Там был шляхетский свет. Контуши и жупаны, которые вытащили из старых сундуков, да и люди как бы из прошлого века и обычай не нынешний. Ужин не изысканный, но обильный, вино хорошее и разлитое без сожалений, весёлость искреняя и простая.
Панне Аньели, которая любила другие обычаи, утончённую элегантность и лживый сентиментализм, люди, речи и манеры их были отвратительны.
С этим чувством она оказалась теперь прямо из-под крыльев гетмановой, остроумие и щебет которой её восхищали; она была брошена в развязное общество, вовсе не утончённой внешности, крикливое, сердечное, но аж до грубости искреннее, особенно после рюмок.
На пороге её приветствовал уже сильно оживлённый венгерским вином пан Алоизий Буйвид, на коленях прося поцеловать руку.
С другой стороны бросилась ей на шею Шклярская, обнимая и таща к столу.
– У гетмановой тебя, верно, не накормили, потому что там по-пански, фарфор саксонский, но еды мало на нём; садись и ешь.
Мать выбила ей место у стола, хоть она напрасно отназывалась, говорила, что в еде не нуждается и не хочет.
Посыпались вопросы. Все гости были очень оживлены, потому что приглашённый на это стражниковой Буйвид её токая не жалел, а достойные людишки за воротник себе лить не давали.
Панна Аньела, о которой знали, что была в кафедральном соборе на вечерни, должна была рассказать, что там делалось. Однако из этой повести оказалось, что дела родины её так мало интересовали, что, не имея представления о лицах и партиях, она смешивала друг с другом людей.
Над этим смеялись, немного ей объясняя, хоть Коишевская объявила, что она, будучи в том же возрасте, что и дочка, могла бы вести сеймик.
Панна Аньела хотела скрыться и стать невидимой, так её мучили эти люди, вопросы, грубое остроумие и устаревшие комплименты, и всегда так принимаемые аплодисментами.
Опекающая её Шкларская, ухаживающий, как медведь, Буйвид, все гости, так часто осыпающие её выразительными любезностями, что ей приходилось краснеть, пробудили в ней больше отвращения и омерзения, чем когда-либо.
Она сказала себе: «Хотя бы уж со старым Толочко, лишь бы однажды выбраться из этого ада».
Таким образом, Толочко в этот вечер сделал огромный прогресс, не в сердце, потому что оно для него не забилось, но в расчётах панны стражниковной. Оказалось, что панна Анна, которая на месте в кафедральном соборе была наглядным свидетелем манифестации, половину этих вещей, о которых тут же за столом рассказывали, не знала, не слышала.
Общество было довольно разношерстное, поэтому нашлись и Радзивилловские партизаны, и защитники Чарторыйских.
Начали оживлённо разговаривать и панна Анна, улучив минуту, смогла выскользнуть из-за стола, усевшись в углу отдыхать. Там поджидающий её, желающий её увидеть и поговорить Буйвид, который ради неё нарядился в новёхонький контуш, в цветах виленского воеводства, тут же поспешил развлечь её.
Выведенная из себя этой настырностью, она, быть может, убежала бы от него, если бы суровый взгляд матери её не задержал.
Поэтому пан староста Погорельский начал с сожаления, что панна стражниковна так, должно быть, утомилась, находясь в обществе гетмановой.
– Верьте мне, – сказала она потихоньку, опасаясь, как бы мать её не услышала, – что я меньше скучала на протяжении всего того времени, когда была с пани гетмановой, чем когда вошла в свой дом.
Буйвид не понял. Задумался, замолчал. Много прошло времени, пока у него не вырвалось:
– Пусть пани стражниковна соизволит объяснить мне, как мне это понимать?
– Как пан староста хочет.
– Значит, я вас так мучаю и утомляю? – спросил он.
– А если бы так было… – ответила она.
– Вы думаете, что меня этим оттолкнёте от себя? – начал Буйвид вовсе не растерявшись. – Я не даю так легко оттолкнуть себя, потому что настоящая любовь очень терпелива. Чем меньше до сих пор я имел счастье понравиться вам, тем больше должен искать всякую возможность приобрести вашу благосклонность.
Девушка пожала плечами.
– Я в курсе, что панна стражниковна, – говорил он дальше, – предпочитает высшее общество наших парижан и модников, я простой шляхтич старого авторамента, но на меня и моё сердце можно рассчитывать, когда на тех, что ходят в париках с тростью у бока, вообще рассчитывать опасно, потому они выродки.
Девушка поглядела злобно и насмешливо. Буйвид выдержал этот взгляд и не уступил. Напротив, он сел поблизости, чтобы доказать, что оттолкнуть себя не даст. К счастью, Шкларская была также неподалёку и отчаявшаяся Анна была вынуждена дать ей знак, чтобы прибыла на помощь.
– Вы тут, пане староста, – сказала она, поняв положение, – держите в осаде стражниковну. Дайте же ей отдохнуть.
Староста наконец встал.
– Двое на одного! – сказал он. – Я должен ретироваться, но не прощу вам того, что вырвали у меня самый прекрасный плод этого вечера. Если бы хоть на меня разгневалась, и это я бы предпочёл, чем такое ледяное равнодушие.
– Если у вас идёт только речь о гневе, – прервала пани Шкларская, – успокойтесь. Заключаю из глаз Аньелки, что цели вы достигли.
– А стало быть, – воскликнул староста, падая на колени, – моей обязанностью есть целовать ноги и просить прощения.
Сказав это, он так ловко наклонился и так неожиданно снял с ноги панны Аньелы узорчатую туфельку с коблучком, что она возмущённо вскрикнула, не в состоянии уже защитить его.
Он поднял руку с ним вверх и начал громко кричать:
– Пани стражникова благодетельница позволит. В результате инцидента, произошедшего по моей вине, чтобы снискать прощение панны Аньелы, пью за её здоровье из этой туфельки. А кто не хочет иметь дело со мной, тот это исполнит, как я.
Стражникова хотела опротестовать, но эта старапольская фантазия Буйвида напоминала ей прошлые времена, было в этой выходке столько задора и фантазии, что, запрещая, она начала смеяться. Все гости встали, поднимая руки и восклицая:
– Тост из туфельки! Из туфельки!
Самый старший войский пан Троцкий Глинка запротестовал, что он сам поднимет её за здоровье, и, отобрав туфельку у Буйвида, вставил в него рюмку.
– За здоровье нашего цветка, нашей розочки, панны стражниковны, и чтобы вскоре на её свадьбе повторили.
Тост приняли шумно. Рюмка с туфелькой пошла из рук в руки, а каждый силился сказать какое-нибудь слово.
Панна Аньела, гневная, пылающая, стояла в углу, даже не благодаря. Шкларская, целуя, утешала её.
Буйвид говорил, что будет пить последним. Наконец рюмка дошла до него, но, когда он её брал, она упала на пол и разбилась на мелкие кусочки.
– Не так пьют из туфельки, – воскликнул он, – уж будь что будет, я пью из неё без рюмки и целую эту ножку, которая её касалась.
Сказав это, он быстро налил вина в туфельку, наполнил её до краёв и очень ловко залпом выпил среди грома аплодисментов.
С туфельки ещё падали на пол капли, а староста, старательно его положив и обернув салфеткой, схваченной со стола, засунул под контуш на сердце.
– Я обидел панну стражниковну, но пани мать благодетельница мне позволит, чтобы завтра я другой парой старался их заменить, – воскликнул он, не слушая и не дожидаясь ответа.
Сказав это, он приблизился к пани Коишевской и поцеловал ей руку, преклонив колени. Стражникова отнюдь не думала гневаться. Всё это ей, привыкшей в молодости к гораздо более смелым выходкам, казалось приятным воспоминанием, эхом собственной молодости.
Но панна Аньела, которую эти наглые ухаживания до наивысшей степени возмущали, пылала от гнева. Шкларская её успокоить не могла, убежала, ковыляя, в свою комнату.
Хотя время было позднее, выпившие гости ещё сидели и настроение становилось всё веселее; а стражникова с радостью велела ещё приносить свежего вина и, подбоченясь, ходила за столом, побуждая и укоряя Буйвида, что не достаточно заботливо следил за добросовестным наполнением рюмок.
Уже никого больше не ожидали в той компании, когда дверь тайно открылась и вошёл, не очень желая быть замеченным, Толочко.
Стражникова не очень его любила, потому что уже этого старопольского запала ему не хватало, и хотя имел титул бунчучного, бунчучно не выглядел и не вёл себя. Но каждому гостю хозяйка должна быть рада, поэтому приняла гостя у двери и сразу велела принести рюмку, которую, почти не открыв рта, он должен был выпить. Несколько хороших знакомых пришли его приветствовать, другие спрашивали, не знал ли что о завтрашнем дне.
– Оставьте меня в покое, я не занимаюсь разносом новостей. Мой пан гетман стоит в стороне и будет стоять, ни во что не вмешиваясь. Радзивилл в нас не нуждается.
Пани Коишевская чувствовала, что так поздно он пришёл к ней не без цели, и отошла с ним в сторону.
– Хоть невовремя, но я хотел ещё сегодня поговорить с пани благодетельницей по её собственному делу.
– Я очень благодарна вам, пане ротмистр, но что же там такое? – сказала Коишевская.
– Если у вас, пани стражникова, на сердце лежит счастливая развязка процесса, – сказал Толочко, – я принёс дружеский совет. Пани гетманова скучает, не имея общества дома, а очень любит панну Аньелу. Она хочет вас просить, чтобы разрешили дочке бывать у неё, покуда вы в Вильне. Девушка развлечётся, а гетманова благодарным сердцем поспособствует через мужа, чтобы процесс был выигран. Могу это гарантировать.
Так пойманная стражникова сначала отвечала невыразительным бормотанием, тревожно оглядываясь, наполовину обеспокоенная, наполовину обрадованная. Однако было видно, что даже надежда выиграть процесс не могла отнять у неё заботу о дочери, для которой общество гетмановой считала слишком грубым.
Но как ту было перед домочадцем Сапегов это объяснить?
– Правда, – произнесла она, – я благодарна пану ротмистру за совет, хотя… предпочла бы купить покровительство гетановой не такой жертвой. Видишь ли, пан, Аньелка молода… под оком матери всегда безопасней.
– Но пани гетманова, – воскликнул Толочко, – ни на минуту не спустит с неё глаз, потому что берёт её в своё общество. Дом сенаторский, княжеский.