В группах, на улице рассказывали друг другу выдуманные подробности смерти. Было всеобщее мнение, что сидящего за столом короля свалила апоплексия. Любопытные шли и вставали напротив дворца Брюля, точно ждали, что вскоре увидят, как его везут в тот Кёнигштейн, в который он сажал неприятелей.
Ворота дворца стояли запертыми, даже их стража ушла во внутрь, в окнах не было живой души, а опущенные шторы ничего увидеть не позволяли.
Толочко тщетно искал какой-нибудь способ спешно вернуться под Трубача. Все кареты были заняты, все паланкины – в движении.
На улицах, местами пустынных, кое-где собирались труппы и оживлённо разговаривали, жестикулируя. Расставшись у ворот с Забелло, ротмистру пришлось пешим отправиться в гостиницу. На дороге ему встретился также спешащий Змигродский.
– Ну что? – крикнул издалека, узнав его, товарищ по путешествию. – И я, и вы напрасно так спешили в Дрезден, мы прибыли post factum и нечего там делать.
– Я сегодня или завтра поеду домой, ради Бога, – воскликнул Толочко, – я выиграл только то, что своими глазами видел умирающего короля, и этой картины, пока жив, не забуду. А вы когда в дорогу?
– Лишь бы были кони, хоть сейчас, – сказал Змигродский, – на мне нет обязанности жадть похорон, а у нас будет чем заняться, потому что готовится междуцарствие, какого давно не бывало.
– Здесь, по-видимому, надеются калеку нам дать преемником отцу, – сказал ротмистр, – я вчера об этом слышал.
– У нас было двое, и не калек, – прервал Змигродский, – полагаю, нам их хватит. Бог любит троицу. Пусть саксонцы берут, кого хотят, нам пора расторгнуть этот брак, который чересчур дорого стоил. Милость Божья, что не смогли нас в невольников обратить и превратить королевство в наследственное, чего они хотели.
– Дай Боже, чтобы кто-нибудь из них не заменил их в этом, – сказал Толочко. – Мы в продолжение этих двух царствований и обленились, и поглупели. У Чарторыйских было время приготовиться, у пруссов – окрепнуть, у нас – ослабеть… пусть Боже не лишает нас своей опеки, чтобы то славное пророчество Яна Казимира, когда он отрекался от короны, не исполнилось.
– Ты всё видишь чёрным, – прервал Змигродский. – Мы протрезвеем, когда нам будет угрожать опасность.
Они входили в гостиницу Под Трубачём, когда уже принесённая новость о королевской смерти так взбудоражила весь город. Путники силой приказывали запрягать лошадей. Хозяин жаловался, вытирая фартуком слёзы.
Какая-то паника, которую никто не мог объяснить, разогнала всех. Боялись неизвестно чего. Некоторые спрашивали о Брюле, объявляя, что его хотели вывезти в Кёнигштейн, другие говорили о яде, потому что он не хотел пережить своей власти… иные разглашали, что он сбежал, как только проведал о смерти короля.
Между тем опустились сумерки и наступила ночь, достать коней было невозможно. Те, у кого они были, велели платить им за беспокойство, какое царило. Толочко только ближе к утру сумел притащить из предместья возницу и вместе со Смигродским покинул скорбящий Дрезден.
Вернувшись из своей несчастной экспедиции, Толочко разболелся сначала от расстройства, какое испытал.
Гетманова, которая это объяснила страхом, как бы не сорвался брак, желая утешить ротмистра, послала дать ему знать, чтобы готовился предстать перед алтарём, потому что она всё берёт на себя и, дав слово, сдержит его.
Ротмистр по-своему любил панну Анну, ему нравилась её молодость, его манило очарование этого едва распустившегося бутона, но также и приданое, и деревню он не презирал. И они входили в расчёт. А тут о приданом под подушкой нечего было и думать, а после продолжительной жизни стражниковой, кто знает, могло ли что-нибудь остаться, если бы хотела лишить наследства?
Как же он тут женится, дав слово, что будет карета, цуг и ливрея?
Временами ему казалось, что лучше было отложить брак и хоть бы даже пришлось от него отказаться.
– Такова моя доля! – говорил он в духе. – Пользуюсь любой возможностью, а когда уже осталось только вытянуть руку, чтобы взять то, что человек желал, от меня ускользает ветка и золотое яблоко уходит вверх.
Чуть подлечившись, ротмистр поехал в Высокое, куда его срочно звал гетман, потому что, когда пришла новость о смерти короля, во всей Польше всё было в неимоверном движении. Только что собирались открывать Трибунал в Пиотркове, Чарторыйские хотели, чтобы он был их, а киевский воевода Потоцкий вставал против них, когда из Дрездена гонец привёз жалобную весть.
Чарторыйские, уже не помышляя о Трибунале, а думая о будущей элекции, той же ночью выехали из города. Канцлер и воевода Киевский оба теперь прилагали усилия и старались не о временном преимуществе, а о проведении будущей элекции по своим правилам. Всех проворных людей, которые могли найти для неё силы, паны звали к своему боку.
Поговаривали, что императрица поддержит войском выбор своего кандидата, которым был литовский стольник, или один из Чарторыйских. Другие говорили о Потоцком, воеводе Киевском, о гетмане Браницком, и, наконец, Саксонская династия заблуждалась тем, что имела друзей.
Польный гетман и княгиня на то время, когда им очень нужен был нарочный, хотели прибегнуть к помощи Толочки. Гетманова говорила, что, если отдадут ему стражниковну, он навеки будет у них в долгу.
Его позвали в Высокое, но княгиня думала только о свадьбе, но не о том, что было ему нужно. Коишевская не давала себя обезоружить, у Толочко были денежные проблемы. Княгиня не могла ему помочь, потому что у самой были долги. Со староством не удалось… Что было делать?
Отступать, откладывать она не хотела, боясь, как бы над ней не смеялись. Панна Аньела утомляла её одновременно плачем и требованиями. Она не могла ещё смириться с той мыслью, что ни приданого, ни наследства у неё не будет, зато только обещания.
Находясь в Высоком, она очень хорошо могла убедиться, что княгиня была скупа, и что должна была быть такою, потому что на прекрасное выступление у неё не хватило бы денег.
Увидев себя в такой несчастливой запутанной ситуации, она и Толочко жалела, и себя, и мать, и княгиню. Приходила к столу с заплаканными глазами, а когда гетманова пыталась её утешить, она выссказывала такие требования, что пробуждала в ней гнев.
Однако никто из тех лиц, кто готовил несчастный брак, не хотел отказаться от однажды принятого решения. Толочко жаль было девушку, у княгини был в этом пункт чести, как она говорила; Аньела хотела быть ротмистршей и ездить в карете.
Каноник в Белостоке ожидал венчания, дело получило огласку. Княгиня уже только повторяла:
– Возблагодарю Господа Бога, когда это дело однажды окончится.
Приехав в Высокое, ротмистр перво-наперво должен был сдать реляцию о смерти короля, потом слушать, что там проектировали против Чарторыйских и защищать их кандидата, наконец в награду, что выстрадал, княгиня ему объявила, что для брака всё готово.
Он был вынужден поблагодарить.
– К несчастью, – прибавила она быстро, – если бы я хотела помочь вам и панне, не могу. Приближается время контрактов, меня сжимают недостойные кредиторы. Я знаю, что ты в подарок бы не принял, не требовал, но чтобы я хоть в долг служила… что говорить, если я как турецкая святая! Ты мужчина, у тебя есть приятели, имей ввиду, а потом и Коишевская успокоится и староства добьётесь.
Нужно было только молчать и благодарить.
Когда панна Аньела, которая обычно выходила сразу в салон, узнала о приезде ротмистра, в этот раз не показалась, пока за ней не послали. Наконец она появилась, но с такой кислой минкой, такая надутая, отделываясь от нежного Толочко своим холодом, что он не знал, на которую ступить ногу.
Увидев это, гетманова подумала, что лучше оставить их наедине… чтобы могли поговорить. Она вышла в кабинет.
Ротмистр подошёл, желая начать нейтральный разговор, девушка не подпустила.
– Ты говорил с гетмановой?
– Да, – сказал Толочко, – и мне кажется, что могу утешится, потому что всё, что могло быть препятствием, устраняется.
– Всё? – пожимая плечами, нетерпеливо выкрикнула девушка. – Но я ничего не вижу. У меня нет приданого. То, что дарит княгиня, едва бы хватило какой-нибудь ловчанке. Мне не в чем будет показаться.
– Панна стражниковна, соизвольте объяснить это княгине, что приданое нужно полностью сделать новое, а стало быть, на это и времени уйдёт немало. Я буду очень ревностно стараться, чтобы оно вам понравилось. Я надеюсь получить деньги, которых сразу наличными нет, моя сестра всем займётся… но, – повторил он, – на это нужно время, много времени. Поэтому свадьба нужно отложить, а отложенные вещи, – вздохнул он, – не всегда хорошие.
Он замолчал, девушка закусила губы и от раздражения вздрогнула. Замолчали.
– Это кое-что новое, – пробормотала она.
– Но в этом не моя вина, – прибавил Толочко. – Если княгиню это выводит из себя, я от всего откажусь, и в этом будет не моя вина!
– А чья? Моя, может? – возмутилась панна Аньела.
– Ради Бога, не гневайтесь! – воскликнул Толочко. – Не думал, не говорил, что это может быть вашей виной.
– Ну, тогда чья же?
– Прошу прощения, но виной этому пани стражникова, – докончил ротмистр.
Аньела опустила глаза.
– Мы могли бы сделать приданое и после свадьбы, – прибавил он спустя минуту, – вы бы тогда сами им распоряжались и хоть бы в Варшаву за ним поехали.
– Приданое после свадьбы – ложка после обеда, – решительно сказала девушка.
Толочко ждал приговора. Она поглядела на него, он стоял, как виновник, ожидающий приговора.
– Я в самом деле теряю голову! – воскликнула Аньела.
– У меня, моя пани, её уже давно нет, – шепнул Толочко.
– Ну предположим, – начала вдруг стражниковна, – что приданое сделаем после свадьбы, хотя это неслыханно, но есть вещи необходимые, которые должны быть у меня до свадьбы; например шуба, ну, и платок, потому что, я вам говорила, что без платка к алтарю не подойду.