сын…
— Молчи, скотина! — гремит граф. — Разве люди могут молить, как Иисус? Прости, господи! — Он поднимается, снимает капу и истово крестится.
— Прошу вас, как бога, потерпите, пока сын пришлет денег из Омерики.
— Слушай, ты, хоть ноги здесь протяни, все равно не поверю, ты уже дважды обманул меня с этим своим сыном «из Омерики». Убирайся!
— Что же со мной, несчастной, убогой вдовой, будет, ежели ты не смилуешься, — причитает женщина.
— А при чем тут я, моя дорогая? По одежке протягивай ножки. Жаль мне тебя, но ничем не могу помочь…
— Как не можешь, ваша светлость, ведь…
— Образумься, женщина, я не в силах тебе помочь, бумаги ушли своим путем. Сейчас я не властен приказать суду остановить конфискацию имущества. Ступай, добрая женщина, ступай! Порой слышались и такие речи:
— Клянусь святым Франциском, твоим патроном, я дошел до… до… до… Эх! Бессердечный ты человек!..
Другой:
— Покончу с собой, поверьте, граф, утоплюсь; не жаль меня, смилуйтесь хоть над моими сиротами!
Третий:
— Клянусь всеми святыми, какие есть на небе, возьму адвоката, найду дорогу к губернатору, к министру, к королю, к самому дьяволу в пекло, разорюсь дотла, но не будет по-твоему!..