– Не могу ни сам князю сон прервать, – сказал он ему, – ни ждать, пока проснётся. Час поздний. Будьте любезны завтра напомнить воеводе о нашем с ним разговоре и просите, чтобы сдержал мне слово, ежели обо всём не забудет.
– Об этом не бойтесь, – сказал Жевуский, – если захочет помнить, будет, не ему надо напоминать.
Красинский уже хотел удалиться, когда любопытные, которые его поджидали, приблизились и окружили его.
Все хотели узнать, чем всё-таки закончатся эти военные приготовления. Никто, по-видимому, не желал катастрофы и гражданской войны. Епископ смог успокоить их, сказав, что ни в ком не видел излишнего стремления воевать.
– Наш князь, – отозвался Нарбут, – на братскую кровь также не наступает, но охраняет Радзивилловскую честь и целиком её должен консервировать. Не нужно доводить его до крайности. Против него готовят позорные манифесты, это известно, в которых делают его тираном, злоупотребляющим законами. Эти листовки ходят уже из рук в руки; дай Боже, чтобы он не узнал о них, потому что те, кто их писали, заплатят за чернила кровью.
– Ничего о них не знаю, – ответил епископ.
Рдултовский оглянулся вокруг, медленно и осторожно доставая из кармана свиток бумаги.
Сосредоточились около него, наступила тишина. Жевуский побежал убедиться, что воевода спит.
Рдултовский держал целиком густо исписанный листок, на который отовсюду сбегались взгляды, прочитал из него несколько отрывков, касающихся больше мечника, чем воеводы, якобы своим поведением доказывающего презрение ко всевозможным законам, где его делали Катилиной и непослушным его величеству королю и Речи Посполитой. Однако он вскоре сдержался, видя возмущение приятелей воеводы и опасаясь, как бы у него не вырвали манифест, спрятал его глубоко за жупан спереди.
Некоторые из господ почти отрезвели от впечатления, какое произвели на них фрагменты манифеста. Угрожали, желая узнать имя автора, а Рдултовский добавил:
– Если бы это дошло до ведома князя, не склонило бы его, наверное, к уступкам, но побудило к мести.
– Он заткнул бы ему рот этой бумагой! – воскликнул Войнилович. – Пока бы его собстенная нечестность не задушила.
Так начали выкрикивать, что наконец и сон воеводы прервали.
Он встал, потирая глаза и спрашивая о причине этого шума, но о ней не рассказали, приписывая шум отличному вину, которое обычно так шумит, когда попадает в добрые головы.
Это пиршество, может быть, окончилось бы сном, если бы воевода, чувствуя себя после короткого отдыха отрезвевшим, не пожелал de noviter repertis начать возлияния из другой бочки.
Отправили приказ, чтобы на стол принесли новые графины, к которым потребовали новой закуски, так что служба заново должна была накрывать и ставить полдник.
Эту лёгкую закуску, кроме ветчины, водок, пряников, сладостей, для более важных желудков, должны были обеспечивать фундаментальные блюда телячьего и бараньего жаркого, зраз и бигосов, которые приветствовали громкими аплодисментами.
Князю это напоминало охоту и завтрак в лесу, отсюда сразу завязался разговор о последнем медведе, замеченном в Налибоках, который содрал на голове кожу псарю, но здоровый холоп поправился; только что более толстую шапку должен был использовать.
Посыпались охотничьи анекдоты, которые на какое-то время позволяли забыть о канцлере, о Чарторыйских, о всяких досадах.
Ничего удивительного, что при бигосе и новых рюмках на перекусе время прошло незаметно, так что колокола в монастырях звонили на заутреню, когда князь пошёл в кровать.
Из гостей значительнейшая часть, не разъезжаясь по домам, разместилась в кардиналии как могла. В зале набросали сено и солому, в покоях были использованы канапе и кресла. Молодой Жевуский, который взял на себя напомнить князю-воеводе, что послов от него епископ будет ждать в одиннадцать, заснул также сном молодых и праведных.
Никто не смел с утра будить уставших и бил десятый час, а воевода не встал ещё и Жевуский только что проснулся.
Он тут же вспомнил о своём обещании, но исполнить его не мог. Князь спал, а когда начал звать слуг, было около одиннадцати. Наступал обычный утренний режим, первый завтрак, молитвы, потом срочные рапорты, и Жевуский не попал к воеводе, только позже.
– Ксендз-епископ Красинский говорил мне вчера, – сказал он после приветствия, – что вы князь, обещали кого-нибудь прислать к нему в одиннадцать часов.
– Гм! – отозвался князь. – Действительно так, но до одиннадцати далеко.
– Не придёт раньше как после одиннадцати часов, – рассмеялся Жевуский.
Князь поднял глаза на часы.
– Мы проспали, – сказал он спокойно, – нет ничего плохого в том, что заставляем ждать себя.
– Езжайте сами к нему и объясните, как хотите, и потребуйте, чтобы Чарторыйские свои desiderata прислали в письменном виде. Больше там делать нечего.
Гетманова была рада, что сопровождала мужа в Вильно, потому что городская жизнь ей больше была по вкусу, чем Высокое литовское, которое называла пустыней. В этот раз, однако, много вещей её выводило там из себя и портило настроение.
Тогда муж должен был расплачиваться.
Уже заранее решался вопрос чрезвычайной важности: должен ли был, согласно праву и обычаю, польный гетман дать солдат для несения караула при Трибунале? Великий гетман или булава поменьше были к этому обязаны.
Массальский заранее открыто объявил, что если дойдёт до открытия Трибунала, что казалось более чем сомнительным, он стражи не поставит. Пане коханку знал об этом, но рассчитывал на двоюродного брата, польного гетмана Сапегу, что тот ему уже отказать не может.
Несмотря на такие близкие семейные отношения, они теперь не часто виделись. Сапега, находящийся под каблуком жены, избегал воеводу, а Радзивилл из-за гетмановой, которой не любил, не спешил к брату.
Однако же эту стражу для Трибунала заранее нужно было обеспечить. Чтобы прийти к соглашению он отправил Войнилловича.
Гетман Сапега считался мягким человеком и гипкостью ума не отличался, но когда ему нужно было выкрутиться, имел счастливые инстинкты. Когда Войниллович вспомнил о страже, тот, сообразив, что пришёл ради неё, сразу заболтал его собственными интересами, потому что знал, что они его горячо интересовали. Таким образом, начали разговор о них и трибунальская стража осталась в стороне, потому что позже подошло больше особ.
Князь ничего не узнал, но в этот день Сапега пришёл к жене, как обычно, с целью посоветоваться. У гетмановой были разные способы управлять мужем. Первый: она инсинуировала ему то, чего желала, так, что он думал и делал согласно собственному вдохновению то, что она ему продиктовала.
Часто даже для отвода глаз она делала вид, что придерживается противоположного мнения и что послушно подчиняется воле мужа.
Но когда не имела времени и теряла терпение, срочно ей было, тогда прямо наступательным боем брала мужа и диспутировала, как ей поступить.
В случае сопротивления и ссоры на неё нападала истерика, обмороки, сердечный смех и тогда воевода-гетман, целуя на коленях ножки, просил прощения и удовлетворял приказы.
Над положением мужа в этом Радзивилловском деле гетманова долго думала. Гетман в родственных отношениях с воеводой и был не рад его подставлять, но с другой стороны тесная связь соединяла его с разными лицами противного лагеря. Поэтому ему не подобало ни для той, ни для другой стороны показать себя послушным, должен был остаться нейтральным, а вину перекладывать на людей и обстоятельства, которые вынуждали его воздерживаться от деятельного участия в этом споре.
Быть может, действуя по своей склонности, он бы поддержал Радзивилла, но знал, что жена это не разрешит. С ней следовало доверительно поговорить об этом предмете.
Воеводина также хотела удостовериться, что её муж не даст склонить себя к явной поддержке воеводы.
Когда гетман вошёл в комнату жены, которая ещё почивала, одетая в пеньюар, он нашёл её хмурой и грустной. Поцеловал её в лоб, в руку, и сел при ней, спросив о здоровье.
– Невозможно быть здоровой, – сказала гетманова. – Люблю жизнь, движения, веселье, не терплю скуки и молчания, у меня их достаточно в Высоком, но тут снова шум, настоящий ад. На улицах стреляют, бьются, преследуют друг друга и всё чаще мы узнаём о какой-нибудь новой авантюре.
Гетман отпарировал:
– Душа моя, тебе нужно поехать в Вильно! Я говорил и предостерегал, что здесь отдыха тебе не дадут.
– Я боялась тебя одного отпустить, – добавила прекрасная дама, глядя в зеркало. – У тебя слишком доброе сердце, люди с тобой делают что хотят, а ты потом за чужие беды расплачиваться должен.
Сапега слушал давно ему знакомые упрёки.
– Я не такой добродушный и послушный, как ты думаешь, – парировал гетман, – а тут именно такой casus, что нужна энергия. Радзивилл много требует, а не всё по его воле может быть.
– О чём речь? – спросила княгиня.
– Об очень многих вещах, – говорил гетман. – Ты знаешь, какое близкое нас соединяет родство, следовательно, он хочет, чтобы я шёл с ним туда, куда бы он ни намеревался пойти.
– Я надеюсь, что ты сам видишь, как это невозможно, – прервала гетманова. – Князь Кароль, благодаря людям, что ему льстят, заливает себе голову, сходит с ума, восхищается, портит отношения с целым светом, но в конце концов он всегда справится, ему есть что сыпать и чем рты заткнуть, а те, что ему помогают, падают жертвой.
– Я слово в слово говорил это вчера, – сказал Сапега. – Кажется, что Трибунал, несмотря на Чарторыйских, будет открыт, хотя бы дошло до кровопролития, но вместо крови польются чернила. Известная вещь, что Трибуналу принадлежит почётный караул, который должны обеспечить гетманы. Гетман Массальский прямо объявляет, что его не даст. Что же тогда? Обратятся ко мне, чтобы я его прислал. Не имею никакой причины, чтобы в нём отказать.
Губы гетмановой невольно сжались от гнева, она гордо выпрямились.