Люди рассматривали панский двор воеводы, который в таких случаях выступал с роскошью монарха.
Потом ещё несколько дней довольно оживлённая княгиня суетилась в Антоколе, потому что прибывал стольник и она надеялась его увидеть. Но надежда её в этом подвела, потому что, не имея тут дел, Понятовский вместе с дядьями покинул окрестности.
Пани воеводицева Мстиславская выехала сразу за ним, много особ покинуло Вильно и гетмановой там уже было делать нечего. Гетман под разными предлогами откладывал свой отъезд, потому что ехать в Высокое ему не хотелось. С Радзивиллом они нескольких дней совсем не виделись.
Затем, когда княгиня Сапежина меньше всего на это надеялась, потому что князь-воевода мало кому наносил визиты, во время отсутствия дома гетмана, с уважением приехал князь-воевода.
Не принять его было нельзя, потому что кареты гостей, а было их в тот день достаточно, свидетельствовали, что она не выезжала из дома. Она в нетерпении заламывала руки, но привыкла faire bone mine a mauvais jeu.
Князь, который не терпел её, хоть внешне был вежлив, в действительности не мог переступить порога, чтобы не подумать, чем может ей досадить.
Гетманову окружало около десяти девушек, господ было почти столько же, а среди них и Толочко.
Увидев карету и парадный цуг воеводы, он подошёл к гетмановой, потихоньку ей объявляя, что развлекать князя и заменять хозяина не будет, потому что с воеводой на ножах.
– А если бы я ротмистра хорошенько попросила? – спросила Сапежина.
– Я бы ещё лучше отказал, – сказал Толочко, который поспешно поклонился и вошёл за женщинами.
Поэтому на молодого Любомирского у бока гетмановой выпало представлять честь дома.
Радзивилл был после завтрака, и хотя свежий воздух отогнал немного хмеля, его было достаточно, чтобы держаться грубо, и говорить, что слюна ко рту принесёт.
Князь пошёл так фамильярно, не спеша, приветствовать гетманову, точно она не очень его волновала.
– Челом, пане Макдалена, – воскликнул, наконец, он, подойдя и улыбаясь, – а что же вы, благодетельница, мужа без опеки отпустили? Он готов что-нибудь натворить… а он к няньке привык… ему самостоятельно нехорошо ходить!
Сильно зарумянившаяся гетманова мгновение искала что бы ответить.
– А, – ответила она, – почему князь заботится о гетмане? Мы тут постоянно о вашем дорогом здоровье беспокоились… Потому что на войне лишь бы кто из-за угла может выстрелить.
– А где пани гетманова увидела войну? – спросил Радзивилл, садясь без разрешения, хоть хозяйка стояла.
– Где? Везде её было полно, даже в костёлах! – ответила Сапежина.
– Мы не знали о ней, – забормотал князь. – Толпа и слуги немного волос себе поотрывали… но отрастут.
– Офицеру Флеминга, по-видимому, жизнь не вернуть, – злобно воскликнула княгиня, которая знала, что князь не любил о том слушать.
Радзивилл пожал плечами.
– Если это правда, что там какой-то батрак одного немца умертвил, тогда жаль, что самому Флемингу лучше не досталось.
Он посмотрел на дам, стоявших поблизости.
– Что же, княгиня, ты тоже тут Трибунал открываешь?
– А как же! – воскликнула Сапежина. – Мы собираемся судить всех плохих мужей.
– Пожалуй, ни один не останется, кроме слепых, – сказал князь. – А чем же их карать будете? Где будет fundum и башня?
Сапежине, у которой в душе был гнев, уже надоели шутки князя.
– И мы имеем свои тайны, о которых никому не рассказываем, – отпарировала она живо.
Воевода покачал головой, с радостью ей бы чем-нибудь досадил, а у него не было ничего более болезненного, чем воспоминание о молодом Брюле, которым всегда её преследовал.
– У вас были свежие новости из Варшавы? – спросил он.
– Я полагаю, что у вас, князь, новости оттуда лучше и определённей, – проговорила гетманова, предчувствуя, куда тот клонит.
– У меня? Откуда же? Сударыня, вы приобрели себе расположение генерала артиллерии, а через него и до первого министра, и до короля простейшая дорога.
Он поглядел на неё, но нашёл её холодной и отнюдь не смущённой.
– Мне пишут из Варшавы, что князем недовольны… – бросила Сапежина. – Надеялись, что пан воевода сломит князя-канцлера, а тут оказалось, что он взял вверх!
– Гм? – спросил воевода. – Взял верх?
– Да. Ведь они вашу княжескую светлость в костёле отлучили от церкви, – воскликнула гетманова, – а вы их даже не осмелились в кардиналии…
В конце концов воевода догадался, что с гетмановой на словах не выйдет победителем, сильно засопел, оглянулся и сказал:
– Если бы вы хоть стакан воды мне принесли… Мне хочется пить.
Гетманова кивнула камердинеру.
– Воды для князя! – воскликнула она.
– Всё-таки с вином, или одного вина, – ответил воевода. – Ежели ещё что-нибудь осталось после открытия, потому что у меня – паш…
– Слава Богу, – прервала Сапежина, – потому что мой муж хоть раз вернётся без головной боли от вас.
– Хе! Хе! – рассмеялся воевода. – А вам кажется, что у него от моего вина голова болит? Ещё бы… носит он в ней великую тяжесть; не удивительно, что нездоров.
Это двусмысленное выражение вызвало румянец на лице гетмановой. Меж тем подали на подносе вино и воду.
Камердинер взял бутылку с водой.
– Оставь же меня в покое с этой мерзостью, в которой гуси… ноги моют… налей вина, за здоровье гетмановой.
Сказав это, он встал и залпом выпел рюмку.
– Вижу, что не дождусь гетмана, – сказал он, вытирая губы. – Поэтому целую ноги…
Сказав это, он отвернулся, не глядя уже на хозяйку, которая насмешливо попрощалась с ним молчаливым реверансом, свободно, медленно пошёл он назад на крыльцо, куда его провожал молодой Любомирский. Он не сказал тому ни слова. Двое придворных, взяв его под руки, помогли сесть в карету.
В салоне княгини какое-то время царило молчание – лицо княгини ещё горело от гнева. Дамы, которые невольно слышали разговор, не знали, чем теперь стереть его впечатление, когда гетманова произнесла:
– Не везёт мне с его светлостью князем. Мы всегда должны вести между собой войну.
И панна Аньела, хоть издалека, была свидетельницей этой сцены – а утончённой и сентиментальной девушке славный князь-воевода совсем не понравился.
Из разговора она поняла немного, но по голосу почувствовала, что её протеже и воевода были не в лучших отношениях.
Она и представить себе не могла, что в свете, к которому принадлежал самый могущественный магнат в Литве, такой тон и обхождение в обиходе.
Могла ли она удивляться, что в доме матери дерзко и грубо вела себя малая шляхта, – когда Радзивилл и княгиня так на людях выцарапывали глаза друг другу?
Она была в сильном недоумении… где ей искать это изысканное общество, по которому тосковала её душа.
Король Август III мог называть себя несчастным, такая жгла его жажда вернуться в Дрезден, а безжалостный министр Брюль, который делал с ним, что хотел, и всегда умел отклонить от себя панский гнев, под разнообразными предлогами не отпускал.
Иногда он плакал, растроганный страданием своего пана, так хотел его обрадовать, но тысяча мелких препятствий задерживали возвращение.
Несколько лет он находился вдалеке от Дрездена; почти каждый день он скучал по своей милейшей столице, по своим картинам, по своей опере, и робко спрашивал:
– Брюль, когда мы поедем в Дрезден?
Тогда министр ломал белые руки, падал ему в ноги и умолял его быть терпеливым. Так просто покинуть беспокойных поляков было нельзя, на время отъезда нужно было обдумать какой-нибудь способ, чтобы Чарторыйские против лучшего пана не возбуждали умов. Он умолял ещё потерпеть.
Причиной же отсрочки являлось то, что нужно было опустошённую Саксонию так для вида обустроить, чтобы не казалась совсем уничтоженной, так ей закрыть рты, чтобы на грабёж не роптала, а людей так раставить, чтобы возвращающийся Август встречал только приятное впечатление, победное! Поскольку Брюль умел ему внушить, что он вышел из войны победителем. Нужно было дать время Дрездену, чтобы истощённый, уставший, наполовину опустевший, он хоть немного ожил надеждой на мир и лучшее будущее.
Наконец король уже почти с покорностью умолял о милосердии, министр постоянно обещал, и исполнение горячих желаний постоянно откладывал.
Нужно было так знать характер Августа, нужен был такой опыт в выборе средств, чтобы смягчить его и занять, какой имелся у Брюля, чтобы в течение довольно долгого времени оттягивать путешествие и не разуверить его в себе.
Открытие Трибунала также очень эффективно служило Брюлю, чтобы удержать короля в Варшаве. Таких трибуналов, за которые вели борьбу, Речь Посполитая видела уже много, этот был не новостью; но Брюль умел его представить королю, как исключительно грозный и полный значения.
Он увеличивал силу и ловкость в поведении Чарторыйских, значение заговоров, которые они составляли в Петербурге, потребность заслониться авторитетом Радзивиллов, который для короля ничего не стоил.
Все новости, приходящие каждый день из Вильна, раздутые, увеличенные, комментируемые согласно необходимости, служили Брюлю для поддержки короля в состоянии ожидания… не давая ему разгневаться; поскольку Брюль тут ни в чём виноват не был, а всем необычайно ловко управлял. Министр мог всё объяснить в свою пользу… признавая себе власть, которой вовсе не имел.
Открытие Трибунала подверглось в Варшаве, в редакции министра, переработке в настоящий роман, в котором светлые роли играли приятные ему особы, а чёрные – его неприятели.
Его величеству велели ждать самого счасливого результата, который должен был повергнуть Чарторыйских, отнять у них мужество и сломить. Князь-воевода в интересах короля должен был получить в Литве неограниченную силу.
Король любил князя-воеводу, находил его очень милым, очень мужественным, очень привязанным к династии Ветинов, и даже премудрым политиком.
Когда Август порой узнавал о какой-нибудь дерзкой и непутёвой выходке князя, он, объясняя, говорил: