– Большая честь для моего ребёнка, – ответила стражникова, – но, пане ротмистр, привыкать к панской жизни, кто не пан, – не очень здорово.
– Панна Аньела за короткое время не привыкнет, а только узнает, а знать и видеть нужно всё, – прибавил Толочко. – Впрочем… я пришёл с советом, а не с уговором. Я знаю только, что гетманова будет подкуплена этим и может быть вам полезна.
Стражникова машинально поправила шапку.
– Если гетманова требует Аньелку, разумеется, я не отказываю.
Последним словом она чуть не задохнулась, и про себя докончила:
– Старый лис… всё это его дело!
День был холодный, весенний, погода непостоянная, как у нас обычно бывает в апреле, но всех тех, кто в этот день работал у бока князя-воеводы, при канцлере и епископе Массальском, донимала жара, так бегали и беспокоились, как бы чем не провиниться.
Уже с утра двести голов воеводинской пехоты без пушек подтянулись к Трибуналу и втихаря расставили свою стражу. А оттого что им велели вести себя скромно и тихо, значит, без криков и нарочитости, они без сопротивления заняли позицию.
Князь, имеющий городскую юрисдикцию как воевода, ввёл своих людех в замок, не найдя из противной стороны никого, потому что ни Флеминг, ни канцлер свою милицию, наверное, рассеянную, подвергать опасности не хотели.
Тем временем епископ Красинский, который своё посредничество горячо принимал к сердцу и не хотел отказаться от надежды, что ещё может что-нибудь получиться, как накануне, так и в этот день, с утра бегал, заклинал, просил о мире.
Князь канцлер Чарторыйский, который всем заправлял, уже заранее имея приготовленный план, в который входило, чтобы на битву не вызывать, а оговаривать князя, надоедать ему письмами и, раздражая его самолюбие, доводить до ярости, не давал ничем склонить себя к малейшей уступке.
Поддержка России, которую он считал для себя обеспеченной, давала ему большую силу. С гордостью, хотя вежливо, он принимал ксендза Красинского, о короле Августе выражался с каким-то насмешливым почтением, но ни короля, ни князя-воеводы уже почти знать не хотел, глядел куда-то в другую сторону. Сколько бы раз епископ, повторяя королевское требование, не обещал благодарность, князь-канцлер улыбался.
– Мы не требуем никаких милостей, только справедливость. Его величество король, extra благородного характера, большой доброты, не имеет ни малейшей силы. Он одурачен. Брюль делает что хочет. Мира с ним быть не может. Государственные дела не исправятся. Мы ослабляем ремни, обливаем головы, беспорядок и анархия распространяются, как зараза. Нужно этому положить конец.
Красинский тщетно защищал короля и Брюля, умолял, чтобы, не раздваиваясь, пыться слизиться и т. п.
Повторенные аргументы, просьбы, обещания разбивались о нерушимое решение канцлера.
Чарторыйские ни особами своими, ни приятелями не хотели участвовать в Трибунале, под тем предлогом, что там, где были радзивиловские солдаты, ни один из них не был уверен, что останется живым.
– Пан воевода напьётся, – говорил открыто канцлер, – и тогда на всё готов, и люди с ним есть, которые перед убийством и насилием не отступят. С тех времён, когда Баторием было принято решение основать Трибуналы, у набожного народа был такой обычай, что деятельность каждого Трибунала начиналась с костёла и молитвы.
Кафедральный костёл, обычно с утра до полудня открытый для богослужения, собирал депутатов, юристов, всех находящихся в городе, на торжественную молитву Святому Духу, во время которой была проповедь, в последнее время её обычно проводил монах-пияр; и с 1750 года в костёле происходила торжественная клятва депутатов.
Ксендз Красинский выпросил себе у князя, что будет ждать до десяти часов, потому что ещё льстил себе, что склонит Чарторыйских к договорённости.
В кардиналии тем временем подавали завтрак, а князь с подкоморием, со своими приятелями и гетманом Сапегой готовился к отъезду.
Фантазия этого дня склонила его одеть на это торжество не парадный костюм, но старый наряд воеводства Виленского, который должен был означать, что долгие поколения Радзивиллов предводительствовали на этом воеводинском кресле.
Только делию имел новую, подбитую рысью, с карбункулом под шеей, горящую бриллиантами, такую же другую запонку, стоящую якобы десять тысяч червонных золотых, у перьев на шапке.
Лицо он сделал будто бы весёлое, но под этой маской видны были горечь, гнев и возмущённая гордость. Слова манифестации, прочитанной в костёле, бегали по его голове и докучливо повторялись.
Било десять часов, когда по данному знаку все окружающие князя двинулись к коням и каретам.
Сам воевода ехал верхом, окружённый двором, войском, службой самого разнообразного оружия и цвета, за ним ехала шестиконная позолоченная парадная карета.
Кавалькада была огромная, людей множество, войска, разделённого на кучки, много. Поскольку чего-то ожидали и опасались, весьма многочисленная толпа заполняла улицы, площади, дворы и окна домов.
У некоторых домов, в которых стояли приятели и известные соратники Чарторыйских, были заперты ворота, закрыты ставни, и они выглядели как вымершие.
Но внутри полно было вооружённых людей с заряженными мушкетами, готовых защищаться до конца. Воевода выдал войску самые суровые приказы, чтобы никто не отважился начинать ссору, вызывать и зацеплять обидными словами.
Таким образом, весь огромный кортеж пана воеводы, который занимал площадь между кардиналией, костёлом Св. Иоанна, колокольней и едва мог там поместиться, когда князь двинулся к кафедральному собору, пошёл в определённом порядке за ним.
Нам нет нужды говорить, что то, что принадлежало ко двору воеводы, хоть он сам выступал в старом мундире, сверкало от ярких костюмов и изящных доспехов. Лица также были с ними в соответствии, потому что на них рисовались смелость и гордость, как бы захватчиков и победителей всего мира. Никто уже даже в этот ранний час полностью трезвым не был, что добавляло отваги.
Только песни и хоругви не хватало, чтобы это походило на военный поход.
Шествие медленным шагом направлялось к кафедральному костёлу, прямо к самым большим его дверям, которые были закрыты. Некоторое время стучали в них и долбили, но князь сразу же дал знак развернуться. Сам снял колпак перед костёлом и в том же порядке молчаливый кортеж ехал в судебную палату.
Всё, что там происходило, заранее было прогнозируемо.
Было известно, что князь-епископ Массальский запретит духовенству принимать малейшее участие в открытии Трибунала, но там, где нужны были капелланы, чтобы слушать клятвы, нашлись заранее подготовленные ксендзы из Жмудской епархии.
С прошлого суда князь не нашёл никого, кроме старого виленского подсудка Манькевича, которому сразу доверил обычным порядком приступить к открытию суда, приглашая депутатов на присягу.
Уже знали, сколько их там было собравшихся и готовых занять места в креслах. Тогда Манькевич позвал к присяге.
Из уважения к духовному сану на первом месте шло тут духовенство, депутаты Виленского, Жмудского капитулов и других. Виленские, которым перед отлучённым от церкви Массальский запретил появляться, не появились. Нашлось, однако, двое, подающих хороший пример, – духовный депутат Жмудского капитула и капитула Смоленского.
Очередь переходила на депутатов светских, многие из которых принадлежали к партии Чарторыйских. Те, хотя были согласно выбраны, без оппозиции, и их выбор не подлежал ни малейшему сомнению, все отсутствовали.
Можно было опасаться, что Трибунал из-за отсутствия судей будет невозможен.
Однако из подсчёта, приятелей Радзивилла и гетмана Сапеги получалось, что Трибунал мог быть сформирован. Там всех хватало, а против них оппозиция не объявляла о себе.
Всё это каким-то счастьем, несмотря на много взволнованных умов, несмотря на сильно играющие страсти, шло так спокойно и гладко, что князь подкоморий не мог надивиться и постоянно повторял: «Как по нотам, как по нотам!»
На лице князя-воеводы рисовалось великое удовлетворение. Он был важен и спокоен.
Депутаты, дав присягу, не теряя времени, шли в сторону, чтобы выборать из своей среды маршалков, вице-маршалков и других трибунальских урядников.
Как это уже предварительно было постановлено, князь Иероним Радзивилл, подкоморий Литовский, unanimitate был выбран великим маршалком; Бохуш, слуга князя, – вице-маршалком, Лопацинский, друг и верный сторонник дома, – маршалком казначейского трибунала и т. д.
В круг духовных лиц из принадлежщих ему восьми светских депутатов маршалек, выбранный stante pede, назначил только двоих, до тех пор, пока депутаты Виленского капитула не дадут присяги.
Всё это прошло, согласно старому обычаю, ни в чём от него не отклоняясь, не изменяя от особенной спешки и ещё от более особенного спокойствия, не нарушенного ничем, как если бы побеждённая оппозиция сдалась.
Князь, выдержав там decenter и с большой серьёзностью до самого конца, после приглашения всего Трибунала к себе, с той же помпой и свитой поехал назад в кардиналию, по улицам, ещё переполненными людьми.
Но в этом возвращении, хотя княжеские люди воздерживались от всякого проявления триуфа и гнева на неприятелей, не обошлось тут и там без зацепок и нападений, без омерзительных слов и угроз.
Где людям воеводы не понравилась какая-нибудь искривлённая физиономия, воздавали ей за кислый облик выразительными движениями, и не один подозрительный прохожий получал по спине. Но командиры так умели сдерживать своих подчинённых, что ни до какого-либо более или менее значтельного столкновения не дошло, а когда проезжали перед домами, в которых были гнёзда канцлерских приятелей, там удваивали внимание. Из того, однако, сколько стоило удержать войска в дисциплине в этой день, можно было заключить, что если канцлерские приятели не покинут в скором времени Вильно, так им это не пройдёт.
Поскольку все уже знали о вчерашнем манифесте, ходил он из рук в руки, читали его с возмущением, а когда люди пера напоминали об ответе, заглушали их тем, что на подобные письма годится отвечать только палкой.