нчивая одним:
– Камня на камне не останется!
О мире, о компланации, о каких-то переговорах даже речи быть не могло. Епископ стоял смущённый, чтобы быть свидетелем этого взрыва, усмирить который не могла никакая сила.
Слуги с тарелками должны были уйти на кухню, никто не думал закончить обед, но за это расплачивалось вино, потому его наливали, разливали и выпивали с какой-то яростью, словно гнев своим жаром вызывал ненасытную жажду.
Головы, уже раньше захмелевшие, теперь совсем омрачились. Молодёжь угрожала идти к войску на Снипишки и готовиться к боя.
Самым удивительным образом гетман Сапега, который зашёл сюда на минуту, был подхвачен воеводой и посажен при нём, как любимейший брат.
Тот напрасно хотел от него вырваться.
– Оставь в покое, пане коханку, – говорил Радзивилл, целуя его. – Я тебя знаю, ты боишься жены, но ты должен держать её в строгости, потому что эта баба хитрая, как змея. Она держится с Чарторыйскими и в болото тебя утянет. Останься со мной.
Гетман так испугался громких признаний о жене, что предпочёл остаться у воеводы, дабы их избежать.
Пить он пил, как тогда все, но голову имел слабую, и сразу в начале обеда они хорошо захмелели. Раз почувствовав, что у него в голове зашумело, он без раздумья выпил бокал старого вина и ещё больше рассчувствовался к брату воеводе. Мало кто обращал на него внимания, но если бы его слышали, могли бы заключить, что телом и душой он принадлежит к лагерю Радзивиллов.
На самом деле было решено, чтобы он держался нейтрально.
Для многих его присутствие здесь означало, что почётная стража для Трибунала была обеспечена, а гетман вовсе её дать не думал. Ему было важно от неё избавиться.
Однако все эти принятые на тихом совещании с женой решении венгерское вино унесло с собой. Гетман был так взволнован, что сам готов был идти на неприятелей брата.
Шум не скоро утих. Епископу подали стул, усадили его, он пробовал ещё заговорить о мире, но его перекричали, говоря, что Чарторыйские насмехаются, требуя такого унижения, какого не только Радзивилл, но самый последний шляхтич с ущемлением чести не допустил бы.
Что там высыпалось и вылилось на Фамилию, как её смешивали с грязью и объявляли врагами среди лязга и звона тарелок и рюмок описать трудно. Несколько раз епископ начинал что-то говорить, не давали ему докончить и, наконец, видя, что своим присутствием здесь больше раздражает умы, чем смягчает возбуждение, выбрав минуту, когда никто на него не обращал внимания, выскользнул домой.
Он никого там уже не застал, потому что ему тоже нечего было делать. Под счастливым предзнаменовением начатые переговоры только увеличили раздражение, доказали, что примирение был совсем невозможно.
Ему, грустному и отдыхающему, нанёс визит каштелян Бжостовский, который с утра делал что мог, чтобы ему помочь, и только когда всё расстроилось, оставил поле.
– Нам уже нечего здесь делать, – произнёс он, садясь рядом с епископом. – Я никогда не надеялся, что мог быть настоящий мир, сегодня убеждаюсь, что это иначе, чем какой-нибудь катастрофой закончиться не может. Тут не люди выступают друг против друга, но какие-то тайные силы, управляемые фатальностью.
– Не забывай о Боге, пане каштелян, – ответил епископ. – Не фатальность, но приговоры Его исполняются на нас.
– Нам уже нечего делать, – добавил Бжостовский.
– Я прошу прощения, – прервал епископ, – сегодня у нас суббота. Целое воскресенье нам осталось, чтобы попробовать исполнить нашу обязанность, хоть не верим, что справимся.
Бжостовский склонился и добавил:
– Я поражаюсь.
– Будь что будет, нужно до конца продержаться на позиции. Солдат не уходит с поля битвы, хоть нет уже надежды на победу.
Захмелевшие гости, расходясь по городу с Радзивилловского обеда, вскоре разнесли новость, что всякие попытки помириться разбились о сопротивление и чрезвычайные требования канцлера. Тот, кто знал Радзивилла понимали, что, однажды доведённый до крайности, он ни в чём не будет знать меры. Его люди также не славились умеренностью. Страшная паника пошла по городу. Многие испуганные люди начали складывать вещи и решили немедля выезжать.
В противном лагере у Массальских царило не меньшее раздражене и беспокойство. Их силы совсем не могли сравниться с четырёхтысячным войском придворного воеводы, поэтому должны были начеку, дабы не дать поймать себя и не вызвать сумятицы, которая могла бы перейти в бой.
Князь-канцлер, который надеялся на поддержку от гетмана Массальского, нашёл тут только вежливое объяснение, что великий гетман в это дело активно вмешиваться совсем не хочет, отказывает в почётной страже Радзивиллу, но ни в чём больше не может пойти ни в какую сторону. Заверил только о своём нейтралитете. Так же объяснялись другие, а некоторые добавляли, что Чарторыйские, верно, будучи поддержанными войсками императрицы, полковник которой уже находился в Вильне, не могли соединиться с чужой силой против своих.
Можно себе представить, как пламенная пани гетманова, которая хотела сыграть деятельную роль в этом инциденте, не выступая на сцену, провела эти решающие минуты взовлнованная и беспокойная. Толочко должен был ей постоянно служить, бегать, ездить, привозить новости и исполнять миссии.
Кроме него, у неё были свои агенты в робронах, но ротмистр был деятельней всех.
Вечером у княгини-воеводичевы её приняли очень любезно, но хозяйка, её брат и несколько подговорённых особ так её постоянно окружали, забавляли разговором, не давали вздохнуть, что то, за чем главным образом она туда прибыла – увидиться и конфиденциально поговорить со стольником, на глазах соперницы, – совсем не было достигнуто. Ни Понятовский к ней, ни она к Понятовскому приблизиться не могли. Всегда кто-то находился на дороге, который мешал, заговаривал, оттягивал.
Гетманова в отчаянии всё сильнее металась, но воеводичева так следила, что её нежностью невозможно было ввести себя в заблуждение. Она гостила там до очень позднего времени, постоянно надеясь поймать стольника, и уехала в конце концов разъярённая на хозяйку, клянясь, что ей этого не простит.
Галицкий староста, заменяющий тут хозяина, проводил её к карете, вежливый, злобный и насмешливый. У себя во дворце она нашла Толочко, который ожидал её, и, сев у столика в салоне, уснул от утомления таким крепким сном, что приехала гетманова, прошла около него, имела время снять платок и вернуться в салон, а Толочко спал ещё и она должна была его разбудить.
– Помилуй, ротмистр, что делается, я беспокоюсь за мужа. Не знаю, что станет с Трибуналом, кто тут победит. Мой муж готов этому вечно пьяному брату помогать и нас втянуть в ту судьбу, которая его ожидает. Мы должны держаться в стороне и остаться зрителями. Мой муж как поехал в город, так неизвестно о нём.
– Князь прямо отсюда направился в Кардиналию, – сказал бунчучный ротмистр. – Князь Радзивилл уже начинал обижаться тем, что он им пренебрегал. Он был вынужден поехать.
– Я это знаю, но он потом должен был быть у гетмана Массальского, чтобы прийти с ним к договорённости, потому что у нас в обоих лагерях должны быть связи.
– Я тоже об этом знал, – ответил Толочко, – и поэтому припозднившись, я искал его у Массальского и не нашёл. Таким образом, я должен был идти в Кардиналию, и там встретил князя, но они как раз завтракали.
– А! Завтракал! – воскликнула гетманова. – Ну, тогда не нужно говорить мне больше, его напоили, он остался до обеда, за обедом ещё покормили, и теперь надо ожидать его таким, что пойдёт прямо в кровать, и говорить с ним нельзя будет.
– Милостивая государыня, – прервал Толочко, – не нужно этих вещей принимать так трагически. Что делается за рюмками, о том можно забыть и даже отрицать. Если был бы трезвым, было бы хуже.
Гетманова молчала.
– В течение целого дня надеялись, что переговоры принесут какие-нибудь плоды, – говорил дальше бунчучный пан, – но Чарторыйские шутили над королём и его послами. Епископ Красинский целый день летал между ними. Он добился от Радзивилла, что первые условия Чарторыйских он принял, но когда это случилось, они упёрлись и захотели, чтобы сам князь убил себя собственной рукой. Таким образом, сорвали переговоры.
– И что же, война? – подхватила княгиня с выражением, в котором было трудно определить, была ли ей рада, или напугана.
Толочко пожал плечами.
– Где там война! У князя есть хорошо обученные солдаты, до четырёх тысяч, а у тех – полковник Пучков без полка и придворная милиция по несколько десятков человек. Епископ Массальский, который привёл офицеров французов для формирования своего полка, опасности его не подвергнет. Гетман Массальский войско не даст, поэтому Радзивилл берёт верх.
Княгиня заломила руки.
– Это только в спесь вырастет, – воскликнула она.
– Чарторыйские готовят против него страшный манифест, – по-прежнему говорил Толочко. – Трибунал откроется, но это только начало, а кто в итоге победит, тот сможет похвалиться.
– Вы думаете, что Радзивилл? – спросила гетманова.
– Я не пророк короля Августа и Брюля, – сказал ротмистр, – до тех пока князь-воевода в Литве устраивает нам сцены и никто его не сдерживает, но при маленькой перемене, когда все неприятели этого королика соберутся в группу, а королевской протекции не будет, я не хотел бы быть в его шкуре.
Глазки княгини засмеялись.
– Он сам виноват, – сказала она, – я не удивлена, что он прославляет Господа Бога, потому что, впрочем, никого на свете уважать не хочет, да и с Господом Богом запанибрата.
Потом Толочко получил инструкцию на следующий день, и когда уже из-за позднего времени суток собирался прощаться, подошёл к гетмановой, целуя ей руку.
– У меня есть ваше обещание, – молвил он.
– А! Я уже знаю! Тебе, видимо, попала на глаза стражниковна Коишевская, не правда ли?
– В глаза нет, а в сердце, – вздохнул Толочко, – чувствую, что от этого зависит моё счастье.
Он обратил на неё умоляющий взгляд.