Она прошлась по комнате.
– Я об этом не хочу знать, – докончила она.
Толочко бросился к её ногам.
– В лоб себе выстрелю, – крикнул он.
– Не понимаю, чем бы это тебе помогло? – ответила Сапежина.
– Посоветуйте, княгиня, что мне делать? – умолял он.
Гетманова сжалилась.
– Это неприятная вещь, – отвечала она, – но как началось, так нужно закончить. Ты не говорил до сих пор о сыне, предполагая, что о нём все знают; молчи уже.
– А если узнают? – спросил ротмистр.
– Они не рассчитают, что предримут, – после раздумья отозвалась гетманова. – Мне кажется, что тебя отправят, потому что мать его не хочет. А это отличный предлог.
– Могу я это поведать девушке? – спросил ротмистр.
Княгиня фыркнула.
– А! Мужчины! Кричите на нас, что мы вас обманываем, называете этих бедных женщин самыми худшими прозвищами, приписываете нам хитрость и предательство, а что сами делаете? Обмануть женщину для вас пустяк. Вам всё можно…
Толочко стоял как у позорного столба.
– Все мои объяснения, что я полюбил слишком поздно, и от этой любви потерял голову.
– Я не знаю, была ли она у тебя когда-нибудь, – прервала княгиня. – Ты так вёл себя в этом деле, точно специально хотел его запутать.
– Что тут сегодня посоветуешь, когда пора, когда нужно было что-то с этим делать, миновала! Не говорил вовремя – молчи, а что будет после свадьбы, то должен принять, как кару за грехи. Сухим не выйдешь.
Ничего не добившись от княгини, но немного облегчив своё бремя этим признанием, ротмистр как можно горячей занялся приготовлениями к обручению, которое пытался ускорить.
Тем временем готовилась буря.
Правда, стражникова, подчиняясь княгине, отдала ей дочку, хотя догадывалась, что это была интрига Толочко. Она совсем не считала его опасным для дочки, потому что Буйвид был более красив и молод.
Наконец, когда гетманова упёрлась выдать Аньелу за ротмистра, стражникова надеялась, что она окажет ей какое-нибудь благодеяние, отпустит аренду, перепишет сумму, выхлопочет что-нибудь у короля. Она была не рада этому всему, но чувствовала, что не могла избежать этих милостей и покровительства.
Колеблясь так и постоянно имея в голове Буйвида, она наконец решила вызвать своего давнего опекуна, родственника, старого маршалка Глинского, довериться ему и поступить в соответствии с его советом.
Этот Глинский, которого иногда титуловали князем, происходил от того славного авантюриста, был человеком значительным, хоть не очень богатым.
Он умел создать себе в обществе популярность и славился умом.
Был это советник, посредник, примиритель, к которому съезжались люди из самых дальних сторон, как больные к доктору.
Огромного роста и полноты, с разлившемся лицом, большим, дивно поросшим бородавками, с брюхом, которое затрудняло ему ходьбу, маршалек был чрезвычайно деятелен и славился тем, что посвятил жизнь согражданам.
Он имел очень обширные связи, много знакомств, удивительную память на людей, родство и связи. Во всей Литве не было, может, семьи, всех членов которой он не мог бы перечислить. Была это ходящая генеология.
Не смея приглашать его к себе, Коишевская поехала к нему.
Он принял её, как привык принимать многих своих клиентов, как если бы имел особенную симпатию к каждому из них. Он знал уже обо всём и даже о том, что Аньела была в Белостоке.
Стражникова призналась ему, что прибыла как раз за его советом и решением.
Маршалек, который считал себе за правило быть снисходительным к просителям и идти скорее по их желанию, чем против него, легко угадал, что стражникова была на стороне Буйвида.
Это стало для него указкой, как ему поступить. Толочко он знал очень хорошо и с очень давнего времени, однако не был с ним ни хорошо, ни плохо.
Выслушав длинную тираду пани Коишевской, бросив несколько вопросов, он глубоко задумался.
– Пани стражникова, вы – мать, – сказал он, – ваше сердце, наверное, лучше всего сумеет посоветовать. Что до меня, хоть я против Толочко ничего плохого сказать не могу, потому что человек добрый, честный, умный, но ни возраст, ни те круги, в каких он обращается, мне кажется, не делают его подходящей партией для панны Аньелы. С покровительством гетмана или, скорее, гетмановой он может продвинуться высоко… пожалуй, король его одарил бы староством, землями, принадлежащими королю, потому что иначе там почестей будет предостаточно, но хлеба мало. Толочко вышел из обедневшей семьи, только первая жена внесла приданое и посадила его в деревне, но это, кроме пожизненных прав на деревню, не его собственность, а сына.
Испуганная Коишевская вскочила.
– Сына! Какого сына? Ведь никто никогда не говорил о сыновьях! Значит, имеет сына! Может, имел, пожалуй, но он умер.
– Прошу прощения, пани стражникова, сын скрывается у бабки, она отдаёт его в школу, в Плоцк, мальчику ni fuller лет десят.
Стражникова слушала вся пурпурная от гнева.
– Как же это назвать, как? – произнесла она. – Хоть бы слово сказал о сыне! Значит, это попросту обман, хотел, чтобы мы думали, что то, что имеет и чем светит, принадлежит ему.
Маршалек погладил лысину и засопел.
Он не отрицал, не поддтверждал этого мнения пани стражниковой.
– Я не могу об этом судить, – сказал он, – но всё равно недилекатность. Что касается имения, моя благодетельница, не тайна, что оно в долгах. Ротмистр жил, ему хотелось популярности, он кормил, поил, учавствовал в сеймиках… долгов сегодня выше крыши, на его состояние вовсе нечего смотреть.
– А! Бог мой! – крикнула порывисто Коишевская. – Не дам ему дочку. Он потерял бы её приданое, как растратил приданое первой жены. Пусть гетманова делает что хочет, дочку отберу, запру, увезу и не дам ему приблизиться.
– Несомненно, это будет разумней всего, – сказал Глинский, – но и то верно, что с гетмановой будет у вас тяжёлый конфликт. Опасаюсь, не зашли ли дела слишком далеко. Нашу пани гетманову нужно знать, она управляла первым мужем, господствует над другим, ловкая, умная, резкая. Помочь много не может, но навредить ужасно… а упрямая и мстительная.
– Что она может мне сделать? – вырвалось у Коишевской, которая на время забыла о процессе.
– То правда, – поправилась она, – что этот несчастный процесс…
– Я как раз хотел о нём напомнить, – вставил Глинский. – После Трибунала она хозяйничает как у себя дома.
Стражникова погрустнела и слёзы показались в её глазах.
– Не нужно терять мужества, – прибавил маршалек. – Захочет она навредить, будем помогать.
– А, дорогой маршалек, – выкрикнула стражникова, – умоляю вас, не оставляй меня, сироту. Дочку из-за процесса потерять не хочу, это было бы на моей совести.
– С вашего позволения, – прервал Глинский, – к кому же расположена панна Аньела? Потому что и это нужно принять во внимание.
– Не буду скрывать, – начала стражникова, – сестра мне сбаламутила дочку. Я хотела, чтобы она была доброй хозяйкой и женщиной, как мы все, вбили ей в голову элегантность, французишну, развлечения. Буйвида она не любит, потому что он бесшабашный. Толочко вежливый, но лжец, обманщик. Придерживается придворных ручек, любить его она не любит, но с Толочко надеется выйти в тот свет, по которому тоскует. Вот что.
– Гм! – буркнул Глинский. – Дело трудное, нужна энергия, которая у вас есть, чтобы счастливо выйти из этого, но верю, что это окончится успешно.
После долгих совещаний и рассуждений насчёт этого предмета, которые убедили стражникову, что она должна была предотвратить брак с Толочко, наступил обед, а после него явился как раз гость из окрестностей Высокого Литовского, пан подстароста Горский.
Это был один из тех гладких людей, бывающих везде, со всеми в хороших отношениях и высмеивающий даже тех, которых называл самыми сердечными приятелями. Горский не прощал никому, а так любил остроумничать, что ради остроумия всё жертвовал.
Чем выше сидел человек, носил более красивое имя, чем-то отличался, тем он был к нему более суровым. Сапега, которого он развлекал, любил его, приглашал и брал с собой.
Увидев стражникову, едва с ними поздоровавшись, он тут же начал поздравлять с браком дочки.
– Оставьте меня в покое, пане подскарбий, – ответила она, – Аньелка молода, выдавать её не думаю.
– Как это? А это близкое обручение?
Коишевская его прямо отрицала.
Пана Горского возмущало то, что его подозревали в распространении ложных слухов. Он упирался.
– А, с вашего позволения, – сказал он, – несомненно, что в Высоком собираются вскоре очень торжественно его отмечать.
– Без моего согласия? Без моего ведома? – воскликнула стражникова. – Это было бы что-то новое, естественный порядок повержен… Я мать!
Горский объяснился очень обширно и пылко, доказывая, что ничего не придумал. В конце концов стражникова должна была замолчать. Хозяин утешал.
Вернувшись оттуда, Коишевская, которая имела мужскую силу, умела сносить, бороться, ждать, в этот раз очень ослабла. Нужно было срочно спасать дочку от Толочко. Она предвидела, с какими трудностями ей придётся бороться, но обещала не дать себя победить и отобрать дочку.
Она написала вежливое письмо к пани гетмановой, прося прощения, что сама за дочкой прибыть не может, по причине болезни, и требуя возвратить Аньелу. Делала акцент на то, что была больной и что место дочки при матери.
Письма к гетмановой и Аньели были причиной сильного беспокойства.
На самом деле гетмановой было всё равно, за кого отдадут стражниковну, будет ли она счастлива, или нет, но не могла допустить того, чтобы смели ей сопротивляться, презирать её милости и иметь свою волю.
– Не дам Коишевской дочку, – воскликнула она, прочитав письмо. – Я это позволить не могу.
Аньела испугалась, решение выйти за ротмистра было теперь очень сильным. Толочко, который хотел рекомендоваться девушке, в течение последних дней в беседах давал ей очень заманчивые обещания.
Он как можно торжественней поклялся, что будет иметь карету, подобную той, на которой ездила княгиня Сапежина, шесть коней цугом, придворного, гайдука, ливрею. В костёл её должна была сопровождать служба, несущая гербовые подушки и книжки. Ежегодно по крайней мере два раза он обязывался возить её в Варшаву, устраивать прекрасные праздники и на Новый Го