– Немного поможешь, – ответила Левандовская, – но знаю, что должен помочь.
И видя, что Толочко почти потерял хладнокровие, тёр себе голову и попеременно ломал руки, спросила:
– Есть кто-нибудь у гетмана?
– Как это, разве он здесь? – воскликнул Толочко. – Давка как на базаре, шум.
– Кто же там? Может, найдётся кто-нибудь из приятелей стражниковой, чтобы занялся дочкой.
Не отвечая на вопрос, ротмистр только выкрикнул. Поцеловал ей руку и пустился к гетману.
Там действительно были бурные совещания о капюшонах, об элекции, о людях, которые в те тяжёлые времена должны были встать во главе поветов.
Не около гетмана, а около известного в те времена, деятельного и хитрого Марцина Матушевича собрался этот импровизированный кружок. Был это брат полковника, платок которого, дорого оценённый, вызвал такую бурю. Пан Марцин давно был другом дома стражника, так же как другим бесчисленным семействам, коим служил умом и связями.
Толочко с огромным трудом вытащил его из-за стола, прижал в углу и горячо, но кратко, пересказал ему всю ситуацию. Чтобы заступиться за стражниковну Матушевич не нуждался ни в побуждении, ни в просьбе. Услышав, как обстояли дела, он вскочил, ища шапку.
Раболепия к княгине у него не было и, может, ему было на руку с ней поговорить. Побежал к ней.
Гетманова, которая ещё от гнева не отделалась, догадавшись, о чём шла речь, принять его не хотела. Он начал так кричать в приёмной, что ему должны были отворить дверь.
Дело с Матушевичем можно было сразу считать проигранным.
– Я пришёл к вам, – проговорил он, – по делу моей подруги, пани стражниковой, которая свою дочку доверила вашей опеке. В то, что случилось, я не вникаю, но шляхетского ребёнка так в телеге с батраком домой отослать негоже. У вас, наверное, больше друзей, чем недругов, но их привлечь в эту минуту было бы не политическим.
– Я должна ей дать карету? – подхватила княгиня злорадно.
– Это были бы пустяки для пани гетмановой и княгини Сапежины, – сказал Матушевич, – но панна Аньела не нуждается ни в карете, ни в повозке, потому что у меня есть с собой рыдван, на котором я её заберу, а для вещей найму фуру. Я пришёл только объявить вам об этом.
Княгиня сильно смутилась, передвигая на пальцах колечки.
– А если на стороне князя-гетмана во время этих осложнений не будет шляхты, – прибавил он, – чего я боюсь, пусть княгиня не приписывает это ни чему иному, только, только…
– Платку вашего брата, – прервала презрительно гетманова.
– Да, – закончил Матушевич. – Его теперь купит Коишевская в память о спасении дочери, потому что это поистине чудо, что и девушка, и приданое не досталось старому, достойному Толочко, которому не жена нужна, а деньги и тёплая печь, за которой бы сидел.
Матушевич спешно достал часы, посмотрел на них и, поклонившись, отошёл к дверям, а княгиня не собиралась ему отвечать.
Грустно было в Кузнице у пани стражниковой Троцкой с тех пор как её неблагодарная дочка покинула её ради княгини-гетмановой. Всегда энергичная, деятельная, отважная, Коишевская была теперь так погружена в мысли, что панна Шкларская, которая из милосердия жила при ней, не имея храбрости оставить её одну, часто по три и больше раза должна была о чём-нибудь ей говорить, прежде чем узнавала ответ. Развлекала её как могла и умела, приводила гостей, выдумывала богослужения, создавала слухи, которые могли отворотить её мысли от дочки; это всё ничуть не помогало.
Иногда Коишевская пробовала привязаться к маленькой Скрынской, брала её на колени, ласкала, сажала рядом, но этот чужой ребёнок, вместо того, чтобы принести ей утешение, притягивал воспоминания об Аньеле, когда была ребёнком.
В конце концов Шкларская сказала себе, что от больших болезней нужны и лекарства сильные. Влияние намащённого слова, казалось ей единственным средством, которое может исцелить эту кровавую рану.
Жил в то время недалеко от Белостока, в монастыре, монах, известный благочестием и аскетической жизнью, о котором рассказывали чудеса. Одни считали его святым, другие еретиком, только определённо, что старичок имел восхитительный дар слова, власть над людскими сердцами, которой только Бог одаряет избранных. Жил этот старец на свете, но был оторван от него, совсем не уважая того, что свет ценил превыше всего, в людях видел только людей, а пастуха ставя наравне с самыми достойными сановниками Речи Посполитой. Но для бедных, страдающих, измученных и плачущих слово утешения, выходящее из его сердца, было бальзамом.
Он умел утешать, а часто, положив руки, когда благословлял несчастного, чудесно его исцелял. Говорили о таких примерах, что те, кто шли к нему, обезумевшие от отчаяния, возвращались с радостной улыбкой резигнации.
Также простачки и те, кто славился мудростью, смирялись перед ним и с благодарностью целовали край его облачения.
Шкларской посчастливилось знать его и приобрести его расположение. Пришла ей немного странная мысль искать помощи для стражниковой у старого богобоязненного монаха. Поехала в монастырь, с большим трудом попала в келью, с разрешения настоятеля, и нашла монаха, погружённого в чтение святого Бернарда.
Минуту он глядел на неё.
– Дитя моё, что привело тебя сюда в мою келью? – спросил он. – Наверное, не простое любопытство, не тоска по мне. Что-нибудь мучает тебя?
– Отец мой, – живо ответила Шкларская, – ради себя я бы вас не беспокоила, ибо не годится беспокоить святых людей из-за любой заботы, но послушайте меня, отец.
И Шкларская начала ему рассказывать историю Кошевской и её ребёнка. Старик слушал, только иногда слегка подёргивая плечами, или поднимая вверх глаза.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил он. – Время вылечит эти раны. В самом деле, грустно то, что мы дожили до того, что последний узел, который держал семью, любовь к родителям, уважение к ним, был разорван. Но Бог знает, почему мы проходим великое испытание.
– Отец мой, отец мой, – целуя его руку, прибавила Шкларская, – вы бы эту боль моей достойной подруги одним словом могли излечить, потому что ваши слова творят чудеса.
– Молчи, – воскликнул монах, – не моё слово, а Божья сила делает чудеса. Бог часто помещает свою благодать в недостойном сосуде
– Отец, сделай милость, – бросаясь к его ногам, воскликнула Шкларская, – поедем к ней со мной. Побрани её, утешь, излечи, пусть забудет о неблагодарном ребёнке. У неё на воспитании есть девочка-родственница, она к ней привяжется, та заменит ей дочку.
Монах поглядел на неё сверху.
– Как же видно из твоего слова, что ты ни сердца матери, ни ребёнка не имела. Что может заменить потерянную любовь?
Шкларская стояла на коленях у ног монаха, потом пошла к настоятелю, вернулась к нему, умоляла, пока, наконец, он не обещал ей ехать.
На следующий день на простой повозке, с чётками в руках старец ехал в Кузницы. Там уже знали, какого Бог дал гостя. Стражникова ждала на крыльце. Прямо с повозки он пошёл с нею и домочадцами к образу Богородицы для молитвы и литании.
Потом они сели около старца, слушая его вдохновенные слова.
В его глазах были слёзы, а руки дрожали, казалось, духом он блуждает где-то далеко. С Коишевской не разговаривал, не старался её утешить, всё же его слова, на первый взгляд равнодушные, приводили к спокойствию и измученная душа черпала в них отраду и силы.
– Текут ваши слёзы, – говорил он, – и страдают сердца, и тревожатся души, так как пришло время, когда все народы, как Христа на Масличной горе, охватывает великая тревога, ибо приближается час испытания и мученичества. Видите эти знаки времени! Вот родители отказываются от детей, а дети сбегают из-под благословенной власти тех, кто дал им жизнь. На наши одежды плюют те, что нас не знают… падают костёлы… а поднимаются под небеса дома разврата, дворцы и дома того разума и науки, которая, лишённая смирения, слепая, скоро будет знать только себя… хоть их старшие сёстры, все равно мудрые, сегодня прахом и мусором лежат в могиле.
Плачьте, потому что эти слёзы здоровые, а кто плачет, тот не богохульствует.
Что значит потеря одного, хоть бы самую дорогую жемчужину потерял, когда тут целое человечество потеряло Евангелие, которую им принёс Христос. Мы, как евреи в пустыне, снова молимся золотому тельцу и живым тельцам, одетым в пурпур.
Вы потеряли дочку? А люди на долгие века потеряли свет и будут ходить в потёмках, потеряли вождя, разогнали капелланов и ввели равенство между собой, не чтобы себя поднять, а чтобы понизить вышестоящих, а под предлогом свободы объявили своеволие королевой и установили права, когда самые святые Божьи законы выгнали из своих сердец.
Вы говорите, что дочка ушла от вас к большой пани, что та обещала заняться её судьбой… а не чувствовала того, что та, которая отбирает ребёнка у матери, ничего хорошего сделать не может, потому что не имеет сердца.
Наше великие стали примером распутства, вожди ведут к пропасти. Убогая толпа жаждет богатств, которые отравляют, и завтра кожура о них напоминает. Это страшные знаки на земле… а прежде чем эти цветы распустились, веками должна была накопиться какая-то гниль, чтобы питать их.
Ты плачешь, дитя моё, – сказал он, обращаясь к стражниковой, – но мы все должны тонуть в слезах, так как то, что случилось с вами, завтра будет со всеми, и никто не захочет уважать ни седого волоса, ни разума, ни добродетели, ни силы духа, черпаемой от Бога, и скажут, что все равны. Зачем послушание, когда нет уже никакого уважения к власти, и когда нет Бога? На нашу родину сошёл поток греха с гор, издалека, и со спокойных наших границ. Большие воды всегда несут ил и навоз… но на них потом взойдёт новое зерно Божье. Бог терпелив, ибо вечен.
Стражникова слушала и плакала, но на её сердце было легче, по крайней мере её ребёнок был не единственным чудовищем, но бедным слабым существом, которое несли течения.
Казалось, он говорил непонятные для простачков вещи, но какой-то силой его слова отворялись головы и сердца… в них входила правда.