– Милостивая княгиня, – покорно произнёс ротмистр, – видит Бог, я отдал бы последние, но должен признаться, у меня их не много. Там ещё кое-что светится; скрываю, как могу, что я по уши в долгах, но гоняюсь за остатками и не знаю, откуда взять на свадьбу, потому что даже евреи мне не хотят ссудить.
– Где же ты так потрепался? – спросила княгиня.
Доведённый до отчаяния Толочко нашёл в себе отвагу, покраснел и сказал:
– На вашей службе.
Красивая пани нахмурилась.
– Княгиня, вы видите всю мою жизнь, никаких пагубных привычек у меня нет, готов жить кусочком разового хлеба, но когда дело касается службы князю или княгине, я с завтром не считаюсь.
Он тяжело вздохнул. Княгине сделалось его жаль.
– Мой ротмистр, – ответила она, – я надеюсь, что ты знаешь о том, что мы оба умеем благодарить тех, кто служит нам от всего сердца; поэтому можешь не беспокоиться за своё будущее. Хочу также показать Коишевской, что я не наперекор ей взяла дочку, но что-нибудь для неё сделаю. Хотя бы для того, чтобы не жалела, что потеряет со стороны матери.
Толочко поклонился, преклонив колено, а так как к княгине позвали кого-то из её фаворитов, он живо вышел, размышляя о будущем счастье и платке, о котором напоминать не смел.
Вечером после ужина князь его забрал в свой кабинет. У него было какое-то торжественное выражение лица, на столе лежало письмо, закрытое большой Сапежинской печатью. Князь был весёлый и в хорошем настроении.
– Я знаю от Магдуси о твоих хлопотах и верной службе, – сказал ему гетман, – мы с ней посоветовались чем тебе помочь. Мне в эти минуты тяжело, очень тяжело, но у меня есть обещанное у Брюля для вас небогатое староство, какое станет вакантным. Я как раз узнал, что Конколоницу можно подарить, потому что её держатель умер. Доктора его видели, никто об этом не знает, никто не ожидает, нужно воспользоваться временем. Тебе нужно днём и ночью ехать в Дрезден. Письма к Брюлю у меня готовы, я рекомендую тебя, он дал мне слово, ты получишь Конколоницу. Только нужно очень поспешить. Немедленно выезжай в Дрезден.
Ротмистр поцеловал гетману плечо и руку, Сапега говорил дальше:
– Даю тебе два письма: к Брюлю и шамбеляну Забелле. Прежде чем люди тут узнают о вакантной Конколонице, у тебя в кармане должно быть королевское письмо.
– А кто его запечатает? – вздохнул ротмистр.
– Это моё дело, – прибавил Сапега, – только привези.
– Я должен сразу ехать? – прервал Толочко.
– Я тебе говорил, ещё сегодня ночью, но никто не должен знать, куда и зачем. Когда вернёшься старостой, и кредит найдётся, и всё пойдёт как по маслу, и даже стражникова смягчится. Попрощайся со своей невестой, поблагодари княгиню, потому что ты ей обязан самой сильной просьбой, и во имя Божье.
Благодарности Толочко описать невозможно, ему казалось, что милосердные небеса положили конец его страданиям. Теперь всё складывавалось хорошо и легко. Змигродский ротмистр ехал в Дрезден и предложил это путешествие совершить вместе с Толочко.
Ещё вечером того же дня он получил аудиенцию у княгини, не в силах ехать не поблагодарив. Княгиня велела позвать в свой покой панну Аньелу, чтобы ротмистр и её ручку мог поцеловать, дала ему записку с поручениями в Дрездене, забыв дать на них деньги… и Толочко мог тут же выехать, потому что на поруку Змигродского еврей Арон Белостокский дал ему завёрнутых сто дукатов. Ротмистр обязался выплатить их за три месяца, с прибавкой только пятидесяти дукатов. Но обращают ли внимание на такие пустяки, когда женятся?
К удачному стечению обстоятельств можно также и то отнести, что он получил для путешествия такого неоценимого товарища, каким был Змигродский, славный юморист, гуляка, человек широкого сердца, любимый всеми. Дорога с ним была в удовольствие, потому что, если не смеялся или не смешил, то пел, и чрезвычайно любил угощать. У него был такой юмор, что его не приглашали на похороны, потому что вызвал бы смех на кладбище.
Будущий староста должен был получить письмо в Варшаве, рекомендующее его панам почтмейстерам, как спешащего по срочному делу его королевского величества. Время было осеннее и холодное, но, предвидя это, Змигродского имел в ногах коробочку с фляжками, наполненными гданьской водкой, и кубок, серебряный, приличного объёма. Поэтому по дороге они угощались, попеременно закусывая то торуньским пряником, то гусем. В Варшаву прибыли, не приведя себя в порядок. Там гостить не думали, и сразу же проложенным тогда саксонским трактом направились на Эльбу. Во Вроцлаве первый раз съели чего-то тёплого.
Постоянно встречаясь в дороге с теми, кто ехал в Варшаву, они имели возможность узнать о здоровье короля. Его уверяли, что и Брюль, и он радовались прекрасному здоровью. Это происходило третьего октября.
На следующий день, оставляя Змигродскому полную свободу обращения там, согласно собственному наитию, ротмистр с письмами сперва направился к Брюлю. Не всегда можно было до него добраться. Только перед самым обедом сидевший в приёмной Толочко был допущен к лицезрению пожелтевшего лица министра, который строил из себя молодого, был наряжен роскошно и элегантно, но на уставшем лице носил самые печальные прогнозы.
Брюль оказался в чрезвычайно хорошем расположении духа, потому что, воюя с Чарторыйскими, всё, что им давало отпор, он рад был приобрести и навсегда привязать.
– Я надеюсь, – сказал ему в конце аудиенции Брюль, – что завтра или послезавтра его величество король подпишет письмо на это староство, а если вы торопитесь обратно, сможете предстать перед его величеством с благодарностью немедленно.
Он задал Толочко ещё несколько вопросов касательно Радзивиллов и положении русских войск, и чрезвычайно любезно попрощался с ним до встречи.
Шамбелян Забелло тоже принял давнего знакомого Толочко с радостью, что сможет поговорить с ним о Литве.
– Нет ни малейшего сомнения, – прибавил он, – что привилей на староство будет подписан. Брюль здесь такой же всемогущий, как был в Варшаве, а ему гораздо легче обращаться.
– А король? – спросил Толочко.
– Король, мне кажется, уже растолстел со своего прибытия. Не может нарадоваться Дрездену, – говорил Забелло, – театр ему украшают, готовят охоту, которая, если бы не зубры, затмила бы беловежскую и пражскую. Я сам видел, как он молился и плакал перед своей любимой Мадонной. Нет человека счастливее, чем он, потому что того, что его может мучить, не видит.
Они долго разговаривали. Забелло рассказал о жизни в Дрездене, о дворе, о преемнике трона, который был больной и калека, о княгинях и том, что окружало Августа. От Забеллы ротмистр узнал, что утром, в семь часов король обычно слушал святую мессу в замковой часовне, доступ в которую был разрешён только избранным лицам. Шамбелян обещал ввести туда ротмистра, чтобы он мог помолиться на интенцию успешного завершения своего предприятия и увидеть королевскую семью, потому что той вовсе не знал.
Оставшуюся часть дня ротмистр едва мог отдохнуть, так его разрывали господа, находящиеся при короле, с любопытством спрашивая, как обстояли дела со времени их отъезда. В основном все хотели узнать о Петрковском трибунале, который воевода Киевский, Потоцкий так же хотел захватить, как Радзивилл – Виленский, и один из Потоцких уже был всеобщим голосом избран маршалком.
Толочко и Змигродский, должно быть, пировали с утра до ночи, потому что их передавали из рук в руки. При таких счастливых знамениях в ротмистра также вступило мужество, к нему вернулась весёлость. В свою гостиницу Под Трубачом, за городскими воротами, он вернулся довольно поздно и уснул крепким сном. Змигродский, вернувшись намного позже, тем ещё развлекался, что кричал и толкал сладко спящего, пока не разбудил, объявляя, что хочет только знать, что ему снилось.
Толочко заснул снова и, чуть позже разбуженный утром слугой, едва имел время одеться, чтобы побежать в замковую часовню на святую мессу. Из назначенного ему места он мог присмотреться к королю, который вошёл, тяжело ступая, потому что, казалось, что ноги его опухли. Лицо, хотя мягко улыбающееся, выражало чрезвычайную усталость, во время богослужения его глаз закрывались и он казался дремлющим. Всё же и мессу, и молитвы, за ней следующие, он слушал, набожно вставая на колени и молясь. Только когда ему пришлось вставать, чтобы поцеловать дискос, люди должны были помогать ему и взять его под руки, но Забелло объяснял это привычкой.
Неизвестно, по какой причине, ротмистр с любопытством разглядывал короля; он нашёл его грустным и сам испытал неприятное впечатление. Забелло, который его сопровождал, нёс в этот день службу, и привёл его в свою комнату.
Толочко не надеялся получить в этот день благоприятную новость от Брюля, но хотел быть настороже, чтобы не терять времени. Поэтому, сближение с особой короля, с шамбеляном, у которого могли быть новости о подписании документов, ему было весьма на руку. Забелло также рад был поделиться с приятелем своим завтраком с королевской кухни.
За довольно многочисленным кортежем придворных, сопровождающих его величество, он направился в замок, где его ждал Брюль. Забелло отвёл Толочко в свою комнату. Он велел быстро подавать завтрак, потому что всегда имел волчий аппетит, а сам пошёл появиться на мговение в покоях.
– Король, наверное, что-нибудь перекусит и сядет с трубкой слушать, что ему Брюль в этот день принёс, и я смогу к вам вернуться.
Тогда Толочко сел у окна и, присматриваясь к чересчур оживлённому движению на замковых дворах, спокойно ожидал приятеля.
Прошло немного времени, прежде чем шамбелян вернулся и позвал на перекус.
– Вы видели короля? – спросил ротмистр.
– А как же! Он даже спросил меня о том, что слышал о нескольких господах, прибывших из Польши, а я ему о вас упомянул.
Бунчучный рассмеялся.
– Это ему почти ни о чём не говорит, он наверняка меня не знает, как большую часть своих верноподданных. Как он сегодня себя чувствует? – добавил Толочко.
– Здоров, только ноги, возможно, в часовни застудил, а у него в них заслуженная подагра, – ответил шамбелян. – Пока подагра в ногах, человек здоров, когда она зашагает к голове и груди, – нет спасения. Доктора велели ему лечь в постель, чтобы согрелся. Потом в своё время сядет за обед и хорошо поест, потому что он может показать свой аппетит. Есть и пьёт, что называется.