– Но мне кажется, что пани княгиня платок взяла на себя.
– Да, по-моему, обещала его достать.
– Я как раз о двух у пани Матушевичевой спрашивал, – сказал ротмистр, – и привёз их цены.
– Княгиня находит, что это слишком дорого, – прибавила панна Аньела.
– Это уже не моё дело об этом судить, и даже заботиться об этом, – поспешил объяснить Толочко. – Коль скоро княгиня взяла на себя платок, я его не касаюсь.
Аньела сделала гримасу и, точно сама себе, решительно произнесла:
– Я знаю только, что без платка, что называется, не пойду замуж.
– Значит, речь уже только о нём одном? – подхватил Толочко.
Аньела поклонилась ему и вышла, не говоря ни слова.
Из прежних отношений со двором гетмановой у ротмистра остались там многочисленные связи, он захотел через них узнать, что в действительности княгиня собиралась делать в отношении этого несчастного платка, и проверить, нельзя ли через кого-нибудь на неё повлиять. К этим друзьям Толочко относилась пани Левандовская Ловчанка Бельская, которая, хоть не показывалась в Высоком и жила в уголке, была с княгиней в лучших отношениях, чем все фрейлины. Называла её подругой.
Если бы не тёмные усики, которые у неё высыпали несколько лет назад, панна Левандовская могла бы считаться ещё весьма красивой брюнеткой.
Высокого роста, красивого телосложения, она также имела необыкновенные способности. С лёгкостью выучила несколько языков. Память была отличная, а так как её всё интересовало, обо всём всегда лучше всех была осведомлена. Ротмистр подкупал её вежливостью, целовал ей руку, о чём другие не догадывались; называл её Ловчанкой, когда другие приветствовали прямо: «Как поживает панна Левандовская?» Он был тогда в фаворе.
Ротмистр после обеда пошёл к ней и застал за кофе.
– А! Я вас приветствую! – воскликнула она с радостью. – Я слышал, что вы случайно были при смерти короля. Это правда?
– В то время, когда произошла эта катастрофа, я стоял при дверях спальни, – сказал Толочко.
Посыпались вопросы, на которые спрошенный должен был отвечать, и в конце концов панна Левандовская имела как можно более подробное сообщение, которое могла бы послать в газету.
– А, панна ловчанка, – в конце концов добросил ротмистр, – я к вам за помощью… Что со мной будет?
– Ведь свадьба обеспечена.
– Но моя панна ставит мне условия и требования, – сказал ротмистр.
– Какие?
– Она права, ей нужна шуба на дорогу в Белосток… и платок. Что касается этого последнего, она объявила, что без него не двинется.
Левандовская смеялась, взявшись за бока.
– Я об этом слышала, потому что, возможно, она всем это повторяет.
– А пани гетманова? – спросил Толочко.
– Пани гетманова, – понижая голос, начала ловчанка, – такая уже уставшая, такая беспокойная, что я боюсь, как бы в конце концов… она всё не бросила.
– А! Пани! – вставил ротмистр.
– Не бойся, – смеясь, добавила Левандовская, – этому поможем. Хуже, что неизвестно, где искать платок. Из своего гардероба пани не может никакого дать, а…
– Есть два на продажу от полковниковой Матеушевой, я сам ездил о них торговаться.
– Да я ведь об этом знаю, – добавила панна Левандовская. – Но цены неслыханные, платки поношенные.
– Как новые, я их видел.
– Ты не знаешь об этом, я знаю даже возраст обоих платков, – говорила девушка, – платки поношенные, а цены безумные.
– Хотя бы пришлось за один заплатить… – прошептал ротмистр.
– Упаси Боже! – крикнула Левандовская. – Княгиня не выносит, когда её хотят эксплуатировать. Не даст ломаного гроша выше стоимости.
– Я бы позже доплатил, – сказал Толочко.
– Ты бы позже доплатил, а тут теперь сразу нужно заплатить несколько десятков дукатов. Княгиня поклялась, что не даст столько.
Толочко заломил руки.
– Что же будет?
– Не знаю, но могу поручиться, что цену, какую желают, гетманова не заплатит.
– Хоть плачь! – воскликнул ротмистр.
– Чем же помогут слёзы? – сказала Левандовская.
Мгновение помолчав, ловчанка доверчиво наклонилась к его уху.
– Я не помню, – сказала она, – чтобы княгиня с очень давнего времени была в таком положении, как сегодня. Огромные расходы, рвут её на все стороны, а тут неизвестно откуда брать деньги. У князя в кассе пауки паутину плетут. Княгиня посылала за своими богатствами, Вожинский отвечал, что до Нового года не может ничего дать. Занять не у кого. Гетманова всем задолжала. Драгоценностей в залог отдать ни за что не захочет, а монеты чеканить мы не можем.
– Расступись земля, – шепнул Толочко, у которого был неиссякаемый запас выражений отчаяния.
– Мне вас очень жаль, – продолжала дальше Левандовская, – но ты сам себе купил такие хлопоты, хуже не придумаешь. Хоть бы у девушки был ум; прошу прощения, но ей захотелось невесть чего, и думает, что стражникова Троцкая…
Она не договорила, взглянув на бедного Толочко, который опустил голову и стонал.
– Что я тут сделаю? – сказал он. – Если бы панна ловчанка была так любезна стараться склонить гетманову приобрести этот платок.
– Вижу, что вы не знаете нашу пани, – ответила ловчанка. – У неё такая натура, что, если её кто-нибудь на что-нибудь уговаривает, она непременно сделает наперекор; во-вторых, говорю вам, что денег нет. Наконец, она говорит, что не хочет давать обдирать себя. Если что-нибудь и можно сделать, – прибавила панна, – то, пожалуй, достать другой платок.
– Где? Откуда? – воскликнул ротмистр. – Это прямо невозможно.
Толочко так был измучен, что ловчанке сделалось его жаль.
– Не отчаивайся, – сказала она, – княгиня хочет настоять на своём, против Коишевской… поэтому как-нибудь это сложится, имей терпение и будь наготове.
Толочко поцеловал ей руку, всё проклял, ушёл.
У гетмана был совет, на котором он был нужен. На столе стояло вино; он выпил приличный кубок этого напитка, и ему на сердце сделалось немного легче. Вся страна была в таком неспокойном волнении, опасение вторжения войск императрицы, о которых канцлер говорил открыто, что были нужны для обеспечения порядка и спокойствия, казалось таким угрожающим по поводу провианта, которым их нужно было обеспечить, что в течение дня не прошло и часа, чтобы не было визита к гетману, либо не получал писем.
Гетманы стягивали войска. Более могущественные дома пополняли свои милиции. Вооружались как для начинающейся гражданской войны. С обеих сторон заранее готовились к конфедерации. Более осторожные заранее уже предсказывали, что Чарторыйские, поддержанные императрицей, возьмут верх и их кандидат сядет на троне.
Это возмущало воеводу Киевского и гетмана Браницкого, которые теперь, верно, имели виды на корону. Если могли ею обладать Вишневецкий или Собеский, то почему не могут они? За курфюрста Саксонского мало кто, или никто не заступался. Его изъян ужасал; воспоминание о двух несчастных царствованиях не побуждало к третьей попытке. Для многих не было тайной, что Август II вёл перговоры с Пруссией насчёт раздела Речи Посполитой и хотел соединить её с Саксонией, как наследственное государство.
Для до сих пор сильного в Литве дома Радзивиллов, который и теперь хотел занять положение напротив Чарторыйских, момент был решающий. Или должен был прийти к ещё большему значению, для захвата власти и преимущества на элекции, или… или мог начать гражданскую войну. Там не было недостатка ни в силах, ни в средствах, а в голове. У Радзивилла было много советников, но он не мог понять собственное положение. То, что временно льстило его гордости, он хватал, хотя бы могло навредить будущему. А вдобавок, в то время, когда было необходимо смотреть на события трезво, воевода пировал, устраивал банкеты и наполнял страну весёлым гомоном. За ней не слышал начинающейся бури.
Гетман, лучше видящий вещи, помогал себе, как мог. К нему съезжались с жалобами, донесениями, планами действия.
Оставшийся там на весь вечер Толочко забыл о собственном беспокойстве. У гетмановой тоже было много дел. Литовский стольник, имя которого уже объявлялось как кандидата на трон, занимал её сердце, а скорее всю голову. Главной её задачей в данный момент было какими-либо средствами вырвать его у воеводичевой Мстиславской. Ей казалось, что может этого добиться. У неё уже были некоторые указания, некие признаки, что она не была ему совсем равнодушна.
Очернить воеводичеву Мстиславскую и привести к ней было очень легко, потому что никто меньше, чем она, не заботился о доброй славе. Не могло быть того, чтобы стольник не знал о том, о чём говорил весь свет.
Таким образом, дело панны Аньелы и ротмистра Толочко сходило на другой план. Задержка отбирала его прелесть. Когда панна ловчанка Левандовская пробовала её потом спросить об этом, та нетереливо крикнула на неё:
– Оставьте меня в покое с этой стражниковной! Мне она уже стоит костью в горле. Жаль только Толочко, но кто виноват, что вообразил себе любовь к ней?
Левандовская не смела продолжить об этом разговор.
К обеду пришёл Толочко с выражением лица, вызывающим сострадание, молчаливый и грустный, как ночь. Показалась гордая, кислая и такая же молчаливая панна Аньела, и постоянно то румянилась, то бледнела. Не прикоснулась к обеду.
Гетманова спросила её, не больна ли она.
– Нет, но аппетита нет.
Кто-то пошутил, что он вернётся к ней после возвращения из Белостока.
– А! – прервал гетман, услышав это. – Когда мы поедем к гетману?
Княгиня на минутку задумалась.
– В начале будущей недели, – был ответ.
– Я тоже буду сопровождать, – докончил Сапега.
Панна Аньела слушала и, должно быть, считала дни. Это была суббота, а начало недели, за исключением понедельника, как неудачного для путешествия дня, выпадало на вторник.
«Интересно, – думала она, – откуда они так скоро возьмут платок!»
Может, и Толочко то же самое пришло на ум, он стрелял в девушку глазами, но с её взглядом не встретился. Она уставила глаза в жёлтый тюльпан, нарисованный на тарелке саксонского фарфора, которая стояла перед ней.