– Мне бы помощь не помешала, – неловко договорила она.
Хобб все так же обнимал жену, но взглянул в глаза Гвенне и заговорил жестко.
– Плохо слышишь? – бросил он. – Я уже сказал: нет.
Гвенна долго разглядывала его, потом покачала головой:
– Тогда не суйтесь под ноги.
25
День за днем, пока кони пробирались между обомшелыми стволами, Валин давал себе слово, что на этом все, конец, что, когда солнце упадет за вершины на западе, он забьет в колодки болезненную похоть, завернется в бизонью шкуру, закроет разрубленные глаза и будет спать. Почти каждую ночь он нарушал слово.
Ехать с Хуутсуу было как стоять по грудь в прибое перед налетающим ураганом; между набегами зыби он мог удерживаться на ногах, поднимать голову над водой и свободно дышать, но приходила волна, и от нее не было спасения, она затягивала на глубину, волокла в море, от привычной опоры, от знакомых берегов. Он каждый раз ждал смерти: затянет и убьет. Например, в ту первую ночь, когда она наконец вытащила острие ножа из его груди. И на вторую, когда они лежали так близко к костру, что огонь опалял ему кожу. И на третью, и на четвертую…
Иногда ему представлялось, что это он ее убьет – должен убить. Однажды ночью, когда ветер с гор сек стволы, как серп траву, он захлестнул ей шею ременным поясом и стягивал, пока она не забилась, выгнула спину, сдавленно простонала и обмякла. Она была без сознания лишь несколько секунд – Валин помнил, чему его учили, знал, что удушье не убьет ее, если он не станет затягивать туже, и с ужасом понял, что хочет продолжать, лишь бы сломить ее, уничтожить.
Или заставить ее уничтожить его. Мучиться или мучить, убить или быть убитым: одна монета – холодная тяжелая монета отчаяния.
Он почти каждую ночь надеялся, что она с этим покончит – покончит с ним. Какое было бы облегчение – порвать связь с собственной жизнью, освободиться, и почему-то ему чудилось, что свободу даст ему Хуутсуу. Кеттрал предлагали путь, прямой путь дисциплины и самопожертвования, но с этого пути он сбился. Теперь ему была одна дорога – через дебри насилия и боли, но, ступая по ней, он слышал в глубине сознания тихий голос; человеческий голос, запертый внутри зверя, повторял один и тот же вопрос: «Что за мужчина занимается такими вещами? Что за мужчина ими наслаждается? Кем ты стал, Валин уй-Малкениан? Во что ты себя превратил?»
Когда он отпустил ремень, Хуутсуу еще долго лежала трупом – неподвижная, теплая, воняющая кровью, семенем и кожей, а потом разом встрепенулась, ухватила его сильными руками, скрутила, стала требовательно царапать его истерзанную кожу, и ему пришлось затоптать тот голос, как затухающие угли костра.
Иногда – когда она слишком глубоко вонзала нож, когда он слишком жестоко заламывал ей руки за спину – зрение возвращалось. То самое зрение, что приходило в смертельной схватке, та четкая резьба черным по черному, Халовы видения, накрывавшие его так же мощно и неизбежно, как последняя судорога соития. И так же мимолетно. С настоящей опасностью уходила и резкая чернота не-зрения, снова оставляя в темноте, где его направлял только голос Хуутсуу.
Ургулка знала, что делает. Знала, куда воткнуть нож, чтобы причинить боль, не покалечив и не убив. И как укусить за шею, чтоб зубы миновали пульсирующую под кожей артерию. И все же, если бы не сила сларнов в крови, от таких ран Валин долго не мог бы сесть в седло. А так он каждое утро хромал к своей лошади, подтягивался ей на спину, чуя горящие огнем порезы на коже. И то, что Хуутсуу тоже держалась, много говорило о ее привычке к боли. Валин помнил ее насмешки при первой их встрече в степи – она тогда обозвала его и его крыло мягкотелыми. Он тогда не придал значения ее словам. А теперь наконец понял: эта женщина не просто терпела боль – она носила ее на себе, как дорогой плащ. Она была дикаркой, худшей из дикарей, но она жизнью подтверждала свою веру.
После телесной ярости ночей долгие прохладные летние дни проходили большей частью в молчании. Валин держался в нескольких шагах за Хуутсуу, но переговаривались они редко. Звериная похоть, ночами бившая у нее изо всех пор, уходила с восходом солнца, сменяясь гранитной решимостью, неколебимой устремленностью к цели. Если она хоть отчасти разделяла его смятение, раскаяние, терзания и стыд, он не слышал этих чувств ни в ее ровном дыхании, ни в размеренном биении сердца, ни в запахе ее кожи. Под светлым глазом солнца они были воины и ехали к северо-западу, чтобы исполнить воинскую работу, не более того.
– Ты понимаешь? – сказал ей однажды Валин, утомившись слушать стук копыт по камням, свист лошадиных хвостов, дыхание ургулов вокруг. – Ты понимаешь, что, если мы найдем Блоху, он, скорее всего, всех нас перебьет?
– Всех не убьет, – ответила Хуутсуу. – Чтобы убить тридцать воинов, нужно время. Я успею заговорить.
– Прекрасно. Но это время будет оплачено жизнями твоих людей.
– Значит, заплачу. – Она пожала плечами, кожа одежды зашуршала по коже тела. – Только дурак ждет, что ценная вещь упадет ему на колени.
Валин чувствовал на себе ее взгляд.
– И все-таки… Твое присутствие задержит этого Блоху. Может, он помедлит, прежде чем убивать.
– Может, – признал Валин. – А может, и нет. Кеттрал привыкли наносить быстрые и жестокие удары. Времени назваться и узнать друг друга не будет.
– Значит, прольется кровь, – опять пожала плечами Хуутсуу.
От нее, показалось ему, пахло нетерпением.
«На полпути от полночи до рассвета, – писал Гендран, – почти все спят, заняты женщинами или пьяны. Хорошее время для атаки».
Совет не устарел со временем, и Блоха им воспользовался, напал на маленький ургульский лагерь на полпути между полуночью и рассветом. Хуутсуу выставляла часовых, но с них немного толку против людей, обученных бесшумно передвигаться в темноте и приобретших после сларновых яиц небывалую остроту всех чувств. Валин сам спал, переходя от кошмара к кошмару, когда в пятидесяти шагах, вырвав его из ознобного сна, разорвалась первая «звездочка».
Глаза распахнулись сами собой. Теперь это привычное движение было бесполезным – как открыть дверь из темноты в темноту. Он протянул руку, нащупал грубую кору пихты. С вечера он взобрался в развилку старого ствола, закрепился на высоте около двенадцати футов и уснул. Та еще позиция для обороны, но другой у него не было. В лагере среди ургулов было бы теплее, но он не имел обыкновения спать вместе со всадниками – его могла убить Хуутсуу, но другим ублюдкам Валин не желал подставляться. Как и Блохе, когда его крыло наконец объявится. Вне лагеря у него была хотя бы возможность не даться без боя. Похоже, сейчас это спасло ему жизнь.
Ургулы орали, вопили, в воздухе густо, горячо и влажно пахло кровью. Он свалился с дерева, неловко приземлился на ноги и выпрямился. Потянул из-за пояса один топор и выпустил. Если бы целью было выжить, на кой хрен было слезать с дерева? Они для того и тащились в такую даль, чтобы договориться с Блохой. Если договориться не выйдет, можно и умереть.
– Анджин Серрата! – выкрикнул он, путаясь в низких ветвях и заслоняя лицо руками.
Он впервые в жизни назвал Блоху настоящим именем. Сам не знал, почему выговорилось именно оно.
– Анджин Серрата! – снова завопил он, перекрывая высоким голосом крики раненых и умирающих.
«Звездочка» натворила дел, разорвав тела вместе с тишиной, и ургулы, улегшиеся слишком близко к догорающему костру, были смяты, обгорели, умирали. Крыло Блохи уже двигалось между всадниками, подсекало сухожилия и резало глотки, не оставляя шанса опомниться и собраться для отпора.
Валин их, конечно, не видел, но слышал, как клинки входят в тело, как лезвия скрежещут по кости, как чавкает плоть, неохотно выпуская сталь. Он чуял Блоху: кожаную одежду и решимость – и чуял его лича, Сигрид са-Карнью, – словно сейчас из ванны с жасмином и лавандой. Был здесь и Ньют – смола, вши и селитра. Валин слышал, как тот тихо, но упрямо бормочет, занимаясь своим делом. Остальные люди Блохи молчали.
Зато орала Хуутсуу, выкрикивала приказы на своем странном мелодичном языке. Она, как и Валин и еще с дюжину всадников, постелила себе вдали от костра. Это спасло ее от «звездочки», но она недолго проживет, если не замолчит.
Валин заторопился, ухнул ногой в яму – кажется, борозду от корня, – выругался, подвернул колено, чуть не упал, выбросил руку вперед, ухватился за что-то и снова рванулся вперед, не замечая хлещущих по лицу ветвей.
– Анджин Серрата! – кричал он. – Сигрид са-Карнья!
Он хотел что-то добавить, но прикусил язык. Мольба или требование только запутали бы дело. Если не хватит имен, то все бесполезно. И тут, всего на пару секунд, звуки бойни затихли.
– Валин, – отозвался наконец Блоха. – Ньют говорил, что тебя чует. Я ему не поверил.
Почти половина ургулов Хуутсуу лежали мертвыми или умирали, а Блоха, похоже, даже не запыхался.
– Нам нужна ваша помощь, – сказал Валин.
До захлебывающегося костра оставалось еще с десяток шагов – всадить стрелу в грудь нетрудно, но для рукопашной далековато. Довольно. Если Блоха не стал полным тюфяком, кто-то из троих кеттрал остался вне свалки и вел стрельбу из короткого лука, пока остальные работали на месте. Наверняка уже сейчас кто-то – скорее всего, Ньют – держал его на прицеле. Тело под одеждой горело. Зудело, словно только и ждало, когда ударит сталь, пробьет грудину и войдет в сердце.
Вспыхнуло воспоминание о той ночи в Ассаре. Память не ослепла и вновь и вновь видела картину его поражения: камни мертвого города, едкий дым, оглушительные разрывы заложенной Гвенной взрывчатки, окружившее их крыло Блохи – и Финн Черное Перо, лучший снайпер Островов, вваливается в покосившуюся дверь с ножом убийцы в груди.
«Вот тогда, – снова подумалось Валину, – тогда я проиграл».
Он думал, что готов снова встретиться с Блохой, исправить то, что завалил в Ассаре. Но сейчас, в ловушке темноты, беспомощно вытянув перед собой руку,