{39} стою я у окна своей комнаты и в ожидании, пока поднимутся два моих гостя, наблюдаю за многолюдными толпами, валившими вдоль улицы, как вдруг раздается стук в дверь, и на пороге появляется статный, дородный, бритый мужчина в черном пальто до колен. В первую минуту я подумал, что это какой-нибудь актер, но, заметив его смущение, понял, что ошибся.
Спрашиваю:
— Кого вам?
Незнакомец не шелохнулся. Как взялся за ручку, отворяя дверь, так правая рука на ней и застыла, в левой он держал шляпу и толстую палку с серебряным набалдашником. Я повторил вопрос. Мужчина вошел, затворил дверь и, озираясь по сторонам, чуть ли не шепотом пробормотал:
— Хвала Иисусу!
И только тогда, когда, произнося эти слова, он отвесил поклон, я увидел тонзуру, большую фратерскую тонзуру, которая захватывала все темя, — настоящее гумно среди темного леса черной как смоль шевелюры!
Не слишком удивляясь, — кого только не было в эти дни в Белграде! — я ответил:
— И ныне и присно, отче! Милости просим!
Он приободрился и, улыбаясь, положил мне руку на плечо со словами:
— Коль узнал, что я фратер, угадай, кто я?
Боже! Эта фигура, это лицо, голос и особенно эти озорные большие черные глаза! ОН! Не кто иной, как ОН! И я крикнул:
— Баконя!.. Фра Брне двадцать пятый!.. Ты ли это?
Железные руки сдавили меня и прервали не только мои слова, но и дыхание! Мы расцеловались, как любящие братья, и, просто обессилев от волнения, опустились на диван.
Пока дыхание возвращалось ко мне, я вглядывался в его красивое лицо, искрящиеся глаза, из которых ключом била здоровая жизнерадостность, смотрел на бычью шею, сильные руки и уже округлявшееся брюшко, которое выпирало из-под застегнутого пальто. И тотчас перед моими глазами возник новопосвященный фра Брне младший, двадцать пятая почка святой лозы, фра Еркович XXV.
— Да, мой ркач, — начал он, — вот что с нами делает время… Однако опять же диву даюсь, как это я сразу тебя не признал!
— О-о-о! — воскликнул я. — Баконя в Белграде! Баконя мой гость!
Невольно пронеслось передо мной детство Бакони, и с уст сорвался обычный возглас старосты Космача Ерковича, Бакониного отца: «Баконя, несчастное дитя!»
В тот же миг в соседней комнате послышалось движение. Фратер в страхе поднял руки, покосился на дверь и прошептал:
— Только бог и ты знаете здесь мое настоящее имя! Дай слово, что никто другой его не узнает!
— Хорошо, однако…
— Нет, нет, нет! Дай мне слово!
— Хорошо, даю слово, но чего это ты, человече, так перепугался?
— Кто там, в той комнате?
— Мои гости, двое их.
— Далматинцы?
— Один сремец, другой далматинец.
— Та-ак… — протянул он, сильно побледнев, потом быстро схватил палку и шляпу. — Уйдем отсюда!.. Прошу тебя… Ради мук Иисуса, уйдем!
Я удивился, стал спрашивать:
— Что это с тобой вдруг, отец Брне? Как это уйдем! Почему уйдем?! Кого и чего ты боишься в моем доме? Разве ты не мой гость? Разве ты не останешься у меня? Как я могу допустить…
— Нет, нет, мой дорогой, мой милый, прости, но это невозможно! Сегодня никак невозможно! Завтра, послезавтра может быть, но сейчас, прошу тебя, выйдем со мной! Мне нужно о многом с тобой поговорить и кое о чем попросить. Итак, сделай милость, выйдем!
Он вышел, я за ним. На пороге мы столкнулись со слугой, который, по обычаю, нес гостю кофе, но Баконя отказался. Чуть подальше нам преградила дорогу моя жена. Смешавшись, я представил их:
— Это господин Брне Еркович, торговец из Синя, из Далмации! Моя супруга!
— Очень приятно! — затараторила она. — Приехали на торжества?
Красный как рак, Брне пожал протянутую руку, невнятно пробормотал что-то, потом поспешно добавил несколько внятных, но бессвязных слов:
— Благодарствуйте, госпожа, премного благодарен, но не могу, поверьте! Итак, прощайте, до рождества богородицы!
Жена подняла брови, а когда увидела еще и тонзуру, разинула от удивления рот. Я сделал ей знак рукой и сказал:
— Прошу тебя, извинись перед гостями, мне нужно выйти с земляком!
Баконя ринулся сквозь плотную толпу на тротуаре, словно убегал от кого-то. Боясь его потерять, я бросился за ним, в голову лезли разные мысли. Мы пробежали примерно шагов триста, когда дорогу нам преградили какие-то корпорации с оркестрами и следовавшая за ними толпа, Баконя юркнул в подворотню. Тут мы остановились, пыхтя, точно цыганские мехи. Людские толпы валили одна за другой под музыку и крики. В самом деле, Белград никогда еще не переживал такого! Хлопая глазами, фратер схватился за голову и пролепетал:
— Избави бог и пресвятая дева! Нет, брат, не привык я к такой толкотне! Это невыносимо! Со вчерашнего утра трясся в поезде, с вечера голова идет кругом, увидишь, все мое лечение пойдет прахом, чего доброго еще хуже станет!
— Какое лечение, милый Брне?
— На курорте в Топуске! Пробыл я там, милый мой, пять недель, лечился от проклятого ревматизма! Но скажи мне, прошу тебя, что это, откуда такая бездна народу, откуда эти знамена, музыка? И народ чудной! И военные, и крестьяне, и голодранцы!
— Не знаю! — отозвался я. — Надо купить программу, тогда увидим, что это такое и что затем последует! Но главное торжество, коронование, состоится завтра.
— Это я знаю! Потому-то и прошу, очень прошу раздобудь мне билет в церковь, ведь без письменного разрешения, говорят, никого не станут пускать! По правде говоря, из-за того главным образом к тебе и зашел! Хотя, само собой, разыскал бы тебя и так, потому и поднялся ни свет ни заря! И для чего мне все прочее, ежели не увижу коронации? Скажи, правда ведь?
— Да! — подтвердил я. — Хорошо, что вовремя позаботился! Вот через несколько минут толпа поредеет, и я пойду с тобой и добуду тебе пропуск.
— Наверняка?
— Не сомневаюсь!
Фра Брне по-детски подпрыгнул от радости и обнял меня.
— Скажу, чтобы написали: «Его преподобию фра Брне Ерковичу двадцать пятому!» Именно так! Пусть знают, что у нас, далматинцев, один род может дать двадцать пять фратеров подряд в течение трех столетий!
— Черт подери! — воскликнул Брне в полном блаженстве и, чуть помявшись, добавил: — Можешь еще вставить и слово «настоятелю».
— Ах так! — воскликнул я. — Значит, повысили? Такой молодой и уже настоятель! Поздравляю! О, корпо ди бако[47], настоятель в сорок лет!
— Сорок два! Сорок два! — поправил он с притворной грустью.
— Хорошо, сорок два! Ну и что? Ты же сейчас не мужчина, а лев! Итак, ты настоятель и прибыл из Топуска, а из Далмации выехал пять недель тому назад! Но, знаешь, клянусь богом, уж очень забавно получается, как я узнаю обо всем этом. Прошел час, как судьба столь необычным образом и на столь необычном месте спустя так много времени столкнула нас, а я все еще лишь урывками да между прочим узнаю о том, что должен был тотчас и без всяких обиняков слышать от тебя. Пора наконец спросить тебя, как ты?
Но фра не слушал меня, — ни одно слово не дошло до его сознания; нахмуренный, с остекленевшим взглядом, он что-то напряженно обдумывал. Потом он промолвил:
— Пожалуй, не стоит!
— Что не стоит?
— Не стоит писать мое настоящее имя, пусть уж будет так, как ты сказал давеча своей супруге: «Торговец из Синя».
Я испытующе заглянул ему в глаза и заметил:
— Хорошо, но, дорогой Баконя, не обессудь, твой страх переходит всякую меру и наводит на разные мысли! Храни бог и богородица, может, ты согрешил чем и…
— И перебежал сюда! — закончил он, посмотрев на меня с сожалением и укором. Не беспокойся! Хвала богу и пресвятой богородице, может, я и не примерный священник, но ренегатом быть не собираюсь. Изменить своей вере, своему народу, как сделали некоторые, приехав сюда и женившись… Да избави боже! Просто не хочу, чтобы знали губернатор и провинциал; ведь… не хватает еще, чтобы они услышали в эти смутные времена{40}, что я был в Сербии! А теперь пойдем, толпа поредела! О боже, до чего голова кружится! Не привык я к такой суете! Должно быть, в больших, самых больших городах постоянно так, скажем, в Вене или в Риме!
— Пойдем! — промолвил я, взглянув на облачное небо. И мы двинулись. — Да, — продолжал я, — никогда еще здесь не было подобной пестроты и стольких наречий, хотя Белград и в обычное время своеобразнее Рима и Вены.
— Чем?
— Тем, что в нем живут люди со всех концов света. Здесь можешь услышать испанский, немецкий, венгерский, албанский, румынский и так далее! Кроме того, в этом необыкновенном городе вечно какая-нибудь кутерьма!
— А-а! — Баконя встретил мои слова с явным удовольствием и вытаращил глаза. — А-а! Кутерьма, говоришь! Но сейчас, полагаю, народ успокоился?
— Как же, успокоится он! — сказал я, указывая на шумную толпу.
— Ну, это другое дело, сейчас праздничная суматоха, а я спрашиваю…
Его прервал подъехавший извозчик. К счастью, он оказался хорошо мне знакомым, иначе он, как и все его товарищи, содрал бы с нас втридорога. За поездку, которая согласно тарифу стоила динар, они запрашивали дукат, а то и два. Я велел везти нас в учреждение за билетами в церковь, а оттуда гнать через центр на окраину Врачара.
Быстро уладив дело с пропусками, — я взял сразу и Баконе, и двум своим гостям, — я снова сел в экипаж и молча протянул ему все три билета. Прочитав: «Господину Браниславу Ерковичу, торговцу из Далмации», он вспыхнул. Прочитав имя второго гостя из Приморья, Баконя вздрогнул и воскликнул:
— Так ведь я его знаю и он меня!
— Можешь не волноваться, по описанию моей жены он все равно догадается, что заходил ко мне именно ты. Да и как мне, Брне, братец мой, лгать людям? Одно дело дать слово, что я тебя не выдам, а иное дело уверять, будто ты другое лицо! А к тому же я-то себя знаю — разве я смогу удержаться от смеха? И чего ты боишься в конце концов? Даст он тебе слово не выдавать, и дело в шляпе! Не все же вокруг тебя сыщики да шпионы! А теперь развеселись, смотри, слушай и рассказывай!