— Ну и дальше что? Родила тебе графиня сына? Или кто-нибудь ее отбил? Уж не ограбили ли тебя венецианцы?
Пока со всех сторон сыпались вопросы, Илия тянул из кувшина вино, с трудом переводя дух.
— И в самом деле, кто бы поверил, если бы не граф Илия М-вич, — вставил какой-то балагур. — В прошлом году, возвратясь из Венеции, он рассказывал, как один наш далматинец женился там на богатой. Забыл, говорит, как его звать, но сумасброд, быстро все растранжирит…
— Он это сказал! Этот процентщик? — крикнул Илия. — Такова, значит, его благодарность за то, что гостил у меня три дня и что занял у меня немалые деньги… Но я сведу с ним счеты, как только…
— Ладно, брат, не уклоняйся в сторону, кончай, что начал!
— Тянулось все это около года. Вижу, не жить мне больше, дело идет о моей голове, и решил я собрать как можно больше драгоценностей и бежать, но меня опередили. Как-то ночью, только я разделся, слышу шаги в галерее, вбегает дворецкий: «Беги, господин, погибель!» — и скрылся. Взял я пистолет в левую руку, в правую — саблю и стал наверху лестницы. Снизу прет человек пятьдесят. Я давай стрелять; думаю, уложил не менее четырех, а они с криком: «Морте далмата!»[33] — всей оравой на меня. Ничего не оставалось, как из комнаты в комнату, да из окна скок! На счастье, бухнулся в море, а упади на мостовую — костей не собрал бы. Вылез мокрый, как мышь, тычусь по улицам туда-сюда, пока не наткнулся на большую казарму. Здесь все по порядку рассказал солдатам, те уж собрались выступать, чтобы отомстить за меня, да командир остановил, наш человек, кажись из Баната. Отвел он меня в сторонку и говорит: «Образумься, друг мой! В этом деле вся знать замешана, и кто знает… кто знает, кто еще! У них сотни способов убить тебя из-за угла — неужто такому человеку вот этак погибать? Езжай лучше в Далмацию да переоденься на всякий случай простым солдатом. А я обо всем доложу цесарю!» Послушался я его. И сейчас, как видите, делу еще не конец.
— Эх, а мне так просто жалко, что ты спустил итальянцам! — заметил кто-то.
Илия погрозил кулаком и рявкнул:
— Не меньше сотни раз показывал я макаронникам, кто я таков, придет время — разделаюсь, да еще как! Не учите меня, дети!
Илия долго еще бахвалился и уже в сумерках, пошатываясь, явился к брату на ночлег.
По городу и окраинам пошли разговоры о чудном солдате, и те, которые его не видели, с нетерпением ждали воскресенья.
Если никто не приглашал Илию, он сидел дома, довольствуясь черствым хлебом и сушеным инжиром — обычной пищей приморских крестьян, да вымогал у снох какую-нибудь малость, пугая тем, что начнет тяжбу за свой пай. Яков понимал, что рано или поздно дело дойдет до этого и придется выделить бродяге долю отцовского наследства, поэтому он всячески избегал каких бы то ни было столкновений.
Однако произошло нечто такое, что на известное время освободило Якова от сидевшего у него на шее брата.
Как-то в начале мясоеда, в воскресенье, перед кафаной на берегу моря множество крестьян грелось на зимнем солнышке. Подошел Илия, мрачнее тучи, в платье покойного Периши. Солдата уже перестали угощать, и он все чаще попрошайничал. Но в такой радостный день, когда люди расположены побалагурить, ему заказали в складчину выпивку. И вот мало-помалу разыгралась его буйная фантазия, и он пошел чесать, как обычно.
— Ну, сейчас поглядим, можно ли тебе верить, — перебил кто-то. — Помнишь, ты нам рассказывал, будто принимал в своем венецианском дворце графа Илию М-вича?
— Ну конечно. Проказа чертова, процентщик, людоед…
— Тсс! Не бранись! С тех пор, как приехал, ты ему не давал о себе знать?
— Нет, но сегодня, пожалуй, зайду.
— А ну-ка погляди, кто там идет с фратером?
Илия, выпятив грудь, направился навстречу друзьям, которые, по обыкновению, не спеша прогуливались, размахивая руками. Один из крестьян побежал за Илией и вернул его.
— Негоже останавливать человека на улице, пойдем-ка лучше к его дому!
Толпа повалила вдоль берега, свернула на улицу святого Франциска и, встретив И-хана на его обычной предобеденной прогулке, двинулась к аптеке «У спасителя».
По мере приближения Девятого с сыном и настоятелем толпа редела и жалась в сторону.
Илия щелкнул каблуками, коснулся двумя пальцами шайкачи и выпалил:
— Честь имею, Илия Булин, он же граф Пулин, ваш знакомый по Венеции.
— Что? Что? Ты кто такой? Чего надо?.. — спросил Девятый, отступая на шаг.
Фратер разинул рот, Десятый пустился наутек, досужие бездельники высыпали из аптеки, прохожие стали останавливаться.
— Чего надо? — снова заорал граф.
Солдат закивал головой и протянул руку, чтобы похлопать графа по плечу, но старик поднял палку.
— Прочь, пьяная скотина, не то раскрою голову.
— А, такова, значит, благодарность за мои хлеб-соль, за мое угощение?..
— Ах ты мошенник! Ты меня угощал? Погоди же!.. Стой! — заорал граф. Его палка замелькала в воздухе; Илия увертывался и так и этак, пока подбежавший сзади И-хан не дал ему подножку и он не свалился. Всеобщий громовой хохот сопровождал падение рыцаря, но он длился всего один миг, потому что, падая, Илия выдернул из рук графа палку, вскочил и — раз, раз, раз И-хана по груди, по животу, по спине… Слуга, испуская вопли, дважды перекувырнулся и бросился бежать. Тогда Илия принялся за графа и ему отвесил с десяток ударов, избегая бить по голове. Наконец прибежали полицейские и с трудом разняли тезок.
Девятому и его слуге пришлось провести несколько дней в постели, а рыцарю — шесть месяцев в тюрьме.
После выхода из тюрьмы добрые люди помогли ему отделиться от брата: в счет своей доли Илия получил около трехсот талеров.
Пьянки с бесконечными россказнями тянулись до глубокой осени, пока не иссякли деньги. С тех пор Илию терзали муки мученические — как наполнить желудок, и он надоедал церкви, соседям, прохожим, а больше всего брату. Трактирщики впускали его только в том случае, если он с порога показывал деньги. Мирные горожане, завидя Илию, сворачивали с дороги. Босяки и детвора осыпали его насмешками, а он стал, упаси бог, сама злоба.
Каждую весну Ила Девятый отправлялся на целый месяц отдыхать в Венецию. Несмотря на это, контора по-прежнему открывалась на заре; как и прежде, собирались в ней островитяне, хоть и в меньшем числе; граф Славо каждое утро в тот же час гордо следовал мимо дворца; настоятель, совершая прогулку с одним из молодых фратеров, дважды в день останавливался перед дворцом и разговаривал с И-ханом. И если бы еще молодой граф с синьорой Гарофолой жили по-прежнему, можно было бы сказать, что порядок в доме почти не нарушался, но в отсутствие старика молодой граф с утра уходил на охоту, а Гарофола до полдня валялась в постели.
Один-единственный раз Десятый поехал с отцом и то чуть не расхворался в городе дожей от тоски по своим птицам…
Итак, весна в полном разгаре. Алеет заря.
Илия Булин проснулся на каменной скамье возле городских ворот как раз в ту минуту, когда мимо него прошли молодой граф и Туклин. К немалому удивлению птицеловов, Илия пропустил их без напутствия. Кратчайшее из них звучало бы примерно так:
— Сладко ли спали-ночевали, два г. . .нка! На охоту, а? Окаянное отродье, отец бедняков обирает, а ты птицу ловишь! А тот голодранец уже и нос кверху, как стал подбирать твои крохи! Где же И-хан, мой старый знакомый? Погодите, расплачусь я с вами: и с И-ханом, и с тем старым козлом, и с вами; представится еще случай, в душу вам черт!
Обычно Илия провожал их подобными словами, но в это утро он молча двинулся за ними.
Миновав пригород, Туклин поставил на землю две клетки с приманными птицами, оперся на шест с филином, как на боевое копье, и строго спросил:
— А ты чего, Илия, за нами увязался?
— Так захотелось!
— И-и-и-и чего же ты хочешь? — заикаясь, пролепетал граф из-за спины Туклина.
— И-и-и-и-ду путем-дорогой воль-воль-воль-ной, — затянул Илия, подражая пению птицы.
— Поворачивай назад! — заревел Туклин, хватаясь за пояс.
Илия расставил широко ноги.
— О, о! Экий ты чудной, расстрига! Что это у тебя за поясом, болезный? Ну-ка, вытаскивай!
Позади заревели мулы: к ним приближались крестьяне, спешившие пораньше начать работу.
Десятый и его помощник дружно загорланили: над ними, мол, среди бела дня чинят насилие.
— Иду по дороге. И это они называют насилием!
— Ступай себе, но не за нами! — крикнул Туклин.
— Ты что задумал, кровопивец? — с грозным видом крикнул какой-то парень.
— Нет у меня никакого злого умысла, брат, ей-богу, нет! Хочу только поучиться птиц ловить, надо же и мне хоть чем-нибудь заняться. Неужто они имеют право запрещать мне идти за ними?
— Нет, конечно! — сказали крестьяне в один голос.
— Ну, а если уж это так не нравится синьору графу, тогда… что ж, тогда пусть сунет руку в карман и подаст что-нибудь.
— Подай ему, граф, и черт с ним! — сказал тот же парень.
— Подай! Подай! — загалдели и другие.
— Нет, нет, гроша ломаного не давайте! — крикнул Туклин. — Пойдемте, мы еще посмотрим!
Птицеловы двинулись дальше, а Илия зашагал рядом, в ногу с ними, покрикивая: «Айнц! Цвай!» Туклин остановился. Десятый, умоляюще сложив руки, стал просить провожатого не затевать ссоры, крестьяне громко засмеялись.
— Не отвяжешься от него без откупа, граф!
Десятый вытащил кошелек. Булин снял шапку.
— Братья, — сказал он, — вам известно, что я поклялся кровью отомстить их дому, и вы знаете, что есть за что. Но раз уж я приму из его рук подарок, тогда, значит, мир между нами навеки. Правильно говорю? Отныне я за них в огонь и в воду, черррт!.. А-а-а-а, граф, вы даете мне бановац?! Мне — бановац?.. Нет, клянусь, меньше талера я не возьму! Чтобы я простил вас за бановац!
— Брось, Илия, не отдавать же тебе весь кошелек.
Граф добавил еще одну монетку, но, убедившись, что этим не откупишься, бросил сразу пять.