Юноша воскликнул:
— Ради бога, что с вами? Вы ранены?
— Пустяки, просто царапина… Ну так что же? Куда девался воевода? Что теперь будет? Почему так беспорядочно отступили?
Дживо сказал ему о приказе воеводы. Капитан побледнел, вскочил, как разъяренный лев, но кто-то опередил его:
— Ей-богу, пожалуй, воевода и остальные герцеговинцы лучше знают здешние места!
Капитан окинул его саркастическим взглядом и крикнул:
— Плевать, что говорит русский. Плевать на все. Пошли назад!
Дубровчане отправились тем же путем, каким пришли.
Отойдя немного, они настояли, чтобы капитан позволил осмотреть его ногу. Рана оказалась неопасной: пуля пробила икру, но по всем признакам жил не повредила. Перевязали, как умели, рану и, с большим трудом дотащившись до первого села по ту сторону границы, решили передохнуть. Капитан уселся под деревом. Остальные стали обсуждать происшедшее, казавшееся им уже каким-то кошмаром. Все говорили разом, стараясь блеснуть талантом стратега и даром провидца. Высказывалось твердое убеждение, что через несколько дней Сербия и Черногория объявят войну Турции.
Случайно на них набрел сельский священник. Послушав немного, он неожиданно вступил в разговор:
— Какая Сербия, какая Черногория! Герцеговину займут наши войска.
Капитан поднял голову:
— Чьи войска?
— Да цесаря нашего войска, чьи же еще? Да когда бы не так, стали бы фратеры по всей Неретве и в Поповом Поле призывать народ к оружию? Да разве и вы, цесарский офицер, посмели бы вмешаться в дело, будь это не так…
— Ух! — застонал капитан, хватаясь за голову, потом поднялся, медленно подошел к священнику и спросил: — Вы в самом деле так думаете?
— А как же иначе? — удивленно отозвался тот.
В селе раздобыли лошадь, посадили на нее капитана и отправили в Приморье.
С наступлением темноты фантастически гигантская тень капитана протянулась к горизонту. Молодые люди молча шли за ним, погрузившись в думы…
Чем сильнее сгущался мрак, тем огромнее казалась фигура капитана на лошади, пока наконец она не достигла каких-то сверхъестественных размеров… И вдруг Дживо почудилось, что перед ним не живой человек, не знакомая ему Слепая сила, а символ силы сербского народа — слепой силы!..
На следующий день, около полуночи, в одной из палат офицерского отделения военного госпиталя в Дубровнике прислугу и врача разбудил выстрел…
Прибежавшие установили, что покончил с собой принятый в этот день на лечение капитан в отставке Горчинович.
1894
СЛУЖАКА
Когда посыльный принес почту, начальник гарнизона города К., сухощавый, болезненный человек, сидел в своей канцелярии.
Прочитав служебное уведомление, он воскликнул:
— Смотри-ка! Что это им в голову взбрело?
Немного погодя в канцелярию вошел старший офицер, бородатый, рыжий и весь какой-то взъерошенный.
— Знаешь новость? — обратился к нему майор. — Переводят от нас поручика Драгишу в Белград, в военное министерство чиновником.
Взъерошенный капитан еще сильнее взъерошился и пробасил:
— Подумать только! Драгишу увольняют из армии. Где же справедливость? Человек столько лет прослужил в армии, участвовал в двух войнах, получил ранение, саблей заслужил офицерство, к тому же он один из лучших наставников наших новобранцев, и, вместо того чтобы приколоть ему третью звездочку, его посылают, точно какого калеку, в канцелярию! В чем тут причина?
— Растолкуй мне, и я тебе объясню! — досадливо проворчал начальник.
— Ясно, им понадобился переписчик, и где ж его искать, как не в нашем гарнизоне, где их и так больше, чем нужно! И кого же брать, как не Драгишу, который и так уже почти двенадцать лет в поручиках! «Такой человек никуда не пригоден, — думают они. — Служака, давай его сюда!» Ну хорошо, братец, заступись же за человека!
— Конечно… но как бы это сказать… Надо бы подыскать форму!
— Форму! Драгиша один из лучших наставников, вот тебе единственный и лучший довод!
— Верно! Что правда, то правда. Он один умеет толком выучить нашего мужика, не ожесточив его душу. Но… вообще говоря… ты знаешь, как они смотрят на вещи? Ну, там будет видно.
Капитан перешел на служебные дела, ради которых явился, затем еще раз помянул Драгишу и вышел.
Майор стал у окна и забарабанил пальцами по стеклу. За окном кружились крупные снежные хлопья.
В сумерки денщик внес лампу, а немного погодя по зову гарнизонного начальника пришел поручик Драгиша Милутинович, человек лет тридцати с лишним, среднего роста, широкоплечий, смуглый, с большими усами, широким румяным лицом, мужественным и в то же время застенчивым.
— Скажите-ка, Драгиша, — спросил майор, — вы когда-нибудь не высказывали желания переменить службу?
Прошло несколько секунд мертвой тишины, прежде чем поручик ответил:
— Не понимаю вас, господин майор!
— Вижу, что не понимаете. Дело вот в чем! — И он прочел приказ.
Поручик побледнел и с трудом вымолвил:
— Слушаюсь, господин майор!
— Значит, вы не высказывали желания перейти на другую службу. Вспомните хорошенько!
— Слушаюсь, господин майор, — повторил офицер, овладев собой. — Я никогда не выражал желания перейти на другую службу!
— Гм! Да! Посмотрим! А сейчас, того, можете идти!
Драгиша шагал удрученный внезапно навалившимися на него обидой и унижением. Потом остановился — старого фронтовика охватил гнев на «тех наверху», что одним росчерком пера уничтожили его честолюбивые помыслы; на «тех наверху», что учат воевать по книгам, а чуть дойдет до дела, убегают, предоставляя погибать строевикам! Он сердился и на майора за странный вопрос! «Разве я мог когда-либо даже подумать уйти из армии! Разве мне, Драгише, еще в детстве бежавшему в Сербию от турецкого гнета, безусым юнцом ушедшему на войну, раздобывшему саблей офицерский чин, мне, которому армия заменила родной дом, — могло вдруг прийти в голову стать писаришкой?» Он упрямо вскинул навстречу снежным хлопьям свое нахмуренное лицо и тотчас понял, что все это следовало говорить не в воздух, а майору, что не следовало глупо твердить «слушаюсь», как это делают его рекруты! И Драгиша двинулся дальше, упрекая себя в том, что не сказал несколько слов в защиту справедливости, которая так слаба, что даже заступничеством такого бедолаги, как Драгиша, ей не приходится пренебрегать.
Так он добрел до казармы; самое большое помещение первого этажа было битком набито новобранцами. В комнате стояла ужаснейшая вонь. Лампы были уже зажжены. Поручик остановился на пороге. Никогда еще не испытывал он так остро наслаждения, которое доставляет человеку сознание того, что в его руках жизнь многих людей, что он управляет их волей, направляя ее к определенной цели; впервые поручику пришло в голову, что у него в руках что-то большое, чего он вот-вот лишится и что драгоценнее самой жизни! И еще Драгиша впервые в жизни понял, что казарма — большая народная школа, в которой следует прививать и укреплять мораль, знания и лучшие человеческие качества! И совесть ему подсказала, что был он не только храбрым командиром на поле боя, но и добрым учителем в мирное время, что ему удавалось «выучить мужика, не ожесточив его душу», потому, что он любит этого «мужика». Драгиша любовно оглядел вытянувшихся в струнку парней, на которых еще так неуклюже сидели новые брюки и блузы! И снова подумал о «тех наверху», которые гнушаются смрада, запаха пота и дыхания солдатской массы, хотя, только пройдя через этот смрад, можно проникнуть в ее душу!
Он подал команду, и солдаты сели.
Учение продолжалось, но господин поручик казался до того рассеянным и странным, что унтер-офицер и солдаты даже подумали, не забежал ли он за короткое время своего отсутствия куда-нибудь и не «хватил» ли сверх меры.
Друзья Драгиши сетовали на несправедливость, ведь все были уверены, что зимой его произведут в капитаны.
Спустя два дня устроили прощальный вечер. Среди здравиц были и такие, что растрогали старого служаку до слез. Не обошлось, конечно, и без шуток. На одну из здравиц, в которой говорилось о том, что это мимолетная неприятность послужит ему же на пользу, Драгиша ответил так: «Поверьте, господа, если зовут на свадьбу осла, наверняка не стало либо дров, либо воды!»
Прошло три года.
Некий белградский актер, представлявший по кафанам типы белградцев, как-то летним вечером сидел в кафане. Он только что закончил один из своих рассказов, как кто-то из слушателей спросил:
— Скажи, пожалуйста, кто этот толстяк, который позавчера вечером сидел с тобой «У павлина»?
— Усатый, что ли? — спросил актер.
— Да!
— Это мой земляк, Драгиша Милутинович, преоригинальнейший человек!
— Почему же ты нам о нем до сих пор ничего не рассказывал?
— А потому, братец, что я еще изучаю его; впрочем, вас заинтересует даже то, что мне уже известно. Итак, как я уже сказал, Драгиша мой земляк. Правда, родом он не из нашего села, в нем он только вырос; родители его бежали всей семьей из Герцеговины. Мы с Драгишей сверстники и учились вместе в начальной школе; он поступил учеником к оружейнику, а я к парикмахеру. Во время турецкой войны{36} Драгиша восемнадцатилетним юношей пошел добровольцем в армию. Несколько лет я ничего о нем не слышал, но встретил его перед последней войной{37} в Белграде уже унтер-офицером. Потом говорили, что он отличился в боях и произведен в офицеры.
Несколько месяцев тому назад встречаюсь я на Теразии с каким-то человеком; он взглянул на меня, быстро отвернулся и поспешил дальше. Лицо его показалось мне знакомым, а его бегство возбудило любопытство. Поворачиваю за ним, справляюсь о нем на каждом шагу у знакомых. Все пожимают плечами. Наконец наталкиваюсь на Уроша К., который знает всех, он и говорит:
— Странный это человек и нехороший, один из тех, о которых говорят: до обеда себя ненавидит, а после обеда и себя, и весь свет! Бывший офицер, сейчас, кажется, чиновник военного министерства! Не знаю точно, как его зовут.