Пряжка была простая, отстегивалась легко, но она отстегивать не стала. Вытянула из ножен на поясе свой нож, прервав поцелуй, оттолкнула его и полоснула лезвием по кожаному ремню так быстро и нажимисто, что зацепила ему бедро. Ремень разошелся, а она уже резала одежду, раскрывая ткань острым ножом и в спешке оставляя на коже неглубокие порезы, пока сукно, меха и кожа не сползли с него, открыв все тело ветру с ледников.
Ветер был холоден, кусал кожу, зато теплой была заливающая его грудь кровь, и теплым был язык Хуутсуу, облизавший рану на груди. Когда она снова поцеловала его, он ощутил вкус крови, и что-то в нем порвалось, лопнула последняя нить, связывавшая его с цивилизацией, и оба ножа оказались в его руках, и кровь горячо омыла тело, и он увидел ее, увидел, как катаются желваки на ее скулах, пока он срезает с нее меха, увидел борозды на коже – свежие поверх старых шрамов. Черной на черном он видел ее запрокинутую голову, открытое горло, выгибающуюся спину, тянущие его к себе руки, а потом все погрузилось в темень, и в его мире остались только вопли, кровь, слепящая боль и раздирающее, жестокое блаженство, с которым он не мог и не хотел бороться.
20
Адер стояла на балконе своих покоев в башне Журавля. В ста шагах под ней лежали дворы, сады и храмы Рассветного дворца, но она не смотрела вниз. Она смотрела на север, за край медных, сланцевых, драночных крыш Аннура. На улицах и в переулках еще висел утренний туман с Разбитой бухты, и Адер, хоть и слышала, как просыпается город, слышала брань возчиков и лодочников, стук открывающихся лавок, распевные крики зеленщиков и рыботорговцев – свежие звуки дня, видела на этих улицах только неподвижную белую мглу. Утро состояло из звуков без движения, словно живые покинули Аннур, оставив его призракам.
Балкон располагался много выше самых высоких корабельных мачт, выше круживших над гаванью чаек, но и с него, даже до боли в шее запрокинув голову, она не могла увидеть вершины Копья Интарры. Стеклянная стена поднималась занавесом всего в ста шагах от нее, но вершина скрывалась в облаках.
Нира скользнула по стене взглядом и крякнула:
– Копье Интарры, о, моя дряблая жопа!
– Ты не веришь, что это наследие богини? – спросила Адер.
Она всю жизнь прожила во дворце, но есть зрелища, к которым невозможно привыкнуть. Никак.
– Копье значительно превосходит древностью записи кшештрим.
– Превосходит древностью… – Нира покачала головой. – Неудивительно, что Лехав распознал тебя на полпути к Олону. Ты всегда будешь говорить как принцесса.
Адер не ответила на колкость. Она с радостью выдержала бы хоть сотню, лишь бы видеть в Нире слабый отблеск прежнего огня. Адер, конечно, нуждалась в ней для воплощения задуманного, в одиночку она бы не проникла в Копье, но еще важнее для нее было, что рядом есть кто-то, с кем можно поговорить, кто поговорит с тобой. В первые часы ей показалось, что прежней Ниры больше нет, что жизнь вытекла из нее, острые углы стесало предательство брата. Старуха допила большой кувшин вина и, к отчаянию Адер, уснула прямо за столом. Но проснулась она уже чуть более живой. В это утро она почти с прежней бодростью взобралась по лестнице до покоев Адер, да и сейчас задиралась с жаром, какого в ней не было после возвращения.
– Само название Копье Интарры древнее, – говорила Адер. – Я в детстве неделю искала в старых томах объяснений его происхождению. Этимология…
– Нассать на твои этимологии, – цыкнула Нира; перехватив клюку, она ткнула концом в громаду башни, как тычут в обидчика. – Какая богиня дала бы свое имя величайшему в мире хрену?
Адер хотела возразить, но осеклась. Они вышли на балкон обдумать штурм башни или хотя бы способ в нее просочиться, а не для споров о древней истории. Бросив еще один взгляд на Копье, она перевела глаза на то, что было ближе, меньше и доступнее: на лаковую шкатулку, которую Нира поставила на стол.
– Так это он?
Нира обожгла ее взглядом:
– Ясно, он. Думаешь, я таскаю в кшештримских сундуках свои грязные подштанники?
Шкатулка была невелика. Адер могла бы накрыть ее двумя ладонями, а по глубине в нее едва легла бы пара винных бутылок. Ящичек выглядел непритязательно: ни золота, ни серебра, ни причудливых витых ручек, ничего яркого и блестящего, привлекающего взор. Но, подвинув его к свету, Адер увидела, что Нира права. Поверхность, показавшаяся сперва просто черной, состояла из множества слоев и тонов, то чернильно-прозрачных, то дымчатых, то скользких, как грудной плавник щуки, то поблескивающих черненым серебром. Издалека все это сливалось в сплошную темноту, а поверти шкатулку в луче, и в крышке всплывали прекрасные и сложные тени. Адер чудилось, что она различает раскрытую ладонь, солнце в почти полном затмении, обнявшуюся в танце пару, но при попытке всмотреться очертания менялись, как струи быстрой реки, и пропадали.
– Неприметной ее не назовешь, – заметила Адер.
Нира пожала плечами:
– Ил Торнья хотел уберечь содержимое, а я не собиралась всю дорогу от Эргада тащить на себе железный сундук.
Адер взвесила шкатулку на руке и поставила обратно на стол.
– Как она открывается?
Старуха коснулась крышки кончиком пальца, сосредоточенно свела брови и проделала ряд быстрых четких движений. Крышка щелкнула и отскочила.
– Кеннинг? – спросила Адер, невольно попятившись.
Нира подмигнула ей:
– Кшештрим, хоть и злобные ублюдки, не брезговали дарами личей, не в пример нам.
Адер задумчиво кивнула. Об этом она читала. После войны, когда люди ровняли с землей города кшештрим, им попадались тысячи изделий: клинков и шкатулок, статуй и обелисков не вполне… естественного происхождения. Они уничтожали эти находки – те, которые удавалось уничтожить. Немногочисленные историки, осмелившиеся затрагивать эту тему, прослеживали человеческую ненависть к личам от тех первых очищений.
Она отбросила эту мысль. Ее интересовало не происхождение шкатулки, а ее содержимое. Адер одним пальцем подцепила крышку, приподняла и обомлела.
В черном бархате в крошечных гнездах лежали полтора или два десятка флаконов с вырезанными на стекле названиями. Она узнавала не более половины: сладкорог, сумрак, итириол… Но и этого хватило, чтобы угадать содержимое остальных. Яда, присланного ил Торньей, хватило бы отравить весь совет, убить всех обитателей Рассветного дворца.
– И это… это у него так и лежало? – спросила Адер.
– Я больше тысячи лет прожила, – ответила Нира, – а рядом с этим ублюдком, считай, дитя. У него, может статься, горы такого дерьма по всему свету, тайные клады под Ромсдальскими горами или потаенки на неведомом острове в Разбитой бухте.
И снова безнадежность противостояния захлестнула Адер, поволокла ее, как волна зимнего моря. Только подумать, что когда-то она замышляла идти на него войной… Он на годы вперед предугадал все ее планы, смешные и глупые. Мыслимо ли вырвать Аннур из рук, державших его веками?
– Посмотреть на тебя, ты подумываешь, не хлебнуть ли самой из этих склянок, – разорвал ее размышления суровый голос Ниры.
Подняв голову, Адер встретила ее взгляд и увидела в морщинистом лице опасения или заботу.
– До сих пор он опережал нас на каждом шагу.
– Но пока что не победил, – сказала Нира.
– Ты уверена? Мы не знаем, чего он добивается на самом деле.
– Если послушать твоего брата – смерти Мешкента.
– Я не верю Кадену, – скривилась Адер. – И уж точно не верю кшештрим, которого он держит при себе.
– Чего бы ил Торнья ни добивался, ясно, что пока не добился, – отрезала Нира.
– Ясно? – подняла бровь Адер.
– Бык, получив свое от коровы, обычно больше не дергается. Опустошив мошну, уходит пастись или спит.
– Ил Торнья – не бык.
– Мужчины… – передернула плечами старуха. – Быки… Кшештрим… Главное, если бы ил Торнья победил, он кончил бы войну.
Адер обратила взгляд на север, к Эргаду, туда, где ил Торнья сдерживал напор ургулов. Плохо дело, если надежду ищешь в продолжении войны. То, что ил Торнья еще чего-то хочет, – сомнительное утешение, но другого у нее не было. Она повернулась к шкатулке.
– Это что? – спросила она, указывая на полдюжины металлических трубочек, уложенных в бархат напротив флаконов.
– Бомбы, – ответила Нира.
Адер отдернула руку:
– Бомбы?
– Изделие кеттрал. «Звездочки», «кроты», «фитили». По два в каждом.
– И что, о, Интарра, мне делать с кеттральскими бомбами? – выдохнула Адер, не отрывая глаз от взрывчатки.
– Я бы сказала, что-нибудь взрывать, но на меня не ссылайся. Пророчица у нас ты.
– Они безопасны? – спросила Адер, разглядывая тонкие трубочки.
– Я их сюда довезла и жива осталась. – Старуха ткнула пальцем себе в грудь. – Две руки. Две сиськи, обвислые, но еще держатся. Две ноги.
Нира снова пожала плечами.
– Начинаю понимать, почему он не хотел, чтобы кто-то сюда заглядывал, – тихо присвистнула Адер.
Нира покивала:
– Вопрос в том, как нам это применить, – она ткнула пальцем сначала в шкатулку, затем в Копье, – к той сучке, что сидит там.
– Да, – неуверенно согласилась Адер, – тут поломаешь голову.
Она теперь разглядывала башню, дивясь дерзкому замыслу ил Торньи.
– Такого, знаешь ли, еще не бывало. Никто не проникал во дворцовые темницы.
– Давай не будем называть это темницей, – поморщилась старуха. – Темница, она под землей.
– А эта нет, – задумчиво покачала головой Адер. – Туда и раньше пытались пробраться, иногда с боем от самого основания башни. Тощий Том достиг тридцатого этажа, а там его порубила охрана. Выше его не поднялся никто.
– Ну, мы будем малость покруче Тощего Тома, кто бы этот хрен ни был.
– Мятежник, – рассеянно пояснила Адер. – Он жил двести лет назад. Крестьянин.
– Потому и тощий. Но ты-то принцесса, пророчица. Спорим, тебе попроще какого-то крестьянина пробиться в охраняемую башню.
– Дело не в башне. – Адер прищурилась.