Не было двух дворов менее похожих друг на друга, чем князя-канцлера и князя-воеводы. Радзивилл представлял старый обычай, старое панство, лучшие времена, Чарторыйский был воплощением мысли Конарского, наполовину космополитом, пропагандистом реформ, сторонником просвещения и духовной связи с Западной Европой.
Даже на первый взгляд всё отличалось на этих двух дворах, хотя Чарторыйский полностью своего польского на европейский манер переделать не мог. Там были ещё видны придворные казаки, бояре, дворяне, одетые по-польски, но рядом с ними парики, французские фраки, шпаги, костюмы преобладали и шли вперёд.
Французский язык почти так же был там используем, как польский. Крутилось много иностранцев.
У Радзивилла можно было подумать, что находишься где-нибудь на востоке, у князя-канцлера вспоминался Париж. В кардиналии постоянно напивались, стрелялись, шумели, около Чарторыйских было тихо, люди ходили дисциплинированные и послушные.
Сам князь канцлер имел фигуру и черты лица очень аристократические, а воспитание и жизнь делали его типом магната, чувствующего свою силу и гордого ею. Радзивилл гнался за популярностью, Чарторыйский ею пренебрегал. Выпив, пане коханку иногда видел пана брата в шляхте, хотя, когда он ему сопротивлялся, он бил его на ковре. Князь Чарторыйский прислуживался убогой и тёмной шляхтой, но высмеивал её.
Флеминг свой немецкий тип сохранил нетронутым и был попросту смешным, но чувствовал также силу, какую имел, был горд и груб.
Епископ Красинский застал их обоих вместе, в обществе полковника Пучкова, приведённого для того, чтобы был прямым свидетелем событий и дал отчёт императрице. Полковник, мужчина средних лет, внешность имел довольно приятную и больше напоминал салонного придворного, чем солдата.
Когда епископ показался на пороге, Пучков, чувствуя, что может помешать, попрощался с князем-канцлером.
После его ухода Красинский, ломая руки, воскликнул:
– Ваша светлость, я не понимаю, что случилось. Я имел обещание, что кто-то будет послан на переговоры, мы ждали.
– Я ждал тоже, – ответил князь колко, – мне первому стараться и просить о мире не пристало. Я ждал, что мне предложит князь-воевода.
– А он ожидает, какие вы поставите, князь, условия мира, – сказал епископ.
Флеминг и канцлер поглядели друг на друга.
– Я прибыл узнать от имени воеводы.
Чарторыйский прошёлся по покою, молчал.
– Речь идёт о предотвращении пролития братской крови, об избежании гражданской войны.
– Всё это мы слышали, – ответил канцлер.
– Перво-наперво, – спешно начал Флеминг по-французски, – распустить то войско, которым он угрожает.
Канцлер дал знак движением руки, чтобы перестал говорить, последовало молчание.
Вошёл слуга с карточкой на подносе, которую Чарторыйский сразу начал читать, забыв о епископе.
Бжостовский тем временем, оттянув Флеминга в сторону, живо ему что-то говорил. Позвали из канцелярии писаря и князь передал ему какое-то чужое дело, оставив епископа в ожидании. Красинскому понадобилась вся его моральная сила, чтобы сдержаться и не вспылить. Затем канцлер сел и обратился к нему:
– Пусть это будет доказательством послушания с моей стороны, что поддаюсь вашим уговорам и готов вести переговоры с князем-воеводой.
– Давайте соберёмся где-нибудь в нейтральном месте, только не у воеводы.
Красинский, у которого было обширное помещение, хоть в монастыре, пригласил к себе.
На это согласились.
– Чем меньше мы должны совещаться, чтобы это пошло легко, – сказал епископ, – тем раньше я желал бы начать.
Начали рассуждать о возможности собраться в десять часов. Для князя было это слишком рано. Согласились на одиннадцать.
– Тем временем я свои условия мира прикажу написать чёрным по белому, – вставил канцлер, – чтобы потом не наговаривали на меня, что я желал невозможных вещей.
Потратив там время на выслушании жалоб, упрёков, насмешек над сторонниками короля, язвительных слов в адрес Брюля и т. п., уставший епископ сел в карету.
Каштелян Бжостовский стоял в княжеских дверях.
– Я не вижу нужды сопровождать епископа, – сказал он, – мы сделали всё возможное, речь идёт о том, чтобы его преподобие соизволил известить об этом воеводу. Я был бы лишним, как посредник, а как свидетель не нужен.
Красинский не настаивал, уставший, он залез вглубь поволзки и кони тронулись.
Вечер уже был очень поздний, но город не думал об отдыхе. В нём почти не было тёмного окна, кони, кареты, собаки проскальзывали под домами. Шинки внизу некоторых камениц, в глубине которых видна была давка и слышны крики, звучали дикой музыкой.
Сквозь окна, не закрытые ставнями, тут и там на светлом фоне стёкол вились какие-то тёмные странные фигуры.
Епископ рассеянным взглядом поглядел на эту меняющуюся, пободно лихорадочному сну, картину. Он уже хотел остановиться в кардиналии и этот мучительный день закончить возванием к желанным трактатам.
Кардиналию можно было различить издалека. Её окружали группы людей, стоящие на улицах вокруг и разглядывающие выезжающих и въезжающих. Говорили в тех толпах, что князь собирался выезжать на шестью медведях в город, иные утверждали, что выедет голым на серебряной бочке, как Бахус, и т. п.
Самые нелепые слухи держали там любопытных, которые прислушивались к шуму голосов, доносящемуся изнутри. Не было сомнения, что у воеводы пировали, а там редко пиршество кончалось без какой-либо вспышки.
Карета Красинского с большим трудом могла подъехать к воротам, только потом с помощью челяди воеводы, которая безжалостно разгоняла любопытных, вкатилась в освещённые ворота и огромные сени, так же переполненные народом, как улица.
Там царило веселье, как обычно после хмеля, а из пивных бочек ещё черпали.
Епископ Красинский вошёл в ту самую залу, где утром ожидалась конференция, но там никого не было. На креслах в углу спали несколько придворных, уже доведённых до того, что дольше на ногах держаться не могли.
Через открытые двери видна была вся шеренга покоев, более или менее заполненных гостями, а в конце ярко освещённые столы, за которыми принимал воевода.
Здесь царило молчание, за которым попеременно следовали порывы смеха и крики.
Епископ остановился и подумал, подобало ли ему в таком важном деле подойти к так мало приготовленным к нему людям, но надеялся, что найдёт кого-нибудь трезвым и сможет сдать ему то, с чем пришёл. Времени не было. Поэтому он подошёл к княжескому столу, густо облепленному обществом, которое чокалось рюмками и охотно выпивало.
Дело было в том, чтобы разглядеть кого-нибудь, с кем бы можно было поговорить.
Он размышлял ещё, когда почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Был это молодой Жевуский, на весёлом, но не показывающем никаких последствий опьянения лице которого рисовалась насмешка и пренебрежение к этой компании, в которую был вовлечён…
– А! Ксендз-епископ, – воскликнул он, – вы прибыли слишком поздно, мы все уже под хмелем и к нам теперь подстроиться трудно.
– Но я пришёл по важному делу, – прервал епископ, – я хотел бы его сдать кому-нибудь, помогите мне, прошу.
– Знаю, знаю, – отпарировал Жевуский, – но не вижу, кого бы мог порекомендовать, все пьяны, даже Нарбут.
Он поднялся на цыпочках, ища глазами. Красинский стоял почти в отчаянии. Затем князь-воевода, который держал в руках против света маленькую рюмку и любовался янтарным цветом вина, которое в нём содержалось, случайно разглядел стоящего напротив него епископа и живо задвигался. При каждом его движении бдительные телохранители вставали со стульев, беспокойно спрашивая, что прикажет.
– Ничего, оставьте его в покое, я должен идти.
Широко расступились, а Радзивилл энергичней и поспешней, чем можно было ожидать после долгого пира, подошёл к епископу, который шёл ему навстречу.
Он взял его под руку.
Тут же был затемнённый кабинет, который освещала только одна алебастровая лампа. Не было в нём никого, кроме конюшего Моравского, который дремал.
– Ну что, пане коханку? Что? – начал князь. – Чего они хотят? Стёкла из окна или кафель из печи?
– Мы ещё не знаем, – сказал епископ, – но в конце концов мы имеем обещание, что завтра они принесут мне свои требования, куда князь будет милостив послать кого-нибудь от себя, чтобы мог договориться.
– Это так легко, – пробормотал князь и на минуту задумался. – Это разные взгляды. Трибунала в их руки отдать не могу. Преобладание должно быть со мной, но неприятных мне людей я могу принести в жертву. Русских не хочу иметь на своей шее, а Пучков мне сено и овёс может проесть. Если бы биться с саксонцами и немцами, это ещё полбеды, но со своими… В конце концов что-то им уступлю, но цыц, цыц!
Князь приложил палец к губам.
– В каком же они расположении?
Епископ сделал гримасу.
– Князь-канцлер твёрд, – сказал он.
– Чем слабее будет, тем сильнее затвердеет, – вставил воевода.
– Кого вы пошлёте? – спросил Красинский.
Воевода погрузил взгляд в пол, словно на нём кого-то искал.
– На узелке, пожалуй, потяну, – сказал он, – сам не знаю. Посмотрю.
Красинский уже не настаивал, несколько раз повторил час и место, назначенное в монастыре.
– Что вы думате? Будет что из этого? – спросил князь.
– Это зависит от вас, ваша светлость. Ежели есть добрая воля сохранить мир.
На это ответа не было, Радзивилл вздохнул, приказал себе и епископу принести по бокалу старого вина, вытер пот со лба и, сев на канапе, бормоча что-то, уснул.
Красинский, который всё ещё считал, что он глубоко задумался и готовился отвечать, остолбенел. Подозревал его в притворстве, но тот был очень искренним; князь храпел и, опустившись на подлокотник сидения, почивал после дневных трудов.
Епископу ничего не оставалось, как потихоньку удалиться, потому что скорого пробуждения нечего было ожидать.
Он вышел сильно раздосадованный этой неудачей. На пороге встретил его молодой Жевуский.