Но Юрай знал, что все его земляки в селах Рожина и Ядртовац, на другом берегу, где находились их поля.
Дом Юрая стоял в конце главной улицы. Подойдя к нему сзади, он неслышно обогнул его и наткнулся на девочку лет семи-восьми, которая стояла на куче лозы, возвышавшейся над дворовой оградой. Когда он появился перед девочкой — точно с неба свалился, — она чуть было не вскрикнула. Но матрос шепнул: «Йойи», — приложил к губам палец и, протянув руки, сказал:
— Ну-ка, прыгай! Хоп!
Девочка спрыгнула ему в объятья. Расцеловав ее, Юрай спросил:
— А ты что тут делаешь на хворосте? А где ма?
— Ма в кухне, — ответила Йойи и, ухватившись за его руку, запрыгала вокруг него. — А ты приехал? А я сверху прыгала, потому что Миш сказал, что побоюсь!
Юрай повел ее во двор со словами:
— Нельзя с такой высоты прыгать! Не девичье это дело! А Миш осел, если тебя подговаривает! Пойдем сейчас тихонько-тихонько, чтобы ма удивить!
— Напугаем ее, да? — шепнула Йойи.
Юрай остановился у дверей комнаты, которая занимала нижний этаж дома. Оба окна были распахнуты настежь; еще не совсем стемнело, и его взгляд смог охватить все; каждая вещь стояла на своем месте, там, где он ее оставил, и едва ли не там же, где она стояла при его предках; полки с кухонной посудой, два больших ореховых ларя, длинный дубовый стол, над ним большое распятие. Взгляд Юрая задержался на фигуре женщины, хлопотавшей у самого очага. Юрай кашлянул, женщина обернулась, на мгновение застыла… и кинулась к сыну. Они вскрикнули разом:
— Э, боже мой, Юрета!
— Ма! Дорогая ма!
Обнявшись, мать и сын заглянули друг другу в глаза — небольшие, синие, ясные, которые на наших островах передаются из поколения в поколение, так же как передаются круглые головы, полные щеки, жизнерадостность, крепкая вера, некоторое тугодумие и ограниченный запас слов… Мать, Луца, казалась старшей сестрой Юреты, старше лет на десять, не больше! У обоих был одинаковый курносый нос, небольшой закругленный подбородок, белые с румянцем щеки.
Посыпались вопросы и ответы, которые начинались с «а», как всегда, когда островитяне бывают взволнованы.
— А как ты, ма?
— А хорошо, Юрета, как ты?
— А хорошо! А па?
— А хорошо и па!
— А Миш?
— А хорошо и Миш!
Тут мать слегка нахмурилась, взяла самый большой трехногий стул со спинкой и подтащила его к огню. Сын уселся и принялся свертывать цигарку, а мать — чистить в корыте рыбешку.
Луца низко склонилась над корытом, и, когда заговорила снова, ее голос прерывался, словно от усталости.
— А писал, что приедешь… еще… дней десять назад.
— А верно! Обманул я вас!..
— А ты ездил вокруг всего света?
— А нет, но далеко, в Америку.
— Видел много стран?
— Много!
— И черных людей?
— И желтых!.. А что, урожай винограда хорош?
— А нет! Град побил! Набрали всего тридцать барилов вина да шесть масла!
После третьей паузы Юрета, понизив голос, спросил:
— А что нового?
Мать не ответила, и он добавил:
— А что Марица?
— А ничего хорошего! — ответила шепотом женщина. Юрета вскочил с криком:
— О владычица ангелов! Что такое?
— А ничего хорошего, ничего, ничего! — твердила женщина, покачивая головой, потом выпрямилась и глубоко вздохнула.
— Ради мук Христа, что с ней? Больна?
— Была!
— Ах… Она… умерла?
— Да!
Юрета упал на стул. Позеленев, он несколько мгновений тупо смотрел на мать, потом еле слышно произнес:
— Это правда, ма?
— Да! — подтвердила она и утерла рукавом глаза.
Юноша долго рыдал, вскрикивая: «Ма, ма!» Наконец он спросил:
— А что было, ради ран Иисуса?
— А чирей! На руке чирей вскочил! Старый Матия повел ее в город к доктору, и тот сразу сказал: «Худо». Потом позвали шептуху, и она тоже сразу сказала: «Худо». Потом Матия по обету пошел босой к Пречистой! И ничего не помогло! Завтра восемь дней, как ее красота да молодость в благословенной земле тлеют.
— Ой!.. А ты, ма, ходила к поварете?[44]
— Бог с тобою, несчастное дитя! Кроме меня, никто не знает, что ты избрал ее, а она, поварета, даже и не догадывалась.
— Ой! — вскрикнул Юрета и закрыл лицо руками. — Ой! Поварета моя и не знала, что я ей всю душу отдал, а я в море только о ней и думал. Вчера в городе купил ей кольцо, обручальное, на вот!
Поднявшись, он извлек из кармана коробочку с золотым кольцом и подал матери.
И снова сел, причитая:
— Ой, ма, я умру!
Луца опустила кольцо в глубокий карман своей юбки и сказала:
— Ты что, христианин или нехристь какой? Против бога идешь, что ли? Перестань, сейчас наши придут! Сраму не оберешься, ежели узнают, почему плачешь, ведь ты же ее не сватал, и никто не знает, что ты задумал жениться на ней, когда со службы вернешься! Помолись за ее душу и ступай!
Она взяла кувшин с водой и полила ему. Юрета сполоснул руки, глаза и ушел понурый вместе с сестренкой по тому же пути, по какому шел сюда.
Гавань была забита гаетами, ее оглашали крики толпы и рев ослов. Ведь каждая крапанская гаета (барка, что берет тонну и больше, с крытой носовой частью) везет на крыше осла, нагруженного дровами.
Сердце Юреты сжалось, когда в первом ряду он увидел Марицыного отца, Матию Танфара, в черной капице и двух его дочерей в черных платках. Сердце заныло еще сильней, когда одна из сестер, узнав его, воскликнула:
— Глядь-ка, матрос! Да ведь это Юрета тетки Луцы!
Это говорила Пава, средняя дочь Танфары, очень похожая на Марицу.
Люди стаскивали на берег ослов, и поэтому на Юрету мало кто обратил внимание, а он, окинув беглым взглядом всех Лукешичей, Яранов, Танфаров, Пребандов и Юрагов, их жен и детей, едва сдерживался, чтобы в голос не разрыдаться: «Где ты, прекрасный цветок крапанский, Марица Танфарова! Ах, когда услышу я из сада твой серебристый голосок, увижу твой стан, очи твои черные, белое твое личико!»
Марко Лукешич привязывал барку, когда сын остановился у него за спиной. Отец, сухой, крепкий сорокапятилетний мужчина, тянул за недоуздок осла Рижана, а Миш толкал его сзади. Йойи тщетно твердила: «Юрета приехал, вот он!» Но пока Рижан с поклажей не спрыгнул на берег, они даже не обернулись. Наконец Миш, живой шестнадцатилетний паренек, обнял брата, а Марко пожал сыну руку, сказав:
— Э, вот, ей-богу, нежданный гость! А как ты?
— А хорошо, па! — ответил Юрета. — А Миш растет?
— А как сорная трава!.. — заметил отец и зажженной спичкой осветил сперва Юретино лицо, а затем раскурил трубочку. Выпустив несколько клубов дыма, он положил руку на плечо Юреты и спросил:
— А ты, видно, здорово помучился?
— А почему, па?
— А потому, что очень бледный — и глаза красные! А мне Юрага сказывал, он за шесть недель до тебя из флота прибыл, будто ты здоров.
— Да мне что-то со вчерашнего дня нездоровится.
Мимо двинулись крестьяне; даже в темноте морская форма привлекала взоры. Слышались возгласы:
— А неужто это твой Юрета?
— А неужто это наш Юрета?
— Эй, Юри!
Марко не имел обыкновения толкаться в это время на тропинке. Знал это и старый Рижан, и поэтому он тронулся только тогда, когда толпа удалилась.
Йойи и Миш взяли брата за руки, а отец, покусывая чубук, завел с сыном разговор о всех мелочах, связанных с урожаями, работами, расходами за двадцать пять месяцев его отсутствия.
Луца встретила их во дворе. На скамье стоял глиняный таз с водой, рядом лежало полотенце. Дети увели Рижана, чтобы разгрузить его и поставить в стойло. Марко быстро снял гунь, рубаху и склонил над тазом свой смуглый торс с отчетливо выступавшими ребрами и позвонками. В одной воде он вымыл мылом руки, в другой — лицо, в третьей — шею. Когда жена помыла и вытерла ему спину, он прошел в дом переодеться в чистое. То же самое проделал и Миш, только плечи растирала ему Йойи.
На столе была приготовлена капуста, жареная рыба, каравай ячменного хлеба и кувшин с разбавленным вином.
Луца сняла с ног Иисуса четки и одни передала хозяину. Все пятеро выстроились перед распятием. Хозяйка произнесла: «Во имя отца, и сына, и святого духа! Аминь»; потом все в один голос прочли «Отче наш», «Богородице, дево» и другие молитвы, составляющие «розарие»[45]. Все это длилось около четверти часа.
Ужинали молча. Луца подталкивала Юрету, и тот пытался проглотить хоть что-нибудь. Марко долго пережевывал каждый кусок, подперев ладонью усталую голову. Только потянувшись первый раз за кувшином, он окинул быстрым взглядом Юрету, потом жену и произнес:
— Эй, ей-богу, до чего привередливым и нежным стал этот наш! Точно барышня! Погоди, вот суну тебе мотыгу в руки!
Кувшин по очереди обошел всех, и по знаку матери дети отправились спать.
Луца принесла кувшин поменьше и стакан. На этот раз вино было чистое, густое, красное. Марко поздравил сына со счастливым приездом и выпил до дна. Луца повторила поздравление и, отпив полстакана, поставила кувшин и стакан перед сыном. Одновременно отец положил перед ним трубочку, чтобы тот ее набил. И сказал:
— Ты ночевал в Задаре и целую ночь пил! Сразу видно! Ты и сегодня здорово клюкнул в городе! Сразу видно! Верно?
— Есть немного! — ответил, улыбаясь через силу, парень.
— А какого вы черта ходили в Америку?
— А я почем знаю, па? Пришел приказ, и айда! Так до нас ушел в Австралию броненосец «Мария Терезия».
— И он видел черных и желтых людей, — отозвалась мать, водя пальцем по столу.
— Неужто ты веришь матросам? — бросил Марко и, зевая, поднял голову к потолку. — Крепко врут, милая! А скажи-ка мне, сколько ты скопил?
— Пятнадцать талеров, па! — отозвался Юрета.
— А не густо! — Танфара сказывал, что привез двадцать!.. А, ей-богу, налей еще один, и давайте спать! А завтра, после малой мессы, пускай сходит в первую голову к дяде Йосе и тетке Марии.