– Кшештрим были вечны, как камень, но в них не было музыки. Сьена и я пытались перебирать их струны, водить пальцами по их плоти, и что же? Тусклые, глухие щелчки. Редко, раз в сотни лет, одна искра. Не более. А вот вы… – Длинный Кулак указал на Кадена. – Люди – вы хрупки, как старая арфа. Вы вечно теряете настройку. Вас скручивает любой переменой погоды. Вас может сломать и дитя.
Он улыбнулся, снова показав заостренные зубы:
– Но музыка…
– Я не о музыке пришел говорить, – перебил Каден. – Я здесь, чтобы предупредить тебя.
Шаман остановил его взмахом руки:
– Брось!
– Предупреждать? – не понял Каден.
– Не предупреждать. Мертвечину, которой ты укрываешься, как плащом.
– Ваниате, – догадался Каден.
Длинный Кулак прищурился на него:
– Это мерзость. Она оскорбляет то, что вы есть. Чем могли бы стать.
Каден разглядывал высокую фигуру по ту сторону костра. Изнутри транса он не ощущал страха перед божеством. Не чувствовал трепета. Но он не забыл внезапного головокружения, охватившего его при входе в палатку, когда к нему устами ургульского вождя впервые обратился Мешкент. Он помнил ощущение, будто стоит на краю бездны и земля уходит из-под ног, – просто это воспоминание ничего не значило.
– Я тебе не инструмент, – сказал он наконец.
Длинный Кулак с отвращением покачал головой:
– Не инструмент, пока оскверняешь себя этим.
– В ваниате нет ничего мерзкого, – ответил Каден. – Оно дает свободу.
– Свободу? – возмутился шаман. – И от чего же ты, по-твоему, освободился?
– От тебя, – ответил Каден. – От твоего касания, от твоей скверны.
– Ах ты бедная тонконогая тварюшка! А для чего ты, по-твоему, существуешь?
Загорелось новое поленце, и между ними ярче вспыхнул огонь. Сейчас Каден смотрел сквозь пелену пламени. В его неровном свете трудно было различить черты, но собеседник теперь меньше походил на человека. Или нет, он остался человеком, но будто сложенным из углов и плоскостей, будто игра света на коже была лишь отражением чего-то невообразимо огромного.
«Это солнце, – много лет назад говорили ему хин, показывая солнечные круги на тихой воде Умберского пруда, – и не солнце».
– Для чего? – спросил Каден, не находя места этим словам в своем понимании мира.
– Ты принадлежишь мне, Сьене, нашим детям. Мы вас создали, слепили из бесчувственной плоти кшештрим. То, что было у них голой неподвижной точностью, мы превратили в резонанс, диапазон, тембр. Ты, Каден, прекрасен, как эти барабаны джунглей, но ты осквернил деревянную раму, измазал грязью кожу перепонки, рассек скреплявшие тебя нити, благодаря которым мог вибрировать под моим касанием. – Лицо за завесой пламени поморщилось. – Это оскорбление.
– Я не хотел тебя оскорбить…
– Для тебя, – перебил его шаман и улыбнулся. – К счастью для тебя, в моих силах уничтожить это оскорбление.
Он протянул над костром руку, приставил кончик среднего пальца к подушечке большого и щелкнул.
Каден не раз ощущал, как разбивается вдребезги ваниате: когда шагнул сквозь кента в ледяную воду Мертвого Сердца, когда в Рассветном дворце сорвавшийся со свода камень ударил его в спину и сбил с ног. И каждый раз он от этого терялся в мире, но впервые – так.
Вместо хлопка лопнувшего пузыря щелчок пальцев Длинного Кулака выдрал его – выдрал так, что он ощутил это всем телом, – из ваниате. Его – тяжелее камня, острее стали – теснили со всех сторон собственные чувства. Он задохнулся, закрыл глаза, увидел густую тьму, почувствовал, что она заклеивает легкие, как смола, снова открыл глаза, наткнулся на недрогнувший взгляд шамана и сумел наконец судорожно вздохнуть.
Было больно. Как рыбе, выдернутой из прохладной невесомой воды в жгущий огнем воздух. Все, чему он научился у хин, ушло, покинуло его. Он чувствовал, как хватают воздух сведенные страхом губы, как глубоко в нем таится сладостная теплая надежда, что это кончится, что бог отпустит его. На миг жесткая нить этой надежды удержала его. Но Длинный Кулак улыбнулся чуть шире, и нить порвалась.
– Вот что ты такое, – прошептал шаман. – Вот для чего живешь.
– А если Ран ил Торнья тебя уничтожит? – сквозь стиснутые зубы выговорил Каден.
Длинный Кулак махнул рукой, отгоняя предупреждение вместе с дымом:
– Уничтожить меня так же невозможно, как заколоть звезду в ночном небе.
– Он может убить это тело, – выдавил Каден в отчаянной надежде, что не ошибся, что понял правильно.
Груз эмоций давил, словно толща океанских вод, грозил снести, растереть в порошок последнюю стену мысли.
– Может отсечь твою протянутую в мир руку. Чем ты тогда будешь играть на своих инструментах?
– Откуда знаешь? – прищурился шаман.
– Ил Торнья в курсе, кто ты. В курсе, что ты здесь, и ведет на тебя охоту.
– Плевать. Он для меня не опасен, даже в этом малом облике, который я принял, чтобы ходить путями вашего мира.
Кадену казалось, что натянувшийся от усилия рассудок вот-вот лопнет.
– А Сьене? – прохрипел он. – Она тоже здесь.
Длинный Кулак вдруг окаменел. Лицо его горело в свете костра, голубые глаза не таяли в струях жара. Каден спросил себя, вправду ли он произнес последнее предостережение вслух или только подумал о нем. Он не понимал, что творит с ним бог, не представлял, как с этим бороться, – и вдруг все кончилось. Пропала сокрушительная тяжесть. Огонь стал просто огнем. Лицо шамана – обычным человеческим лицом: жестким, внимательным. В нем не осталось ни следа веселья и легкомыслия.
– Что ты сказал о моей супруге?
– Она здесь, – повторил Каден.
Он тяжело дышал. Пот заливал ему грудь и спину. Разум снова принадлежал ему, но казался невесомым, отвязанным от него и от мира. Пропала куда-то нестерпимая жара. Или не пропала, а он перестал ее чувствовать. Или чувствовал, но не воспринимал как жару.
– Она здесь, – с трудом повторил он.
Длинный Кулак впился в него взглядом:
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я был с ней, – осторожно ответил Каден. – С девушкой, в чей разум она пыталась вселиться.
– Пыталась? – Шаман ухватился за это слово, как за перила крутой лестницы.
– У нее не получилось, – кивнул Каден. – Не знаю почему. Она… богиня пыталась сделать с Тристе то же, что ты проделал с…
Он беспомощно указал на человеческое тело перед собой – тело, в котором больше не было человека.
– Этого не может быть, – покачал головой Длинный Кулак.
– Я видел, как она поцелуем убила человека – того, которого ты поставил во главе ишшин.
– Экхарда Матола, – щурясь, кивнул шаман. – Мне сказали, что он не удержал пустоты в себе. Вошел во врата неподготовленным.
– Это потому, что Тристе – тогда она была Сьеной – вырвала его из пустоты. Ей понадобилось всего мгновение, поцелуй…
– Блаженство, – задумчиво протянул Длинный Кулак, – так же всевластно, как и боль.
Он надолго замолчал, глядя в огонь.
– Да, это похоже на Сьену, – промолвил он наконец.
– Я говорил с ней, – рассказывал Каден. – Это она мне поведала, что ты здесь, на земле. Утверждала, что тебя свела с ума жажда власти. Что ты опьянен честолюбием. И оттого стал глуп и уязвим.
Шаман засмеялся долгим звучным смехом:
– И в этом я узнаю ее голос. – Он посерьезнел, медленно покачал головой, не сводя глаз с Кадена. – И это, если верить твоему рассказу, после того, как сама утратила власть над избранной плотью! Если, конечно, верить твоему рассказу. Если ты говорил с ней, значит она здесь, а того дитя, Тристе, больше нет.
– Не так, – мрачно возразил Каден. – Тристе живехонька; она сломлена, но не твоя богиня ее сломала. Я видел Сьену лишь в решающие минуты между жизнью и смертью и лишь на миг. Когда Тристе приставила нож к собственному животу…
– Дура! – рыкнул Длинный Кулак. – Я десятилетиями готовил для себя почву, а она вздумала погнаться за мной по первой прихоти.
– Мне кажется, она погналась за тобой, чтобы предостеречь.
– А вместо того сама попала в беду. – Шаман оскалился. – Обвиате. Та девушка должна уйти.
Каден медленно покачал головой. Весы беседы внезапно и мощно качнулись на его сторону. Впервые он видел Длинного Кулака встревоженным и даже взволнованным. Каден воображал себе бога увеличенным подобием кшештрим – бесстрастным, рассудочным, с невообразимым для человека разумом. И впервые понял, как ошибался.
Мешкент был не кшештрим. Он презирал кшештрим. Каден называл божественным разум ил Торньи и Киля, но те ничуть не походили на богов – по крайней мере, на этого бога. С чего он взял, что Мешкент и Сьена, прародители всех страстей, сами будут чураться страсти, окажутся нетронуты исходящими из них силами? Длинный Кулак был удивлен – и рассержен. Известие Кадена поразило его, как удар в челюсть.
– Она не захочет, – ответил ему Каден.
Шаман сквозь дым вгляделся в его лицо:
– А она понимает, чего это будет стоить?
– Ей все равно, – кивнул Каден. – Тристе не приглашала богиню поселиться у нее в голове. Она этого не желала. И это стоило ей больших страданий.
– Страданий? – с сомнением переспросил шаман. – Что она понимает в страданиях? Никто из вас не понимает. Если это дитя погибнет, пока в ней Сьена, если ваш мир станет для Сьены недосягаем… вот тогда вы поймете, что значит страдать.
– Тристе не согласится, она не хочет умирать, – сказал Каден; следующие свои слова он тщательно обдумал. – Возможно ли провести обвиате без ее согласия?
– Нет.
Ответ прозвучал ударом погребального барабана.
– Обвиате – не убийство и даже не самоубийство. Это… – Он нахмурился. – Это странствие. Если девушка сама не отдаст причальные концы… корабль души моей супруги… останется в гавани и сгорит вместе с ней.
Он морщил лицо, видя перед собой открытое ему одному будущее, и отблески костра играли на его бледной коже.
– Мое дело здесь подождет, – наконец решил он. – Я должен увидеть ту девочку. Должен поговорить с ней.