Стольник, хотя сильно заинтересованный этой драмой, кажется, не имел ни малейшей охоты играть в ней деятельную роль. Француз одеждой, он саблей не владел и в контушевые события вдаваться не думал. Но с юношеским любопытством смотрел на этот свет, знакомый ему только из описаний и того, что иногда показывалось в Волчине.
Не удивительно также, что в тот день, когда все подглядывали и подслушивали, что делается и выясняется у ксендза-епископа Красинского, он же со старостой Галицким объезжал красивых дам и дома, в которых надеялся увидеть молодые личики.
По дороге стольник намекнул об Антоколе, но староста имел от сестры инструкцию: «Вези его куда хочешь, только не к гетмановой. Эта злая кокетка поклялась отнять его у меня». Между сестрой и братом была самая нежная связь, очень тесная. Воеводина спасала его, когда он проигрывал в карты, он служил ей послом к тем, с которыми ей нужно было, а не могла, сблизиться. Её приказ был для старосты важнее, чем всякие другие соображения.
– На Антокол! – подхватил он. – Смилуйся, ведь это на краю света, а гетманова уже сегодня после стольких пережитых приключений не может быть такой привлекательной, чтобы ради неё пускаться в дорогу. Избавь меня и себя от Антокола.
– Не могу, дорогой староста, – ответил стольник, – я должен нанести визит гетману, о котором мне сейчас напоминал дядя, не для неё еду, а для него.
– Не застанем его, – ответил Браницкий.
– Это как раз стимул, чтобы ехать сейчас и только отметиться у него, не подвергая себя скучному разговору с ним.
Браницкий задумался.
– Значит, у гетмановой не будем? – спросил он.
– Отметимся у неё и у него, – повторил Понятовский, – кажется, что он нас не съест, – сказал, смеясь, стольник.
Час для визита был поздний и поэтому гетманова уже не ждала желанного гостя, когда карета подъехала к крыльцу. Гетмана дома не было, но услужливый камердинер громко объявлял, что пани дома и примет.
Браницкий сделал гримасу, он был уверен, что его ждёт суровый выговор от сестры, но не было возможности предотвратить. Они вошли в салон.
Нужно было видеть счастливую гетманову, которая выбежала навстречу стольнику, едва поглядела на старосту, подхватила Понятовского и, оставляя Браницкого одного, унесла добычу с собой в кабинет.
Злой и кислый Браницкий шёл за ними.
– Какое же это счастье, – щебетала, испепеляя его глазами, княгиня, – что пан стольник соизволил о нас вспомнить! В самом деле, не знаю, как вас благодарить… и где этот день записать.
– Я знаю, что запишу его в благодарном сердце, – ответил Понятовский, – я так незнаком с обычаями, с часами, что не смел льстить себе, что буду счастлив застать пани гетманову. Я спорил об этом со старостой.
– Который утверждал, что меня нет? Не правда ли? – злобно смеясь, воскликнула княгиня. – Но что-то иное у пани воеводицины, которая пресыщена обществом и может себе позволить не принимать, когда её кто-нибудь соизволит навестить. У меня такая жажда, живу в пустыне…
– В пустыне! – подхватил староста. – Но у вас многочисленное и очень видное соседство.
На это замечание гетманова не отвечала, кокетливой улыбкой приманивая Панятовского, которому живо что-то начала шептать.
Стольник также забылся. Оба в тихой, дружеской беседе удалились от старосты и оставили его в пустом салоне для искупления.
Поэтому староста должен был разглядывать огомный портрет Льва Сапеги, в кармазиновой делии стоящего у стола, на котором лежал привилей с увесистой печатью.
Должно быть, мало его это развлекало, потому что постоянно кашлял, давая знать о себе, не в состоянии обратить ни внимания товарища, ни прекрасной гетмановой.
В конце концов княгиня сжалилась над ним и обратилась к нему:
– Прости меня, пане староста, – сказала она, – что присваиваю себе гостя, которого вижу так редко, а у вас он каждый день. У нас было важное дело, потому что я, признаюсь открыто, вмешиваюсь в политику и интригую открыто.
Браницкий не мог сдержаться от злобной шутки, которой хотел заплатить за пренебрежение.
– За кем же и для кого пани гетманова может интриговать, – воскликнул он, – потому что гетману, я полагаю, хватает самого себя, а Брюля нет в Вильне?
Гетманова от гнева заумянилась.
– Вы угадали, – сказала она гордо, – на самом деле у меня есть поручение министра, чтобы толкнуть к миру, и интригую изо всех сил ради него.
– А я за войну, – сказал Браницкий, – потому что у меня солдатское призвание, а всем нам здесь так опротивело воевать словами, что мы рады бы, чтобы однажды стали решать сабли.
– Возвращайтесь, пан, в Австрию, – воскликнула княгиня, – где вы собрали первые лавры.
Стольник, видя, что оборот разговора может быть опасен, поспешил в него вмешаться.
– Я с пани гетмановой голосую за мир и готов записаться к вам в помощники.
Княгиня пыталась задержать своих гостей, но староста достал часы и безжалостно снова напомнил время.
– Моя сестра ждёт нас, – сказал он, зная, что этим напоминанием досадит княгине, потому что был в курсе всех дел.
– Не смею задерживать вас, – отпарировала княгиня, – тем более, что сегодня вас ещё надеюсь увидеть, вечером я собираюсь к княгине-воеводичевой, по которой скучаю, так давно её не видела.
Отплатив так старосте, гетманова попрощалась с гостями, а стольник, поцеловав её белую ручку, сел с Браницким в карету.
– Она очень постарела! – сказал насмешливо староста, когда они отъезжали от крыльца. – Ничего удивительного, она ведёт жизнь весьма актвную. Гетманы при муже говорят, что она заменяет в Варшаве молодого Брюля, в Высоком хозяйничает, в Вильне заседает в Трибунале, участвует в сеймиках в Вылковыске и Слониме.
Стольник улыбнулся, слушая.
– Я нахожу, что для вдовы она выглядит очень молодо, – отозвался он. – Работа её, видно, не мучает, потому что счастливо одарена.
– Только не расхваливай её перед моей сестрой, потому что, хоть они обе Сапежины, мне кажется, что не очень любят друг друга.
Стольник и сам, должно быть, об этом догадывался.
Они сменили тему разговора и дорогу, потому что, вместо того, чтобы навестить воеводичеву, Понятовский пожелал вернуться к князю-канцлеру, а староста должен был согласиться на это. Сам, однако, не пошёл к нему, и, высадив там стольника, поехал к сестре.
У князя-канцлера хотя бы на первый взгляд царило спокойствие, тихие шёпоты и разговоры все обращались около текущих переговоров. Оттуда ожидали известий, которые не приходили. Этому удивлялся князь-канцлер, который знал Радзивилла и думал, что, прочитав условия мира, он сразу сорвёт переговоры.
Были они далеко идущими и рассчитанными на то, чтобы отбить охоту. Их, однако же, должны были принять во внимание, раз не возвращались ни те, что с ними поехали, ни они.
– Значит, князь-воевода слабее, – сказал он, – нежели мы его себе представляли, если примет наши кондиции. Но что мы будем делать, если он согласится на них? Будет нечем похвалиться перед Пучковым.
– Да, – ответил воевода, – но вы забываете, что это наши условия, не совсем все… Найдутся дополнительные.
Князю-канцлеру становилось грустно. Хотя его уполномоченные имели ещё инструкции и знали, о чём шла речь, он боялся сделать фальшивый шаг. Беспокойство так им овладело, что, поглядев на племянника, у него появилась мысль послать его к Красинскому. Однако прежде чем он открыл рот, карета, везущая одного из уполномоченных, остановилась перед домом и он вошёл в комнату.
Князь обычно серьёзный и воздержанный, в этот раз подошёл на несколько шагов и с признаком нетерпения воскликнул по-французски:
– Но что же вы могли делать так долго? Пожалуй, вы меня не поняли. Моих условить они всё-таки принять не могут и пожертвовать своими приятелями; зачем было напрасно диспутировать? Я послал условия им не для того, чтобы надеяться, что будут приняты, а для того только, чтобы были отклонены.
– Да, – ответил молодой староста, по которому было видно, как был недоволен оборотом дел. – Да, мы рассчитывали на то, что они не примут наших требований, а они взяли их для обсуждения и, если не ошибаюсь, согласятся на всё.
Возмущённый канцлер аж выкрикнул:
– Но это предательство, мы попали в капкан. Вы знаете, пане староста, какой был у меня план? Сорвать, показать перед Пучковым, что их сила здесь всем владеет и что мы нуждаемся в помощи императрицы. Не может этого быть, чтобы приняли.
– Напротив, очень может быть. Они хотят только включить в написанный договор, что жертвуют собой для общественного спокойствия, что складывают оружие перед угрозой войны.
Канцлер и воевода вскочил.
– Это не может быть, – воскликнул он, – мы требуем от них слишком больших жертв. Ковенский мирный сеймик закончил выбором Богуша и Лопацинского, а мы его хотим считать несостоявшимся. На Сломинском выбрали князя Иеронима, который был designatur ими маршалом трибунала. Князь не может оскорбить брата.
– И я так думал, – ответил прибывший, – и однако взяли на рассмотрение… и вижу, предчувствую, что они готовы к согласию.
Чарторыйские поглядели друг на друга. Канцлер встал с кресла, на которое только что бросился.
– Ха! Если им этого мало, – отозвался он, – мы выдумаем им что-нибудь такое, на что без полной самоотдачи согласиться не смогут. Не завершайте ни в коем разе, давайте понять, что могут быть дополнительные требования. Не хочу мира и даже такого хромого мира с ними.
Не могу составлять пакты с баламутами.
– Как же у вас шло? – спросил воевода.
– Слишком хорошо, как оказывается, – сказал староста. – Князь сам не выступает, но, спрятавшись, где-то слушает и всем управляет.
– Это разумеется! – шепнул Чарторыйский. – Им это согласие нужно. Оно делает их великодушными. Мне оно вредно, потому что оказывается, что я малевал этого дьявола более чёрным, чем он в действительности.
– Они знают, что вы поехали ко мне? – спросил он в конце.
– Могут догадаться, хотя я нашёл иной повод, – ответил староста.