Лучшие приятели епископа не могли его поздравить за это выступление, в котором больше было негодования, гнева, чем аргументов. Сам ксендз-епископ тоже чувстовал, что нуждался в поддержке, и для этого был выбран Нарбутт, Лидский маршалек, который вопреки другим Нарбуттам шёл один с Массальским против воеводы.
Нарбутт был сеймиковым оратором, которому ничего не стоило нагромоздить множество звучных слов, посыпанных латынью, как торт посыпается сверху сахаром. Таким образом, он продекламировал речь на ту же тему, против угнетения, заканчивая её только более смелым заявлением, что отдаёт себя под покровительство императрицы.
Последние слова он, естественно, произнёс, повернувшись к полковнику, который, не зная, что делать, покручивал усы.
Из группы, которая была ближе к трону, начали кричать о манифесте, требуя, чтобы его сразу написали, а так как он готов был уже три дня, секретарь Флеминга, приблизившись к свече, которую поблизости держал клирик, громким голосом начал читать.
В общих словах он рисовал им печальное состояние страны, находящейся под ярмом, а терпение, чтобы его нести, исчерпалось. Было достаточно комплиментов его величеству королю и его милостивой опеке над частным добром, наконец говорил манифест:
«Когда князь-воевода Виленский, приведя многочисленных волонтёров разного рода, до сих пор держит их в этом городе и предместьях с поднятым оружием и пушками, вооружённых якобы против врага святой веры или родины, судебную палату осадили придворными солдатами и пушками, – тогда не в состоянии вынести гнёта, все должны сплотиться в конфедерацию, для обороны чести, жизни и существования».
После прочтения манифеста послышались голоса за его подписание. Тогда первые подписи там же в ризнице сразу поставили глава конфедерации, а в тот же вечер, ночью и на следующий день разносили по городу копии, возили по домам, собирая подписи, от которых, однако же, многие отступали.
Немедленно после этой драматической сцены, которая в нём разыгрывалась, костёл начал пустеть, но сначала панские кареты и отряды забирали сановников, к отъезду которых народ с любопытством присматривался, только потом мещане и шляхта толпами поплыли к замковым воротам.
В этих толпах слышались разговоры, смех, выкрикивание, из которых трудно было заключить, за кого было большинство: за воеводу ли виленского, или за князя-епископа и Чарторыйских, которых там мало знали, когда Радзивилл с плохой и хорошей стороны дал узнать себя и одни его уважали, другие ненавидели.
На протяжении всего времени вечерни и манифестации пани гетманова, место которой обеспечил Толочко и сам её сопровождал, с верхней ложи прямо смотрела на всё зрелище, потому что место у неё напротив епископского трона было так хорошо выбранно, что её было совсем не видно, а она отлично могла смотреть оттуда и слушать.
Толочко добился от неё, чтобы с собой в спутники она пригласила стражникову с дочкой. Та сначала отказалась и не хотела ехать, но когда гетманова настаивала, чтобы хоть дочку взяла с собой для развлечения, она разрешила, чтобы Аньела сопровождала княгиню Сапежину.
Наш ротмистр был этим очень обрадован, потому что ему ничто не мешало сблизиться с панной Аньелой и первый раз подольше с ней поговорить. Гетманова была так была погружена в то, что было перед глазами, что на девушку вовсе не обращала внимания. Поэтому Толочко развлекал её, сначала объясняя ей и называя особ, потом рассказывая в целом о Вильне и о нынешней жизни в нём.
Ротмистр, хотя не имел французского лоска, слишком долго был с панами, чтобы это на него не повлияло и не отняло у него толику солдатсткой развязности. А оттого, что был вежлив, услужлив и бегал около девушки, дошло то того, что он показался ей сносным.
Ротмистр сразу спросил стражниковну, как ей нравится в Вильне, и получил равнодушный ответ, что, мало куда выходя, мало кого видя, она больше скучала, чем получила удовольствие.
– Это естественно, – ответил бунчучный, – когда уважаемая пани стражникова, занятая своим процессом, мало показывается в свете, но у вас нет причин всегда быть у её бока, а княгиня гетманова, любящая общество, не только всегда с удовольствием видела бы вас у себя, но как подругу, по крайней мере на то время, когда пани стражникова остаётся в Вильне, захотела бы, чтобы вы были рядом с ней.
Пани Аньела, желанием которой ничего больше отвечать не могло, сильно зарумянилась, не зная, что ответить, потом, наконец, тихо шепнула:
– Это не от меня зависит, и что меня касается, я бы великим удовольствием пожертвовала собой княгине, но…
– Дайте-ка мне, пани, полномочия, что я могу попытаться это сделать, и гарантирую, что это сделаю, – ответил ротмистр.
– У моей матери есть некоторые предубеждения, – говорила Аньела.
– Я это всё более или менее знаю, но есть средства, с помощью которых можно пани стражникову склонить. Не годится, чтобы вас закрывали в доме, в котором мало кто, кроме законников, бывает, когда дружба с княгиней отворяет вам свет.
– Пан ротмистр, вы понимаете, – сказала панна Анна, – что я не могу быть деятельной, вырываться от матери и показывать, что скучаю, хотя бы в действительности не развлекалась.
– Будьте спокойны, – сказал Толочко, обрадованный тем, что ему удалось получить от девушки разрешение завязать с ней маленькую интрижку, – я вас не выдам и не скомпрометирую, всё будет зависеть от гетмановой.
Панна Аньела благодарила молчаливым наклоном головы и полуулыбкой. Толочко был в восторге, потому что ему казалось, что уже полностью её завоевал.
Это вступление сделало больше доверия и понимания с обеих сторон. Толочко перестал бояться, как бы его не оттолкнули, девушке же казалось, что всё это ни к чему не обязывает, что может прислуживаться старым вдовцом и не будет вынуждена никакой жертвой его отблагодарить.
Пани стражниковна пользовалась обществом ротмистра, расспрашивая ему об особах и связях большого света, которых не знала, а была невероятно любопытна.
Толочко так был расположен, что исповедался бы ей в своих и чужих смертных грехах.
Этой тихой беседе гетманова, неслыханно занятая тем, на что смотрела, вовсе не мешала, даже не повернулась, не взглянула на них, и только пару раз, не поворачиваясь, позвола к себе ротмистра, задавая ему вопросы.
Все обстоятельства этого вечера, какие произвели на неё впечатление, она сама, может, не смогла бы рассказать. Были минуты, что она радовалась тому, когда ей мерзко описывали грубияна воеводу, но победа Чарторыйских и их лагеря иногда также её возмущала. Она чувствовала, что всем сердцем ни на одну, ни на другую сторону стать не может.
Манифестация в костёле, хоть внешне была триумфом, в действительности распространяла поражение, и когда в конце Толочко спросил её потихоньку:
– Что вы на это скажете, пани гетманова?
Она живо ответила:
– Ну что! Признались, что не могут с ним справиться. Даже сомневаюсь, чтобы манифест допустили внести в Акты, Радзивилл будет над ним смеяться. Поэтому есть это зов о помощи: на помощь, помогите! А что хуже, он показывает, что в стране не к кому обратиться за помощью, когда им протекция императрицы нужна. Всё это – сжалься, Боже, над умными людьми, довольно необдуманно ведётся. Только то хорошо, – прибавила она в конце, – что ни битвы, ни кровопролития нам нечего бояться; кто так злобно кричит, тот биться не думает.
Гетманова глазами искала в костёле мужа, боясь, как бы он излишне не высунулся, но нигде его не разглядела.
Радзивилл держал всех около себя. Пили, смеялись во всё горло. Это не мешало выдавать какие-либо приказы, получать рапорты и готовиться ко всяким событиям следующего дня.
Поскольку великий гетман Массальский отказался дать войска для охраны в замковый президиум, уже с вечера этого дня придворная милиция воеводы позанимала все посты в замке, в здании Трибунала и в городе, где опасались какого-либо спора или помехи.
Партия князя-канцлера от костёла шумно двинулась по домам, кроме тех, которых епископ Массальский пригласил к себе. Там радовались тому, что было сделано, а в действительности на лицах было видно больше заботы, чем удовлетворения.
Все чувствовали, что, несмотря на протестацию, Трибунал удержится, откроется и текущие дела будут судить.
Пожалели, может, о срыве переговоров, которые позволили бы пережить тяжёлое время, пока дела родины не примут другой оборот. Именно те, у которых в Трибунале были процессы, находящиеся на рассмотрении, видели себя в опасности. Эти процессы должны были прийти на стол, а если их собирались решать судьи противоположного лагеря, были уверены, что проиграют.
В этом ситуации была и пани стражникова Троцкая, нуждающаяся в протекции Радзивилла, которую могла себе обеспечить только через гетманову. Света не было известно, какие чувства гетманова испытывала к воеводе, а весь свет знал только то, что Сапега и он были двоюродными братьями.
Таким образом, Коишевская, хотя офранцузенной княгини не терпела, была вынуждена подстроиться под неё, чтобы через неё вернее всего переманить на свою сторону мужа.
Толочко давал ей это понять. Он же сам основывал свои будущие упования на том, что княгиня, взяв к себе панну Аньелу, устроит его сближение с ней и приобретёт сердца, а потом и сам брак сможет устроить.
Он не очень рассчитывал на то, что сможет понравиться девушке, потому что, каждый день бреясь перед зеркалом, признавал, что его лицо постарело и не было похожим на лицо ухажёра, но говорил, что когда на ковре они будут соединены, она полюбит его и будет ему доброй женой.
В этот день гетманова, ещё возвращаясь на Антокол, отвезла панну Аньелу к матери, но в дороге договорилась с ней, что в эти дни возьмёт её на время пребывания в Вильне от матери к себе. Панна Аньела молча целовала ей за это руки.
У пани стражниковой Троцкой в этот день был ужин для знакомых и приятелей, на который как раз попала панна Аньела, возвращаясь из костёла.