– Мы задерживаемся здесь дольше, – подмигнула ему убийца. – Чтобы нести в мир истину бога и его справедливость.
Каден засмотрелся на разворачивающийся поединок, но Пирр уже отвернулась, шагнула из прохладной тени в яркое солнце, утратив интерес к состязанию.
Каден пошел за ней.
– Ил Торнья знает, что мы здесь, – сказал он.
– Разумеется, знает.
– И придет сюда.
Пирр наградила его самой волчьей из своих улыбок:
– Разумеется, придет.
– Он не сможет взять с собой больше нескольких десятков людей.
– Нет, их соберется больше. Намного больше. Почти всех его гонцов мои братья и сестры убили, но двое ушли. – Она засмотрелась на восток, словно могла различить бегущих через Мертвые солончаки к ожидавшему в Моире подкреплению солдат. – Честно говоря, я в нетерпении. Тысячи потных молодых людей на обрыве за мостом! Аннурцы – не великие воины, но нельзя отрицать, что все эти переходы, переноска тяжестей, маршировки подтягивают мужчину. Какая жалость, что империя не принимает в их ряды женщин. Подтянутые женские бедра смотрятся лучше мужских. Все же и без того…
Она прикрыла глаза и удовлетворенно застонала, упиваясь образом осаждающей армии.
– Ты забыла о личе? – спросил Каден. – О том, кто бил молниями с чистого неба? Ил Торнье войско не понадобится. Один могущественный лич сровняет Рашшамбар с землей, и шагу не ступив через мост.
– Если у него будет доступ к колодцу, – пожала плечами Пирр. – И то, рискни твой блестящий полководец…
– Он не мой полководец!
– …Рискни он подвести своего лича достаточно близко для серьезной атаки. Молнии – полезная шутка, но и лич умрет, получив стрелу в глаз. А мы здесь, в Рашшамбаре, не жалеем времени на упражнения в меткости.
Пытаясь навести порядок в мыслях, Каден медленно выдохнул.
– Пусть так, но мы будто в капкане, и этот капкан будет смыкаться. Если уходить, то уходить надо сейчас. Ты говорила с Геррой?
– Герра примет решение в свой срок, – ответила Пирр, искоса оглядывая его. – Не припомню тебя таким испуганным, Каден. В прошлый раз, в тех злосчастных промозглых горах, ты порой казался почти… безмятежным. Куда девалось твое спокойствие?
– В прошлый раз было меньше причин для страхов.
Ответ был слабым и не погасил вопроса в глазах убийцы. Но что еще он мог сказать? Ей не объяснишь, что в нем заперт бог, что он день и ночь бушует и бьется; не объяснишь всеуничтожающей угрозы ваниате, не объяснишь, что отрешенность сейчас опасней сменившей ее паники. Приоткрой он Пирр хоть краешек истины, она его убьет. Узнай она, что он носит в своем теле бога, – изрубит и тело, и бога в кровавые ошметки.
Может, так было бы лучше.
Он в который раз ощутил в себе густую волну сомнений. И отвернулся, пока убийца не увидела его глаз.
Была ночь, а Мешкент бодрствовал, ярился в сознании Кадена. Тому все лучше удавалось сдерживать бога, заглушать нескончаемые требования свободы, власти, давить их, пока голос бога не делался тише ветра над камнями – непрестанным, холодным, но ничего не значащим. Но и не слушая речей Мешкента, Каден ощущал его присутствие – присутствие бешеной твари, которую необходимо держать на цепи. Бой вцеплялся зубами и когтями и был полной противоположностью запомнившимся Кадену словам ил Торньи: «Красота свободы, не порабощенной животными страстями…»
– Не спится?
Каден обернулся навстречу Тристе – тонкой тени в дверях каменного домика. Она, чуть заметно помедлив, шагнула на уступ. Луна блестела в ее глазах и на поясном ноже, который девушка выставила перед собой, неумело зажав в одной руке. На миг ему явилась нелепая мысль, что она пришла его убить – воткнуть это жалкое оружие ему в сердце. Мысль отозвалась в нем не столько страхом, сколько любопытством.
«Всякая жизнь когда-нибудь кончается», – подумал он.
Но когда Тристе подошла и села рядом, он разглядел, что в другой руке у нее сахарный кактус. Нож служил инструментом, а не оружием, и некоторое время он слышал только влажный скрип режущего растительную мякоть лезвия.
– Вот, – сказала она, протягивая ему ломтик.
«Отдайся мне, – безмолвно прошипел Мешкент, отозвавшись на новый голос, – и я снесу эту жалкую лачугу».
«Замолчи, – ответил ему Каден. – Ты болезнь. Чума».
«Эти жрецы скармливают тебе ложь».
«ЗАМОЛЧИ!»
Бог вдруг замер, умолк, как отрезали. Каден всмотрелся в яму, которую вырыл в себе, чтобы замкнуть в ней божество, попытался, удерживая равновесие, различить разум внутри своего разума.
В Костистых горах был острый, как бритва, хребет – гребень в милю длиной между двумя пиками. Иногда монахи приказывали старшим послушникам пройти по гребню – это упражнение в числе других приучало обуздывать в себе страх. Легкого пути там не было – почти всю дорогу нельзя было шагать в рост. Каждый порыв ветра грозил сбросить в пропасть. Каден помнил все в мельчайших подробностях: как он, ухватившись за гранитный гребень, перебирал руками, отыскивая упоры для ног на отвесной стене. Местами легче было пройти по восточной стороне гребня, местами – по западной. Приходилось перебираться через острый край, сознавая, что сорваться означает умереть.
Да, упражнение учило обуздывать страх, но теперь Каден начал подозревать, что монахи преследовали и другую цель. На хребте не было безопасных мест. Не было ровных площадок, позволявших мальчику остановиться и передохнуть. Надежду давало только непрерывное движение, непрерывные перемены, переползание через ледяной камень, сознание беспощадного простора внизу.
Сейчас он ощущал себя на том гребне. Стоило слишком далеко податься в одну сторону, им завладеет Мешкент, стоило сдвинуться в другую – он сорвется в ваниате. Разум бога и пустота кшештримского бесчувствия представлялись двумя безднами – огромными, простершимися по обе стороны сознания. А его «я» – то, что еще ощущало себя Каденом, – было узким гребнем, жестким и крошащимся под руками камнем.
«Покорись мне!» – прорычал Мешкент одновременно из невероятной дали и прямо в ухе.
«Нет».
Каден угрюмо отодвинул линию гребня от бога. Под ногами манило к себе ваниате. Он уже не верил, что когда-то не мог войти в его пустоту. Сейчас это было так просто – как упасть.
– Как ты его чувствуешь?
Голос Тристе сдернул его с головокружительного гребня. Обернувшись, Каден наткнулся на ее взгляд, увидел в темноте округлившиеся, но строгие глаза.
– Бога? – спросил он.
Девушка кивнула. Он не сразу нашел слова.
– Как… Как огромный груз, как безумие тяжелее свинца. – Каден помолчал. – Я его слышу.
Тристе подалась к нему, словно голос Мешкента разносился по воздуху, словно вблизи и она могла его расслышать.
– Как он звучит?
Каден покачал головой в поисках точного ответа. И не нашел. Помедлив, он зачем-то повернулся к Тристе и сел, как она, скрестив ноги. Он чувствовал себя выдолбленным изнутри, опустошенным бегством, сражениями и ложью. Ему вдруг показалось, что сил только и осталось, чтобы прямо держать спину.
– Он похож на Длинного Кулака, – ответил наконец Каден. – Не голосом…
Он опять поискал слово.
– …а мощью.
Слезы пролились из ее глаз, будто кто-то размазал по щекам девушки лунный блеск.
– Ты хоть слышать его можешь. Поговорить с ним.
– Он думал, что вселится в меня, как в того ургула, – покачал головой Каден. – Ему это почти удалось.
Тристе долго молча смотрела на него.
– Но… – наконец решилась она.
– Но не сумел. Науки хин едва хватило.
– Для чего хватило?
– Чтобы владеть своим сознанием, разделить его. Освободить в нем место и запечатать бога.
– Я ничего такого не умею, – возразила Тристе, – а ведь Сьена точно так же сидит во мне.
Каден снова покачал головой:
– Не знаю, Тристе. Я ничего этого не понимаю. Я едва ли могу высказать, что со мной происходит.
– А он говорил тебе про обвиате?.. – осторожно спросила Тристе.
Каден только головой мотнул.
Они еще посидели молча. С площадки в поселке донеслись голоса, смех, потом все стихло. Каден оглянулся на дом – на хижину двух мертвецов, ставшую им тюрьмой. Прежде он бы соображал, строил планы, искал выход. Он помнил то прежнее звериное нетерпение. Помнил – но не ощущал. Впервые он увидел смысл в высказывании хин: «Ты живешь внутри своего сознания». Пусть они оба заперты в Рашшамбаре, но, и гуляя по самой удаленной долине Костистых гор, им не получить свободы. Разум – клетка, и из нее не вырваться. Выход только в смерти.
– Почему ты ее не убила? – спросил он, снова обратившись к Тристе.
Девушка подняла руку к груди, словно что-то шевельнулось в ней – что-то незнакомое. Присягнувшие Черепу снабдили обоих одеждой пустынников, не слишком отличавшейся от балахонов хин, но Тристе не отказалась от простых штанов и рубахи, в которых он увидел ее несколько дней назад. По ее плечам тянулись шрамы, серебристые в лунном сиянии, почти прекрасные. Ногти у нее – вырванные Экхардом Матолом – отросли, но стали неровными, ребристыми. Того, что сломано, не вернешь как было.
Она ответила на его вопрос с застывшим лицом:
– Я не…
– Я не про обвиате говорю, – пояснил Каден. – Это для нее спасение, а не гибель. Но если ты не хочешь вернуться в Копье для проведения обряда, то могла бы уничтожить Сьену или нанести ей такой ущерб, что она уже не сумеет прикоснуться к этому миру.
– Только убив себя.
Каден пожал плечами: какой пустяк.
– Ты все равно умрешь. Как все мы. Если ты так ненавидишь богиню, почему бы не захватить ее с собой? – Он помолчал, мысленно поворачивая в мозгу следующее предложение, и только потом высказал его: – Мы могли бы убить их обоих.
Тристе уставилась на него, приоткрыв рот:
– А как же твое «спасти всех»? Как же победа над кшештрим и сохранение человечества? Ты ведь ради того и запер меня в Копье. Потому и искал меня, когда я сбежала. Тебя заботило только обвиате, заботило, как бы выпустить свою богиню, спасти ее, и к Халу оставшийся труп…