Среди этих прерывистых пророческих жалоб затихло… во дворах подул какой-то ветер, старый монах понизил голос, замолчал. Чего-то ждал…
Шкларская первая услышала грохот кареты и голоса на крыльце. Она и стражникова догадались о каком-то госте и встревожились, как бы не прервали монаху елейного обращения и не закрыли ему уст. У Шкларской не было времени встать, чтобы предотвратить вторжение навязчивого, когда дверь широко отворилась и в них показался серьёзный Матушевич, ведя за руку Аньелу.
При виде её Коишевская крикнула, вскочила, словно хотела бежать, и не имела сил двинуться, а Аньела тем временем припала к её коленям и, обняв их, начала рыдать. Коишевская, которая хотела оттолкнуть неблагодарную, взглянула на старого монаха. Он молился, сложив руки. И её руки раскрылись и потянулись к ребёнку.
Она схватила её за голову, покрывая пылкими поцелуями.
Старец, встав, благословил.
– Заблудшая овечка возвращается домой, – воскликнул он, – пусть отворят ей ворота и сердца. Простите ей, как хотите, чтобы Бог вам простил.
Матушевич, очень богобоязненный, только увидев монаха, которого давно почетал, бросился к его рукам, целуя их.
– Отец, пожалуй, милость Божья вас сюда в этот день и час. Накажите согласие и забвение вины!
Старец немного отошёл назад перед настойчивостью своего поклонника.
– Красивы ваши слова, – сказал он с горечью, – красноречия и проницательного взора вам хватает, когда смотрите в чужую душу. Загляните же в собственную. Кто же создал этих непослушных детей, если не ваша вздорная жизнь… не жадность ко всему, что бренно, и забвение о том, что вечно? Кто же отец разврата, если не те ваши избранники, дворы которых стояли открытыми, как кабаки, дабы спившийся народ потерял разум? У нас был добродетельный Лещинский и мы его толкнули в изгнание, потому что вам было по вкусу бессмысленное распутство. На родине люди охотились на людей.
– Отец, – прервал возмущённый Матушевич, – не мы это начали…
– Но вы закончили, – сказал старец, – а теперь, когда захотите остановить испорченность, захотите порядка и пожелаете мира, любви и согласия… не найдёте их.
Затем старец вдруг остановился, сел, опёрся на руки и ударил в грудь.
– Моя вина, – сказал он, – давайте не будем пророчить плохого, Бог велик и милосерден. Вот мы видем пример… Он послал утешение для сердца матери.
Сказав это, он встал, выпрямился, поднял глаза к небу и начал потихоньку молиться… и, повернувшись, благословил рукой над головами и задержал её, словно из неё текла оживляющая сила туда, где её больше было нужно.
Потом все долгое время находились в каком-то блаженном успокоении, не смея ни уст открыть, ни глаз поднять, а когда хозяйка наконец, опершись на плечи дочки, хотела встать, чтобы пойти благодарить старца, потому что своё счастье приписывала его молитве… она в испуге крикнула – монаха уже среди них не было.
С посохом в руке он шёл назад в свой монастырь.
конец
Сан-Ремо
1886