— Так, значит, за городищем? Ну-ну-ну, пойдем в четверг, но прошу тебя, на самой заре!
— Чуть забрезжит, буду здесь, черррт те в душу! Буду здесь в полночь! Обязательно! В четверг! Храни вас бог!
Досужие господа из аптеки, торговцы и ремесленники из лавок и мастерских — все высыпали на улицу; женщины с ведрами на головах и прохожие останавливались, чтобы поглядеть на тезок. Многие спрашивали Булина, сколько он выклянчил, а он только пожимал плечами, словно хотел сказать: «Какие пустяки! Разве я у него выпрашиваю!»
Но по совести следует кое-что сказать и в похвалу Булину. Если в былые времена наш храбрый вояка истреблял макаронников-итальянцев, то теперь, на старости лет, он расправлялся с дроздами, чижами, синицами, ремезами, скворцами, жаворонками, соловьями и прочими крылатыми неприятелями. Неисчислимы его победы в Италии, и в той же мере неисчислимы они в окрестностях города Х.
Не мешает также упомянуть и о перенесенных нашими рыцарями невзгодах.
Например, однажды после захода солнца их окружил с десяток головорезов с вымазанными сажей лицами. Поставив их спинами друг к другу, охальники стянули им крепкой веревкой животы, руки, бедра до самых колен, напялили на Илию шляпу Десятого, а на графа шайкачу солдата; сунули между спинами шест, на котором сидел филин, и заставили идти вперед.
Булин шагал, увлекая за собой своего хозяина, а головорезы командовали: «Айнц! Цвай!» Вывели их на большую дорогу, после чего парии залегли за изгородь и стали швырять в пленников комья земли.
По дороге, как обычно, возвращались с полей крестьяне; старшие проходили мимо, а молодежь подталкивала связанную пару до тех пор, пока пленники не очутились в городе, здесь их окружила городская голытьба. Невероятный рев разнесся по ближайшим улицам; отовсюду сбегался народ. Людское кольцо, заглушая крики графа и Булина, становилось все теснее и теснее: подбежавшие бестолково метались, в недоумении спрашивая: «Что случилось?» Сочиняли небылицы: «Булин убил молодого графа!..» — «Нет, островитяне убили обоих!..» И бог знает что было бы с рыцарями, если бы не подоспели полицейские, конечно, как водится, с некоторым опозданием.
Десятый снова проболел несколько дней. Илия точно взбесился от гнева и обиды и нашел выход своей злобе: влепил оплеуху аптекарю, за что и был водворен в каталажку — давно насиженное местечко.
Многие думали, что Десятый откажется от ловли птиц, но когда Булин и его господин встретились, Десятый заплакал, как ребенок. И в самом деле, было что-то удивительное в их встрече за городом в вечернюю пору — встрече, о которой они так мечтали!
Уже совсем стемнело, восточный ветер, поднимая пыль, разогнал гуляющих. Илия сел на скамью, протирая гноящиеся глаза.
— Ну, скажи, тезка, есть ли более отвратительный народ, чем наш? — начал Десятый.
— Синьор граф тезка, скажите лучше: есть ли более глупый человек, чем Илия Булин?
— Ка-ка-как это?
— Где у меня была голова, как мог я сопровождать вас без оружия? Вы качаете головой, дескать, не помогло бы? Но, простите… не в обиду будь сказано… помните, когда у меня был зуб против ваших, И-хана и Туклина, когда они заявили, будто я ушел разбойничать… да вы знаете! Ну, вот! Со всех сторон меня травили, а посмел ли кто подойти ко мне? Черрррт!.. А думаете, им не хотелось меня поймать? Да ведь такая награда, которую сулил И-хан, соблазнила бы родного брата! Но кто пойдет на Илию Булина, когда он вооружен, черрррт!
Доводы солдата поколебали молодого графа. А Илия приплел еще, будто сыгранная с ними скверная шутка возмутила старосту пригорода и всех уважаемых хозяев и будто они поклялись отыскать виноватых и т. д. Беседа велась долго и кончилась тем, что Илия щедро получил на выпивку. Наконец-то! На другой день И-хан посетил самых почтенных крестьян, поднося подарки детям и женщинам, а на заре третьего дня рыцари снова отправились на рыцарскую забаву.
Кто может достойным образом рассказать об их подвигах? К счастью, нашелся человек, которому это оказалось по силам. После смерти нашего поэта дона Иосифа Б. среди его бумаг найдут полное их описание ка классическом языке далматинского Приморья под названием: «Песни Ластрице о графе Иле М-виче и Илии Булине, сочиненные Д. И. Б.».
Нам остается лишь вкратце поведать о кончине наших рыцарей.
Смерть разлучила их восемь лет спустя, в полном расцвете взаимной любви. Сначала она унесла Десятого. Случилось это так.
Среди лета, в канун большого праздника, молодой граф вернулся с охоты потный и умирающий от голода и жажды. Наевшись и напившись, не успев даже переменить белье, он отправился с отцом к вечерне. Возвращаясь из монастыря, Десятый почувствовал боль в груди и скоро слег совсем. Три дня бредил в жару, на четвертый пришел в себя, но тут же снова впал в беспамятство и умер.
Илия Булин стал похож на призрака, перебиваясь все лето с хлеба на воду.
Вечером, в канун святого Луки, заревел свирепый приморский сиверко, ломая деревья и перекатывая камни.
Илия вошел в стоявшую на берегу кафану.
— Дай ракии! — сказал он. — Денег нет, но вот тебе гунь!
— Как же ты, убей тебя мороз, раздетый пойдешь по такому холоду? — спросил хозяин.
— Не беспокойся, черррт! Вот гунь! — и бросил его на стойку.
Выпив четыре шкалика подряд, он удалился твердым шагом: айнц, цвай, драй — и на глазах у всех прыгнул с берега в море.
Матросы кинулись в лодки, чтобы спасти Илию, но его накрыли волны.
Граф Илия Девятый пережил фра Винценто, Гарофолу и И-хана. Он сгорбился, высох, как вобла, и дотянул до девяноста лет.
Все его добро досталось монастырю. Старый дворец М-вича отдается внаем, и нынче в нем снует чиновничья голытьба.
1889
КОРОЛЕВА
Путники, подплывающие к Шибенику, видят слева от города, под крылышком у крепости, около сотни домов. Это пригород Долац. В старину здесь скрывались от турок. Народ плодился, строился, пока не настроил столько, что на иных улочках два широкоплечих долачанина могли едва-едва разминуться, а из окон противостоящих домов соседи пожимали друг другу руки.
К счастью, долачане проводят время не столько в самом Долаце, сколько на противоположной стороне залива, где находятся их земли. По эту сторону вы не отыщете и пяди возделанной земли. К счастью также, женщины в Долаце чистоплотны, иначе в такой тесноте постоянно свирепствовали бы болезни.
Любо поглядеть на долачан утром, когда от берега отчаливают двадцать — тридцать битком набитых лодок. Говор и песни разносятся по водной глади. Гребут в два, четыре, шесть весел, и лодки летят то кучно, то рассыпаясь, словно стая птиц в воздухе. Нередко устраивались регаты, — отделятся несколько лодок с одинаковым числом гребцов, и начнутся гонки. Старикам, конечно, не по нутру эта пустая трата сил, однако мало-помалу распаляются и они, и давай всяк своего подзадоривать…
Высадившись на том берегу, крестьяне расходятся во все стороны по тропам, точно муравьи. Дедовские сады и виноградники не могли бы сейчас прокормить и половину долачан. Вырастали новые поколения и оставались на насиженных местах. Однако трудолюбивая рука долачанина обработала среди камней каждую трещинку, посадив в нее либо виноградную лозу, либо маслину. Кроме того, долачане разводят лес, по возможности держат скотину, но главный источник их доходов — вино и масло. В Долаце найдется с десяток хозяев, которые собирают больше сотни барилов вина и пятидесяти барилов масла, а это приносит около тысячи талеров дохода. Хозяев двадцать собирают вдвое меньше, затем идут те, которые могут прокормиться урожаем, и, наконец, большая часть жителей, чтобы свести концы с концами, подрабатывает, где только удастся: мужчины ходят на поденщину, женщины ткут и нанимаются прислугой в город. Известным подспорьем могла бы быть рыбная ловля, но долачане не занимаются ею, как следовало бы.
По праздникам долачане собирались на берег моря.
Богаче всех в городе был Иосиф Буясов, долацкий староста, огромный пузатый человек, носивший, как и прочие крестьяне, суконные штаны, гунь и красную капицу. Человек он был заносчивый, но богатством не кичился. Получив от отца большое наследство, Иосиф умножил его весьма нехитро: скупал вино и масло у своих же бедняков крестьян и, когда цены повышались, продавал свое и чужое. Впрочем, Иосиф не только одевался, как все крестьяне, но и работал и питался, как они. Жадный до всего, он не скупился на советы. Кто хотел знать его мнение по какому-нибудь вопросу, получал гораздо больше, чем просил. Но держал он себя скромно и в компании, и с глазу на глаз. Перед пришлыми долачане восхваляли его до небес, гордясь тем, что их староста умен, богат и заткнет за пояс любого горожанина-католика. Иосиф овдовел довольно рано, но жениться вторично не захотел, опасаясь наткнуться на такую же упрямую жену, каковой была его покойная Мария, родившая ему единственного сына Иво.
Иво — тощий молодой человек с тонкой шеей, карими глазами и жиденькими волосами. Из боязни перед отцом он тоже одевался в крестьянскую одежду, хотя охотнее бы носил «латинское». У тщедушного Иво была единственная обязанность — присматривать за батраками. На отца он походил лишь одним — был такой же скряга. Старик презирал сына, обычно называя его «несчастье мое». Больше всего Иосиф опасался, что сын женится на какой-нибудь балованной девице или, что еще хуже, возьмет из города католичку, которая не пожелает слушать свекра. Опасения отца были не напрасны, потому что Иво готов был волочиться за любой юбкой. Вот почему Иосиф охотно согласился бы женить Иво на самой бедной девушке Долаца.
Сюда же на берег приходил и Гргур Пивич, один из беднейших долачан, человек огромного роста, словно он вырос под Велебитом, на вид довольно глуповатый, но это не мешало ему держаться с таким достоинством, что незнакомый взвешивал в беседе с ним каждое слово. А вместе с ним и семеро его сыновей, все как на подбор, один краше другого, а краше всех младший Марко. (Прошу вас запомнить это имя: Марко Пивич.)