Было это начало и попытка, потому что Сосновский, маленькая фигура, не много значил, и только лишь принадлежал к лиге против Радзивилла. Более значительную и заметную роль играл в этой коалиции подскарбий Флеминг, которого не любили даже те, кто с ним держались за одну ручку. Поэтому был сговор на следующий день напасть на дворец Флеминга. Там они непременно надеялись вызвать столкновение, которое потом можно было бы свалить на придирку людей подскарбия.
И там уже первым знаком того, что готовилось столкновение, был наплыв гмина, который сосредоточился на площади, отовсюду туда набегая. Один и другой отряд милиции спокойно прошли мимо ворот, хоть в них показались пешие люди подскарбия. За теми, как за передней стражей, пошёл Голиаф со своими, напевая сатирическую польско-еврейскую песенку, которой, как немца, высмеивали Флеминга.
За тем первым выстрелом по окнам дворца на первом этаже, из которых посыпались стёкла, последовало несколько других, также направленных на окна.
Охрана Флеминга, которой командовал немец Дрехер, молодой офицер, отважный и раздражённый постоянными придирками и обидами, какими их преследовали, не хотела вынести это терпеливо, и Дрехер, с юношеской отвагой выбежав из дома, бросился прямо на одного из стреляющих, схватив за узду его коня, чтобы увести его с собой.
У того в руке был заряженный пистолет; он нацелился прямо в грудь Дрехера и выстрелил; офицер, схватившись за сердце, повернулся только, покрутился и упал, пятная кровью брусчатку.
Люди Флеминга, увидев это, не могли уже сдержаться, и все, кто стояли в воротах, выстрелили по воеводинским, с которыми, к счастью, кроме одного убитого коня и нескольких раненых, ничего не случилось. Тогда намечался формальный бой, который мог бы принять опасные размеры, но молодой каштеляниц, который из своеволия присвоил себе команду над отрядом, видя, что это не шутки, и, пожалев своё достойное имя для грязного скандала, ушёл первым, за которым устремилась и группа с Голиафом.
Когда это происходило, Толочко как раз проезжал там верхом, и несколько пуль просвистело мимо его ушей.
Он знал и слышал из уст самого князя-воеводы, что хотел избежать скандала, а гетману было важно, чтобы брат его сохранял cum dignitate, поэтому Толочко, который видел каштеляница своими глазами, счёл своей обязанностью бежать с этим в кардиналию.
Там теперь, в какое-либо время дня не зайди, всегда можно быть уверенным, что застанешь одно: рюмки, вино и осоловелых людей.
Ротмистр, сильно беспокоившийся за каштеляница, который был родственником и воеводы, и гетмана, вошёл, громко зовя воеводу.
– А я от тебя не убегаю, – загремел голос сидевшего пана. – На что я тебе нужен?
– Ради ран Христовых! – крикнул Толочко. – Ваша светлость, вы один можете это остановить. Ведь каштеляниц с бандой каких-то бездельников пошёл на дворец Флеминга, уже одного офицера убили… фанатично стреляют друг в друга.
Князь, услышав имя каштеляница, сорвался со стула.
– Что тебе показалось! Каштеляница там не было, не могло быть… молчи же ты.
– Ваша светлость, – гордо ответил Толочко, – у меня есть глаза, а мой рот никогда никакой клеветой и слухом не запятнался. Я видел.
– Ты не видел! – загремел князь. – А хоть бы видел, должен молчать… понимаешь… я тебе запрещаю…
– Ваша светлость, я не под вашими приказами, – ответил Толочко, – а князь ещё не гетман.
Этот дерзкий ответ привёл Радзивилла в ярость, он сжал кулак и весь облился кровью.
– Не смей мне говорить об этом… моя рука, хоть булавы в ней ещё не держу, достаёт далеко, а кому на шею упадёт, Miserere пропоют.
Толочко махнул рукой и повернулся к Сапеги, который стоял тут же, точно искал у него защиты, хоть не очень на неё надеялся.
Гетман стоял с нахмуренным лицом, пасмурный, но не такой покорный для Радзивилла, как тот надеялся.
– Обуздайте себя, брат, – сказал он. – Что мой пан Бунчучный ротмистр говорил по доброй воле, за это его укорять не годилось. Он, верно, не солгал.
– Ему там каштеляниц померещился, – прервал его князь, – будет разносить это по городу, чтобы втянуть меня в союз с теми, кто скандалы устраивают.
– Но, ваша светлость, – воскликул Сапега, – в этом не было умысла.
Радзивилл кипел от гнева.
– Каштеляница там не было! Я не хочу об этом знать! Они сами устраивают шум, мутят, на меня и на моих бросаются.
Сапега, не разделяя этого гнева, ещё пару раз прервал брата, но тот и по отношению к нему вёл себя скверно. Он уже держал в руке шапку.
Оба, Радзивилл и он, что вчера ещё целовались и клялись друг другу в союзе и вечном согласии, только теперь под каким-то влиянием, которое угадать было трудно, косо стали поглядывать друг на друга.
– Неисправимый бунтарь, никогда не перестанет быть мечником, – бормотал сам себе Сапега.
– Прислужник гетмановой… под каблуком у жены… – шептал князь.
Сапега, не прощаясь, вышел одновременно с Толочко, оставив брата одного, который тут же позвал Богуша и приказал выдать ему ордонанс, чтобы никто не смел доносить ни о каких скандалах, ни о стрельбе. Потому что он не хочет об этом знать.
Гетман, который утро провёл с Радзивиллом и постоянно должен был пить, едва сел в карету, приказав Толочко ехать с ним, – что-то забормотал, склонил голову на подушку и – заснул.
Так молча они ехали вплоть до Антокола, а Толочко был обеспокоен тем, что невольно так обошёлся с князем. Остановившись у крыльца, когда князь не думал вылезать из кареты, выбежала перепуганная гетманова, – не случилось ли с ним что, – но, узнав, что он спит, приказала гайдукам отнести его в кровать, а сама, плюнув, вернулась в свою комнату.
Она позвала Толочко, чтобы он объяснил ей, что это всё значило. Ротмистр, который и так хотел княгине исповедаться, начал сразу ab ovo, то есть с нападения Флеминга.
Княгиня слушала с интересом, а когда он рассказал о том, как с ним обошёлся князь и заступился гетман, на лице гетмановой нарисовалось почти радостное чувство.
– Будет петь Те Deum, – сказала она, – но кто знает, что потом; не заплачет ли Тадеуш.
Она не скрывала от Толочко свою неприязнь к Радзивиллу, который приписывал ей то, что Сапега отказал Трибуналу в карауле, и хотя он сначала это гладко проглотил, душило его по сей день, что не мог склонить брата к послушанию и командовать им.
После этой короткой стычки людей Радзивилла заперли и приказали им не выходить из квартир, не показываться на улицах, князь притворился спокойным и ни о чём не знающим.
С противоположной стороны были непрестанные вопли, жалобы и угрозы. А до тех пор, пока продолжался Трибунал, Вильно оставалось в руках Радзивилла. Чарторыйским уже тут нечего было делать и, боясь новых инцидентов, они решили выезжать.
Когда об этом сообщили воеводе, он сказал:
– Плакать по ним не буду. Баба с возу – колёсам легче. С Господом Богом.
Все начали собираться и договорились выехать вместе, чтобы, следуя группой, менее были подвержены зацепкам.
Сам князь-воевода в последующие дни мало показывался, сидел взаперти со своими. Но его друзья не бездельничали. Бохуш, правая рука воеводы, человек ловкий, Марцин Юдицкий, сын земского судьи, Жечицкий, молодой, порывистый и огненный малый, который, имея за собой Радзивилла, чувствовал себя сильным, ездили и ходили, гордясь силой и громко повторяя, что тут всё должно быть так, как они хотят и приказывают.
Таким образом, Бохуш, умеющий вытянуть для себя пользу из любой возможности и ни на кого не глядящий, кроме прочих подарков от князя, выхлопотал себе у воеводы должность эконома виленской земли, которую до сих пор занимал староста Стародубский, Абрамович.
Брат его, каштелян Бжеский, задетый за живое тем, что у старосты Стародубского забрали эту должность, публично столкнувшись с Бохушем, когда тот хотел его приветствовать по-старому, оттолкнул его рукой и стал ругать последними словами, причём было достаточно свидетелей. Если бы их там сразу же на месте не разняли, дошло бы до сабель, хоть Бохуш не очень хорошо ей владел.
Но этой ругани в адрес пана вице-маршалка Трибунала было достаточно свидетелей и на Бохуше осталось несмываемое пятно.
Князя-воевода это мучило и не мог это переварить, ибо то, что досталось Бохушу, так или иначе падало на него; нужно было мстить Абрамовичам, а у них тоже были соратники.
Таким образом, внешне торжествуя, сделав всё, как хотел, Радзивилл отнюдь не чувствовал себя счастливым.
После отъезда Сапеги, с которым вплоть до этого дня они были в братских отношениях, и только утром один другого как-то начал раздражать, впал воевода в сонливость, спал, а проснувшись, разбирая все обстоятельства, он пришёл к выводу, что братская дружба с Сапегой уже висела на волоске. Сам не знал, возобновлять ли её, или о ней вовсе не беспокоиться.
Всё взвезив, до поры до времени он решил обходиться с Сапегой так, будто между ними ничего не произошло. Толочко же прибыл на Антокол с сильным решением, что больше ноги его не будет в кардиналии.
Все эти дни после открытия Трибунала были очень неспокойные, варилось как в горшке. Хотя не было ни больших нападений, ни уличных боёв, в предместьях, заколуках, в шинках постоянно стрелялись и рубились. Людей невозможно было удержать – выкрадывались по ночам.
Чарторыйским это уже осточертело, равно как и Флемингу, и, попрощавшись с Массальскими, они двинулись прочь из Вильна.
Они выбрали для этого раннее утро, надеясь, что пьяницы воеводы проспят его и дадут им уйти спокойно.
В действительности никто им дорогу закрывать не думал, но прошли как сквозь розги, прежде чем выбрались из Вильна, потому что повсюду их провожала толпа смехом и шутками. Радзивилл остался почти один со своей партией.
Спустя несколько дней, следуя совету своих приятелей, хоть знал, что епископ его к себе не допустит, хотел исполнить обычай и воздать надлежащее уважение не Массальскому, а пастырю прихода, к которому он принадлежал. Поэтому с большим почтением, оружённый многочисленным двором, он направился во дворец епископа, который был заперт, и ему объявили, что ксендз-епископ не принимает ни сегодня, ни завтра, а вскоре даже оставит Вильно для объезда епархии.