Судья и пристав со своими супругами тотчас удалились.
Все взгляды обратились к Зането, но он спокойно, без всякой досады, произнес:
— Вы правильно заметили, господин начальник! Пришло время показать…
— Да знаем мы, что вы либерал! — прервала его Тереза, — она была с мужем, без кавалера. — Отлично знаем, но это, полагаю, не может воспрепятствовать нежным чувствам, а? Напротив, они могут заставить человека переменить и сами убеждения!
— И прежде всего женщин! — заметил инженер.
Все рассмеялись, кроме комиссара и аптекаря.
Тереза намекала на любовь Зането к дочери служителя католической школы, стройной, пышноволосой блондинке, что не являлось тайной для Розопека.
— Мало того, оставляя без внимания личные выпады, скажу больше, — продолжал Зането. — Вам кажется, господа, будто на ваших глазах в старом Розопеке рождается какой-то новый мир. И вы его боитесь. Но, уверяю вас, он существовал всегда, только ему не представлялась возможность выявиться. Угли, как говорится, тлеют под пеплом, но стоит подуть благоприятному ветру, и они вспыхивают!
— Аллегория ясна! — сказал аптекарь. — Но кто этот ветер? Уж не Амруш ли?
— Не о нем я думал и не столь я остроумен, чтобы говорить о ком-нибудь аллегориями, но, поскольку вы высмеиваете Амруша, могу сказать, что он один из тех энергичных людей, перед которыми преклоняются люди и поинтеллигентнее вас, господин фармацевт!
Фармацевт хотел было вскочить, но комиссар предостерег его движением руки.
— Значит, так, доктор? — проговорил комиссар, и голос его дрогнул. — Значит, вы становитесь демагогом?
— Нехорошо! Нехорошо! — проворчал старый городской врач, коллега Зането.
— Милостивый государь, я не демагог, а свободный человек и говорю то, что думаю! — крикнул Зането.
Вмешались и другие, в первую голову дамы, желая предупредить возможную ссору.
Однако можно было с уверенностью сказать, что с той минуты и раздор, наподобие дома Амруша, раздувался «на всех парах».
За три дня до праздника святого Антония, после очередной, пятой в этом году, католической литии, каноник и капеллан с удивлением отметили, что торжественное шествие по сравнению с прежними сократилось примерно на треть. А чиновники удивились еще больше, обратив внимание на то, что во время вечерней прогулки к известным уже приятелям Амруша примкнули Зането, инженер, оба учителя, четыре писаря и торговая молодежь, которая до сих пор только допускалась в «Австрию».
И вдруг у всех открылись глаза: каждый понял, что «из покрытых пеплом углей вырвалось пламя», что Зането и есть тот самый «благоприятный ветер», что наступают времена, когда старое деление на касты и веры исчезнет и его заменят две партии: либеральная и консервативная. Люди почувствовали, что столкновение буйной нови со старым укладом, может быть немного и прогнившим, но крепко сколоченным, будет страшным!
Розопек охватила лихорадка, ничтожными показались все прежние треволнения из-за проповедей, крестных ходов, балов, погребения самоубийцы-офицера, замужества чиновничьей сестры… Слова «наш» и «ихний» приобрели другое значение. Самыми ласковыми кличками для консерваторов были: тухлые консервы, сан-маркини[42], реакционеры, мракобесы, поповские лизоблюды. Не остались забытыми и либералы. Их величали гарибальдийцами, фармазонами, красными, атеистами и т. д.
Попы объявили войну учителям; высшие чиновники стали грубы с подчиненными; аптекарь выгнал своего помощника; звонари обеих церквей договорились и сократили время звона.
Но печальнее всего бывало вечером на площади, добрую половину которой захватили либералы. А поскольку гуляющих теперь прибавилось, то и те и другие едва-едва передвигались. Пять-шесть самых красивых дам из консервативного лагеря были весьма опечалены тем, что многие лучшие их кавалеры переметнулись в неприятельский стан, где уже разгуливали дамы, принадлежавшие к «новому свету», среди которых царила красавица Зането. Тереза, жена податного, и Вица, дочь таможенника, то есть самая лукавая женщина и самая красивая девушка из аристократического общества, во время прогулки держались пограничной черты, ступая одной ногой по территории консерваторов, а другой — республики, умаляя тем самым достоинство партии. Но что поделаешь с женщинами!
Не вмешивались в борьбу лишь старые морские капитаны. Они оставались на высоте, в прямом и переносном значении этого слова, — ибо, как и прежде, сидели на своих террасах и регулярно принимали сообщения о грызне между консерваторами и либералами (упорно называя одних «беповцами», а других «амрушевцами»). И те и другие служили старикам постоянным поводом для шуток. Сколько раз они перекликались примерно вот этак:
— Эй, капитан Лазар!
— Слушаю, капитан Марко.
— Не слыхать ли чего нового о наших соседях, беповцах?
— Нет, брат, столкновения пока не произошло, но война на носу…
И подумать только, что все это случилось еще до того, как новая кафана была увенчана кровлей!..
Кафану достроили. Шесть больших окон выходили на площадь, шесть на море — друг против друга, так что с площади видно было море. Дом воздвигли одноэтажным, но потолки в комнатах были чуть пониже Беповой двухэтажной кафаны, если считать до крыши. Фундамент и стены обошлись Амрушу во столько же, во сколько и земля. Значит, не так уж ничтожна была привезенная им из Америки «безделица».
После того как в новом доме соорудили стойку, поставили бильярд, столы, огромные зеркала, повесили четыре большие картины (четыре женщины, олицетворяющие времена года), не говоря уж о прочей мелочи, то есть к тому времени, когда либеральный лагерь был готов, весть о расколе в Розопеке разнеслась далеко за пределы старого города.
Первая корреспонденция появилась в «Католическом дневнике». Первая атака была направлена на Амруша, «который показал себя уже в день своего возвращения на родину, — этот приверженец восточной церкви, войдя в кафану и увидав лик девы Марии, схватил со стойки лимон и швырнул его в непорочную», и т. д. «О прошлом этого горького пьяницы много рассказывают наши люди, повидавшие мир. Рассказывают, например, что он, ограбив дилижанс, бежал из Америки. Впрочем, даже лицо его свидетельствует о том, что он способен и не на такие дела. Разумеется, это ничуть не помешало нашим славным Городским Властям выдать ему разрешение на открытие в центре города кафаны, которая уже построена».
В другой корреспонденции досталось доктору Зането, о котором писали: «Наш уважаемый доктор Зането (в просторечии доктор «Сардина»), организатор и вождь красных Розопека, открыто проповедует, что детям вредно бывать в церкви, да и взрослым нечего терять там зря время. Сей молодой человек, оставивший добрую память о себе в Падуе, где он учился (об этом можно справиться у его товарищей), сейчас вдруг возомнил себя и…»
И так по порядку имена всех видных либералов промелькнули на газетных столбцах «Католического дневника».
Но и либералы не остались в долгу. В ряде статей, которые поместил «Конституционалист», были обнародованы биографии консерваторов. Особенно тягостное впечатление произвели две обличительные заметки о прошлом каноника и судьи; первому напомнили о некоей госпоже, вынужденной из-за него покинуть Розопек, а второму намекнули на какое-то сиротское наследство…
В результате всего этого «Католический дневник» сцепился с «Конституционалистом», и Розопек приобрел дурную славу, разошедшуюся по всему краю.
Так сказать, можно было воскликнуть: плохо, как в Розопеке!
В день рождества богородицы, чуть забрезжило, к Розопеку подплыла четырехвесельная лодка с дюжиной музыкантов. Они направились к новой кафане, уселись перед ней за самый большой стол и вскоре стали клевать носами. Когда большинство уже храпело, откуда-то появился десяток крестьян, а с ними рослый шестнадцатилетний паренек, полнощекий, кудрявый, зубастый. Крестьяне окружили музыкантов; юноша стал вертеться около скрипок и большого барабана, старшие же принялись расспрашивать музыкантов, когда они прибыли из города, что там нового и т. д. Музыкантам в конце концов надоело, они разбудили спящих товарищей и дружно принялись настраивать инструменты. Началось пощипывание струн, пиликанье смычков, гудение и взвизгивание духовых инструментов, способное отогнать даже крестьян. Необычный шум в эту раннюю пору привлек к окну прежде всего госпожу Терезу, а потом и остальных обитателей площади. Дверь новой кафаны тоже приотворилась, и из нее высунулась голова Амруша. Крестьяне двинулись к нему с приветствиями: «Доброе утро, землячок! Доброе утро, дядя! Как спал-ночевал, весело ль вставал?!» Но поскольку Амруш тут же затворил дверь, они снова уселись за стол.
Маленький плечистый крестьянин с морщинистым лицом, назвавший Амруша «дядей», облокотился на стол, плюнул и хмуро поглядел на паренька.
— А ты чего зубы скалишь, болван? Вишь ты, расселся среди людей! Дай-ка ему, староста, по морде! Сконфуженный паренек встал.
Староста, сухощавый рыжеусый детина, тоже был не в духе. По лицу его было ясно, что ему не терпится сорвать злость на Амруша, дав хотя бы кому-нибудь по морде, но сорвал он ее на собственной деревянной трубке, принявшись что было силы выколачивать из нее пепел. Все уставились на него. Мало-помалу лицо старосты посветлело, наконец он обратился к пареньку:
— Слушай, Мичан… — но тут же вместе с остальными земляками обернулся к оглушительно заоравшим музыкантам. Двое из них давно уже из-за чего-то препирались, а сейчас, угрожающе помахивая перед самым носом пальцами, они стали, точно два петуха, наскакивать друг на друга. Один из музыкантов пытался разнять их, сунув между ними скрипку, другой схватил более сильного за плечи, трое, казалось, были на стороне слабого; все горланили по-итальянски и бранились по-сербски. Крестьяне засмеялись. Кто-то из них крикнул:
— Эй, соколы! Не так поступали ваши отцы! Двое дерутся — третий не мешай! Ну, макаронники, вперед! Да отпустите их, ради святой богородицы, пусть померятся силами!