– Что это? – спросил он.
– Мой народ, – оскалила зубы Хуутсуу. – Не стали ждать восхода.
Она тронула свободной рукой прижатый к ее горлу клинок, провела по нему пальцем.
– Ты добавишь к сегодняшним трупам мой?
В голове Валина звоном рога еще отдавалось то, что он готов был совершить. Он злобно оттолкнул Хуутсуу, отшатнулся от нее. Из онемевших пальцев женщины выпал клинок, звякнул о камень. И у Валина руки тряслись, как у недужного.
Она прищурилась на него и улыбнулась:
– Жизнь – это война. Каждый удар сердца – война. Вот правда Квины.
Валин отвернулся – его тошнило от этой правды. Он повернулся навстречу атаке – тысячи ургулов вскачь неслись к крепости, темные на темных конях, с черточками клинков, вырезанных на черной стене его слепоты. До них было еще триста шагов, никакой угрозы они для него не представляли, но он их видел, превосходно видел всех до одного.
49
Пирр сказала, что от каменных руин, где она освободила Кадена и Тристе, до Рашшамбара всего двадцать пять миль. Но в горах нет прямых дорог, и расстояния там растягиваются. Они бежали от солдат ил Торньи всю ночь и весь следующий день, пробирались по узким расщелинам, преодолевали открытые осыпи, переходили вброд горные ручьи и снова неслись напрямик через лабиринт скал и каньонов, ни на миг не забывая, что будет, если остановиться или упасть. Аннурцы долго держались всего в нескольких сотнях шагов за ними.
– Ак-ханат, – выговорил Каден, не сбрасывая темпа. – Идут по следу.
Он не видел этих тварей – слишком они были ловкими и проворными, – но, вспоминая, как они пробираются по камням в Костистых горах, не тешил себя надеждой уйти. Ему все время чудилось, что сквозь шум своего дыхания и крови он различает цокот острых когтей и тонкий визг на грани слышимости, иглой впивавшийся в уши.
– Мы могли бы их убить, – выдохнула Тристе, перебираясь через каменный завал. – Если они… покажутся.
– Не покажутся, – помотал головой Каден. – Ил Торнья не станет ими рисковать. А пока целы, они не сойдут с нашего следа.
Пирр задержалась, давая Тристе время взобраться на короткий уступ. Убийца вымоталась не меньше Кадена. Волосы свалялись от пота, дыхание срывалось, на кожаной безрукавке и на голых плечах запеклась кровь – не только убитых ею солдат, но и от множества порезов и ссадин. Но она, в отличие от Тристе, не казалась озабоченной. Напротив, поглядывая назад и прикрывая глаза козырьком ладони, она кривила губы в усмешке.
– Я начинаю питать искреннюю неприязнь к этим созданиям, – заметила Пирр.
Она еще не договорила, когда – будто мало было солдат и пауков – ударила молния. В безоблачном небе, в огромной перевернутой голубой чаше сверкнуло, поразив все вокруг – скалы и камни. Удар произошел в сотне шагов от них, но отдача затронула не одну милю.
– Это лич, – устало сказал Каден.
– Иначе, как мошенничеством, не назовешь, – прицокнула языком Пирр.
Еще один разряд расколол вершину утеса в четверти мили перед ними, разбросал во все стороны каменные осколки.
Каден подавил животный порыв съежиться, затаиться в тени, переждать сверхъестественную атаку. Вместо этого он вышел на середину широкого каньона, изучая узор рвущих небо молний.
– Шарашит наугад. Они не знают, где мы.
– Им и не надо знать, – крикнула в ответ Тристе, нетерпеливо махая им с уступа. – Пусть и наугад, все равно убьет.
– Действительно, – рассуждала Пирр, задумчиво озирая бушующие стихии. – Воля Ананшаэля непостижима.
– Ты так и будешь стоять, испытывая его волю? – спросил Каден, меряя взглядом Присягнувшую Черепу.
Он пытался шутить, но, еще не договорив, поймал себя на том, что именно этого ему и хочется до боли: остановиться и ждать, сбросить с себя груз ответственности, свалить на другого, выйти из боя, которого не понимал и в котором не надеялся победить. В нем безмолвно ярился Мешкент, в бешенстве колотился о стены. Легче легкого было бы дать этим стенам упасть. Освободить бога. Отказаться от себя раз и навсегда…
Следующая молния поразила место несколькими шагами позади. Убийца не вздрогнула и даже не оглянулась. Она присматривалась к Кадену.
– Ты уже не тот тощий монашек, что мне запомнился.
Он тряхнул головой, разгоняя мысли о жертве, об отказе от борьбы.
– Тот монашек бы не выжил, – отозвался Каден.
– Выживание, – нахмурилась Пирр. – А мне было показалось, что оно наконец перестало тебя заботить. Бог приходит за всеми.
– Тогда зачем мы бежим?
– Затем, – блеснула зубами Пирр, – что, сбежав сейчас, потом сможем сразиться. Я люблю драться.
К полудню небо утихло. Остановившись у ручейка, чтобы сделать несколько глотков, Каден не услышал яростного топота погони. Хотелось верить, что они ушли от солдат, но, хорошо зная предусмотрительность ил Торньи, он не мог так обмануться. Кенаранг не отстанет, не важно, слышит ли его Каден: цель его проста, как бы ни были сложны планы. Другой вопрос, почему в эти планы вмешалась Пирр и остальные Присягнувшие Черепу.
– Ты могла бы оставить нас на смерть, – отпрянув от воды и наслаждаясь ее холодом на языке и в горле, заговорил Каден. – Ил Торнья убил бы нас. Ты обманула своего бога.
– Не обманула, – покачала головой Пирр. – Честно выменяла. Ваши две души на тех, что остались внизу.
Тристе уставилась на нее, в отвращении морща изрезанное шрамами лицо.
– Да зачем? Кто вас заставлял? – спросила девушка.
– Представилась любопытная возможность, – объяснила Пирр.
– Убить ил Торнью? – спросил Каден.
Присягнувшая Черепу покачала головой:
– Захватить Длинного Кулака.
На этом имени в ее голосе мелькнула незнакомая нота – жестокая алчность, никак не сочетавшаяся с обычным ее сухим хладнокровием.
– Длинного Кулака? – изумилась Тристе. – Зачем?
Пирр повернулась к ней, приподняла бровь, словно решая, стоит ли отвечать.
– Он жрец боли, – сказала она наконец. – Верховный жрец Мешкента. Он стал бы щедрым подношением моему богу.
Присягнувшая Черепу скользнула взглядом по Кадену, склонила голову к плечу и с обманчивым равнодушием осведомилась:
– Куда он, кстати говоря, подевался?
– Пропал, – покачал головой Каден. – Прыгнул в реку.
Пирр поджала губы:
– Возможно, он все-таки достался моему богу.
– Возможно, – согласился Каден; в голове у него бушевал древний бог. – А что теперь будет с нами?
– Хороший вопрос, – сказала Пирр. – Дойдем до Рашшамбара, там решим.
– А если мы не хотим туда идти? – резко спросила Тристе.
Она, упершись ладонями в колени, все не могла отдышаться, но смотрела жестко, вызывающе. Пирр подарила ей широкую улыбку, беззаботно махнула рукой – и в ней появился нож.
– У моего бога везде алтари. Каждый клочок земли… – она указала лезвием, – каждый камень под твоими ногами. А мое благочестие порой превосходит мое терпение.
– Идем. – Каден протянул руку, сдерживая убийцу, и обратился к Тристе: – Там безопаснее, чем ждать здесь.
– Безопасность, – хмыкнула Пирр, словно пробуя слово на вкус. – Такое заковыристое понятие. Всегда означает не то, что хотят сказать. – Она пожала плечами. – Но я соглашусь. Да, в Рашшамбаре безопасно.
– И что здесь означает это слово? – прищурилась Тристе.
– Означает, что я вас, может, и убью, но даю слово не мучить.
Кошмарная крепость из черного чугуна. Смердящие падалью лабиринты, звенящие воплями гулкие залы. Логово выродков, дом, где пьют кровь из человеческих черепов, приносят в жертву на обугленных алтарях собственных младенцев, убивают друг друга в кровавых противоестественных оргиях. Залы из костей, алтари из человеческого мяса. Открытые могилы не вмещают гниющих трупов. Проклятые подземелья без света, без надежд, без всего, что утешительно человеку, посвященные древнему и ужасному богу смерти, Ананшаэлю, распускающему души, пожирающему стервятину.
За свою жизнь Каден наслушался историй о Рашшамбаре. То от слуг, перешептывавшихся на кухне Рассветного дворца, то от историков, излагавших свое мнение на дорогих пергаментах, переплетенных в толстые тома с посвящениями богатым покровителям. И для художников эта крепость служила излюбленным сюжетом. Кто-то, как Сианбури в своих знаменитых «Стадиях смерти», воспользовался им для исследования человеческой анатомии: тут рука без кожи, там выпавший из глазницы глаз, на заднем плане целая стена безупречно изображенных черепов и бедренных костей. Мастера ганнан в своих работах обходились без трупов, увлекаясь бесконечными переходами тьмы и теней. Каден где-то читал, что Фиархин Квайд, величайший живописец Ганна, восемь лет растирал и смешивал сотни оттенков туши, прежде чем приступить к шедевру «Дом смерти». Холст в лошадиный рост изображал самый ужасный из дворцов Рашшамбара.
«Квайд никогда здесь не бывал», – понял Каден.
Они с Тристе и Пирр стояли над обрывом, разглядывая через провал огромную отвесную скалу из песчаника и примостившуюся на ее плоской вершине легендарную крепость Присягнувших Черепу.
«Квайду и двух оттенков черного не требовалось, не то что двухсот».
И крепость, и земля, и воздух вокруг являли полную света картину в сочных тонах: лазурное небо над обрывистыми утесами, десятки оттенков кармина, охры, алого и между ними молочная белизна маленьких изящных построек Рашшамбара. Не было ни крепостных стен, ни башен, ни бастионов, ни бойниц, ни зубцов. Сама скала, на которой стоял город, служила достаточной защитой. Логово жрецов смерти оказалось вовсе не логовом, а ярким белостенным солнечным городком с садами, галереями, скромными храмами. Зеленые пятна расцвечивали землю там, где Присягнувшие Черепу выращивали цветы пустыни. Даже тени от балкончиков и навесов манили прохладой и покоем. Кадену припомнился Ашк-лан – чистота и ясность, – но если в Костистых горах не менее полугода стояли жестокие холода, то здесь жаркое солнце согревало камень, а ветерок с гор смягчал укусы зноя.