берется этот страшно звенящий вопль. Паника мыши и зайца, мелких тварей, беззащитных перед небом; паника жертвы перед лицом хищника. И только следом, поверх нутряного порыва, пришла запоздалая, медлительная мысль: кеттрал.
Ургульские кони били копытами землю, отказываясь подчиниться седокам. Валин развернулся с топорами в руках, оглядел южный небосклон, всмотрелся… Вот! С криком вдоль долины реки, едва не цепляя растопыренными когтями пенную воду, едва не задевая берега распростертыми крыльями, летела птица – золотая, как закатное солнце, черноглазая, с широким клювом, яростная, как сама месть.
Блоха ее тоже видел.
– План меняется. Готовимся к посадке на лету. Валин, ты с Ньютом – как выносят тела. Просигналь, что у нас раненые, пусть заходят на половинной скорости.
Валин не шевелился. До птицы оставалась еще миля, но он различал фигурки на когтях, крошечные силуэты на фоне серого неба. Даже его зрение не позволяло на таком расстоянии увидеть лиц, поэтому он на миг закрыл глаза, нашел так долго жившую в нем темноту и вслушался. За криками перепуганных лошадей и их всадников, за шумом ветра и гулом реки, под всеми звуками мира или поверх этих звуков он услышал голос: «Плевать на всех сраных ургулов разом. Подхватываем и уходим…»
– Святой Хал, – выдохнул он, распахнув глаза. – Святой драный Хал, это Гвенна!
– Я тебе говорил, – буркнул Блоха, снова поднимая на руки Сигрид.
– Что говорил? – не понял Валин.
– Еще на Островах, когда вы заваливали сбросы бочонка, я говорил, что из них выйдет хорошее крыло.
Ургульских коней приучали к огню и стали, тренировали атаковать строй пеших копейщиков, но никто не готовил их ко встрече с кеттралами. Под оглушительный крик птицы кони взбесились так, что даже ургулам непросто было удержаться в седлах.
– Ну, – рявкнул Блоха, – к реке! Посадка оттуда. Туда лошади не пройдут.
Валин вбил топоры за пояс, взвалил Афориста на плечи и бросился бегом.
Только у реки, зайдя как можно глубже в воду и пристроив Ньюта на спине, как учили для выноса раненых, оценив угол, под которым заходила птица, он заметил, что Блоха с Сигрид отстали. Ужас застрял костью в горле. Он развернулся и увидел, что они застряли на половине берегового откоса, окруженные теми всадниками, которые сумели совладать с лошадьми. Клинок Блохи расплывался от стремительного движения, он подрубал ноги коням, сносил головы среди леса копий. Он чудом умудрялся еще сдерживать ургулов, хотя действовал одной рукой, держал на себе раненую не легче собственного веса, и его теснили со всех сторон. Гвенна приближалась, летела к ним, но не успевала.
Валин быстро и бережно опустил Афориста на отмель.
– Что?.. – выдохнул тот.
Он лишился чувств при беге и пришел в себя, когда холодная вода залила ему грудь.
– Я назад, – бросил Валин.
С первого шага к берегу, сражаясь с течением реки, как с неподвижностью в кошмарном сне, Валин понимал, что ему конец. Между ним и товарищами-кеттрал было слишком много ургулов, слишком много мечей и копий. Ни текущая в крови сила сларна, ни небывалая скорость движений не давали надежды выстоять в одиночку против такого напора стали и коней.
Понимание не принесло с собой страха. И печали тоже. Он ощущал только светлое звенящее оживление, до странности схожее с облегчением. Выжив после ножа Адер и падения с башни Андт-Кила, он скрылся в лесах не только потому, что не находил для себя места среди войны, но и от ужаса – ужаса перед тем, чем стал, чему научился и что делал. Слепота пробудила в нем яд сларна, нечто темное и злобное, и он не сомневался: оставшись среди людей, он совершит что-то ужасное, непоправимое, непростительное.
Последние дни с Хуутсуу и Блохой не ослабили этого чувства. Валин помнил, как зажимал шею ургулки, как их кровь заливала нагие тела. И еще помнил людей, которых в самом деле убил, десятки и десятки ургулов. Убил на войне, его этому учили, но его страшило не убийство, а радость от него.
«Пора, – думал Валин, выдыхая горящий воздух, разгребая коленями мелкую воду. – Пора с этим кончать».
Удастся ли ему спасти Сигрид и Блоху, отвлекая на себя ургулов, пока не подоспеет Гвенна? Может быть, нет. Это ничего не меняло. Из его горла рвался рев, копившийся во всех тканях его тела со смерти Ха Лин. Крик вздымался, нарастал, не умещался уже в груди, словно тело растворилось в боли и ярости, оставив после себя не человека, а вопль в человеческом обличье, яростное рыдание, сорвавшее с себя перед смертью все узы, связавшие его с человеком.
И тут его рывком вернули назад.
Рука, обхватившая его вокруг туловища, была чуть слабее его руки, зато тверже, в ней была давно забытая Валином уверенность.
– Брось, болван.
Голос Гвенны над ухом и вся ее сила, сосредоточенная на простом деле – удержать его.
Он отбивался, не сводя глаз с Блохи и Сигрид. Ургулы смыкались вокруг них все тесней. Золотой птицы он нигде не видел. Валин извернулся в руках Гвенны, попытался дотянуться до топоров, но она прижала его, лишив дыхания. Как ни бился, Валин не мог разомкнуть ее объятий.
Она шипела ему в ухо, раз за разом повторяя одно и то же:
– Еще птица… Валин, мы же не одни, у нас еще четыре гребаных птицы. Они спасут Блоху. Надо уходить.
Посадки он не заметил, помнил только, что, когда они наконец взлетели, когда, все еще в объятиях Гвенны, он вознесся над боем и опасностью на огромных золотых крыльях, это не было похоже на спасение. А было похоже на смерть.
53
Почти неделю Присягнувшие Черепу их едва замечали. Каждое утро приходили юноша или девушка с корзиной еды – овощей, сыра, иногда копченого мяса, – а вечером кто-нибудь забирал пустую корзину. В остальном легендарно кровожадные жрецы Ананшаэля Кадена и Тристе не тревожили.
Никто не запрещал им выходить из дома, поэтому на второй день, после ночи мертвого от изнеможения сна, Каден ковылял по плоской вершине горы, поначалу с опаской, потом все храбрее: проходил между домами, изучал границы этой тюрьмы без стен и решеток. Остановили его только раз, когда он приблизился к мосту – единственной связи с внешним миром. Молодая женщина, стоя на четвереньках, тряпкой оттирала камень. При его приближении она поднялась, взглянула ему в глаза и покачала головой:
– Туда нельзя.
– Почему?
Он знал почему, но хотел услышать, что скажет она.
– Опасно.
– Я вырос в таких же горах.
– Опасны не горы. Солдаты. За нашими часовыми аннурцы. Десятки, и подходят все новые.
Каден взглянул через ее плечо на дальний обрыв, на широкий уступ, на красные в утреннем свете песчаниковые утесы. Он не видел там ни убийц, ни солдат, но в лабиринте расщелин и провалов нашлись бы тысячи укрытий. Там могла затаиться целая армия: несколько человек в лощине, полдюжины за валуном…
– Собираются люди ил Торньи?
Женщина только плечами пожала и вернулась к своей работе.
Кадену не пришлось долго искать Пирр. Наемная убийца стояла в тенечке, прислонясь к дверному косяку большого каменного амбара и наблюдая за происходящим внутри. Свернув к ней, Каден разобрал, что там идет бой или что-то вроде. Мужчина и женщина, сцепившись взглядами, как рогами, кружили, проводили ложные выпады, уворачивались, прощупывали разделявшее их пространство. Оба были обнажены выше пояса, кожа блестела от пота. Но оба, по всей видимости, были безоружны. Ни топоров, ни мечей, даже руки не сжаты в кулаки.
– Чем это они занимаются? – негромко спросил Каден.
Пирр оглянулась на него:
– Рисуют.
Каден прищурился. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что Присягнувшие Черепу сражаются все-таки не с пустыми руками. Каждый зажал между большим и указательным пальцем что-то маленькое, взблескивавшее сталью в луче из открытого окна. Иголки – тонкие, такими только подол подшивать.
– Рисуют?
– У нас здесь маловато бумаги, зато кожи вдоволь, – кивнула Пирр.
Она улыбнулась его недоумению и распахнула на себе одежду. На загорелой коже между грудями Каден увидел пестрый неразборчивый рисунок длиной не больше пальца. Казалось, кто-то пытался собрать изображение из сотен точек, но бросил это дело на полпути. В середине точки теснились густо, а к краям расплывались, будто татуировка растворялась в коже. Замысла художника Каден не сумел ухватить, хотя сочетание углов и линий шевельнуло что-то в памяти.
– Пустынный воробей, – подсказала Пирр. – Я видела похожих в вашем монастыре.
С ее словами картинка будто проявилась. В самом деле, воробей, хотя крылья обозначены лишь намеком.
– Зачем это? – спросил Каден.
Пирр запахнула рубаху и туже затянула веревочный пояс.
– Ананшаэль любит их песни. – Она высвистала долгую переливчатую трель, музыкальную, но так и не сложившуюся в мотив. – У нас у всех такие.
Она указала на поединок, как раз когда женщина, сделав обманный выпад, прорвалась вперед и с изысканной деликатностью уколола мужчину в грудь. Тот замер, улыбнулся, поклонился противнице. Затем оба подошли к пристроенной на подоконнике каменной чернильнице, чтобы окунуть иглы в тушь, и вернулись на середину площадки. Новый поклон, и все началось заново: кружение, прощупывание, выпады, отступления.
– Чтобы целиком наколоть птицу, – пояснила Пирр, – уходят годы. У самых проворных дольше.
– А когда рисунок закончен?
– Мы это празднуем. Музыкой и угощением. К концу праздничной ночи человек с птицей уходит к богу.
– Вы убиваете проигравшего?
– Тут не бывает проигравших. Просто одни уходят в объятия бога раньше, другие позже.
– Если объятия бога так уж сладостны, зачем это все? – покачал головой Каден. – Зачем тратить годы в таких поединках?
– Чтобы различить, в ком есть дар, – пояснила Пирр. – Медлительные и неумелые, состарившиеся для боя скоро становятся сами себе жрецами.
– То есть вы их убиваете.
– То есть они добровольно отдают свою жизнь.
– А те, что проворнее?