– Я слышал Сьену. И Мешкента.
– Ты слышал слова. Божественность ты им приписал.
– Они проходят во врата. Они обладают огромной силой.
– И кшештрим проходят во врата, – парировал Тан. – И среди кшештрим бывают личи.
– Длинный Кулак воюет с Раном ил Торньей…
– Кажется, что воюет, – отрезал монах.
Каден моргнул.
– На северном фронте погибли тысячи, – не сразу выдавил он в ответ. – И даже больше. Эта война – не мираж.
– Смерти людей для кшештрим ничего не значат.
– Но зачем? – спросил Каден. – Зачем им нас обманывать?
Тан заглянул ему в глаза:
– Чтобы погубить.
– Не сходится, – покачал головой Каден. – Киль помогает мне остановить ил Торнью. Длинный Кулак, пока я ему не сказал, не знал ни о Тристе, ни о Сьене.
– Ты слушаешь их слова. Смотришь на их лица. А надо смотреть, что из-за них происходит с миром.
– Я смотрел. Пока ты прозябал тут в темноте, я каждый день смотрел.
– Видно, свет ослепил тебя.
Каден оглядел фигуру бывшего наставника. Тан так и сидел посреди камеры. Тяжелая дверь осталась открытой, но монах не уделил ей и взгляда. Он, казалось, был вполне равнодушен к возвращенной свободе.
– И чего же я не увидел? – спросил Каден.
Он даже в ваниате снова почувствовал себя послушником, ломающим голову над вопросами умиала, тщетно ищущим в них смысл и логику.
– Они все кшештрим. – ответил Тан. – Ил Торнья и Длинный Кулак. Киль и Тристе. Они кшештрим, они в союзе друг с другом, и они берут верх.
– Нет, – покачал головой Каден.
– Ил Торнья с Длинным Кулаком представляются врагами, но кого они уничтожают? – Тан подвесил этот вопрос в воздухе и недолго помолчал. – Они уничтожают тебя. Нас. Человечество. Ты сам-то слышал, что мне рассказываешь? Длинный Кулак много десятилетий назад подчинил себе ишшин. Под именем Кровавого Горма он возвысился до их главы, правил Мертвым Сердцем и его людьми. Но разве он использовал власть для нападения на ил Торнью? Нет. Ил Торнья захватил твой трон, и для чего же? Чтобы сражаться против Длинного Кулака при полном равновесии сил – в таком сражении толпами гибнут люди, а эти двое целы и невредимы и зачастую остаются за мили от поля боя. Тристе с Килем убедили тебя выпотрошить Аннур изнутри, убить несчетное множество его граждан, а потом, когда Тристе попала за решетку, Ран ил Торнья нашел способ устроить ей побег. Они кружатся друг с другом в танце, изображая выпады и угрозы, а страдают люди, гибнут люди.
Монах умолк, но пустота вокруг Кадена и внутри его еще дрожала огромным невидимым колоколом, отзываясь звоном в костях. Он не мог поверить. Вся ткань прошедшего года сплеталась из борьбы Длинного Кулака с ил Торньей – борьбы между божеством во плоти и стремящимся его уничтожить кшештрим. Но… откуда взялась у Кадена эта идея? От Киля, а он тоже кшештрим, которого, при всех его уверениях в преданности Аннуру и якобы увлеченности человеческим родом, Каден нашел прозябающим в темнице ишшин.
Так ли?
Если Длинный Кулак под именем Кровавого Горма правил Мертвым Сердцем, он мог подставить Кадену Киля. Подсунуть советника, который, вернувшись с ним в Аннур, убедил бы Кадена подкосить основание собственной империи – империи, игравшей ключевую роль в охране древних врат от возвращающихся кшештрим.
– Не может быть, – пробормотал Каден и, услышав свои слова, почувствовал: может.
В памяти встал Киль над игровой доской. Кшештрим проводил в этих играх несчетные часы – воевал сам с собой, передвигал камешки-фишки на гладкой доске, с тихим стуком чередуя их: черный, белый, черный, белый… Каден, как и все, знал эту игру, но решения Киля оставляли его в недоумении, казались бессмысленными. Историк вместо классических позиций и атак делал самоубийственные с виду ходы, продвигал одинокую фигуру в глубину вражеских позиций, разбивал фронт бросающимися в глаза промахами, вел атаку вразброд, казалось – к неизбежному поражению. И только в конце игры Каден различал истинную структуру замысла, с самого начала скрытую под мнимым хаосом.
– Они тобой играли, Каден, – тихо проговорил Рампури Тан. – Они нами всеми играли.
Прозвучавшие слова долго лежали перед ними, холодные, как камни вокруг. Каден вглядывался в лицо Киля – ясное, неподвижное в янтаре его памяти, а потом в лицо Тристе, в лицо Длинного Кулака. Могла ли ярость шамана быть игрой, заученной за тысячи лет ролью? Могло ли быть подделкой, расчетливым представлением горе Тристе, ее страх и мука? Из ваниате все это представлялось вероятным, и он, после долгого размышления, отпустил транс.
Вне пустоты Каден показался себе голым. Было холодно. По коже пробегал озноб, а глубже, между мышцами и костями, простреливали жгучие, как яд, чувства: страх и смятение. Его тянуло снова ускользнуть в ваниате, но Каден отгородился от соблазна, разыскивая в памяти тела свои чувства при встрече с Тристе, когда девушка касалась его, рыдала или кричала.
«Жалость», – понял он.
Он ощущал жалость и еще что-то больше жалости – теплое и смутное чувство, которого не мог назвать по имени.
– Нет, – медленно ответил он.
Тан наблюдал за ним, блестя глазами из-за спутанных волос.
– Ты ошибаешься, – сказал Каден, вспоминая отчаянные рыдания Тристе в ту первую ночь в его шатре; страх в ее фиалковых глазах, ее ярость, когда Пирр в горах над монастырем убила Пирума Прумма. – Не все можно подделать.
– Опасно воображать, – помолчав, отозвался Тан, – будто ты понимаешь кшештрим. Их умы. Их возможности. Я полжизни изучал этих созданий, но я их не понял. Наш ум их не вмещает.
– Тогда почему ты решил, что понял Тристе? И Длинного Кулака? И это сидя взаперти?
– Я не утверждаю, что понял их, – покачал головой Тан. – Я делаю выводы из изложенных тобой фактов.
– Голые факты не передают всей правды. – Каден вспомнил обвившие его руки Тристе в первую ночь в Ашк-лане, слезы на ее щеках в Ассаре, тот страшный миг надежды, когда она увидела его в своей камере. – Есть другие способы познания.
– Нет, – ответил Тан, – таких не существует. Твои «другие способы» – шоры из надежд и страхов. Сними их. Мир – вот единственная правда.
– Не всегда, – возразил Каден. – Не весь. Мир, в который я вернулся, полон лжи.
– Ложь – это тоже правда.
Крошка раздражения царапнула спокойствие Кадена.
– Я начинаю сомневаться в ценности парадоксов древних хин, – сказал он.
– Это не парадокс. Кузнец кует клинки – правда. Лжец выковывает ложь – правда. Все сущее кем-то сделано. – Тан неторопливо подошел к стене, тронул ее ладонью. – Я ничего не знаю о строителе этих стен: мужчина то был или женщина, старый или молодая, но я знаю, что это стена тюрьмы.
– Тристе не загоняла меня в тюрьму. Киль меня из нее вытащил.
– Мир не сводится к одному близорукому принцу.
– А ты делаешь из моих слов вывод, что они превратили в тюремную камеру весь мир?
Тан мрачно покачал головой:
– Не в камеру. В бойню. – Устремив на Кадена свои темные глаза, он продолжал: – Никакое бешра-ан не даст тебе силы заглянуть в их сознание. Тебе открыты только их дела. То, что ими сотворено. Этому пытались научить тебя монахи в Ашк-лане, но ты уже не послушник. Теперь тебе придется платить за слепоту.
Каден смотрел мимо Тана в дальний угол камеры. Легко, так легко было вспомнить Тристе в такой же камере, рубцы и струпья на ее лице, сорванные окровавленные ногти, которыми она скребла камень темницы. Игра? Невозможно так играть.
«А возвращение богини наслаждения возможно?» – шепнул кто-то ему в ухо.
Каден наконец решился:
– Наверняка мы не узнаем, пока не найдем Тристе.
Молчание Тана походило на камень.
– Мне нужна твоя помощь, – настаивал Каден.
– Чтобы спасти ее? Или чтобы убить?
– Пока не отыщем ее, ни то ни другое невозможно. Идем со мной, помоги мне найти Тристе. Ил Торнью мы тоже найдем. Ты сам увидишь ее, увидишь Длинного Кулака и тогда скажешь, по-прежнему ли считаешь их кшештрим.
Тан не сделал ни единого движения к открытой двери. С потолка капала вода, отмеряла течение собственного непостижимого времени.
– А если именно это я и скажу?
Каден вглядывался в своего умиала, силился прочесть что-то на его непроницаемом лице.
– Тогда, – тихо ответил он наконец, – хорошо, если со мной будет человек, умеющий убивать кшештрим.
35
Если у кшештрим была причина выстроить кента на растресканной засушливой равнине Мертвых солончаков, то ее стер в пыль ветер или поглотила земля. Солнце, прибитое к не знающему облаков небу, пропекло почву до состояния камня. Несколько пробившихся сквозь нее колючек были бурыми, как сама земля, и росли так редко, словно соседство собратьев грозило их задушить. Каден с удивлением увидел следы дождя – узкие протоки и запекшиеся у подножия выбеленных скал брызги, – но и эти следы были резкими, шершавыми, прорезанными острыми, как нож, струями.
Кента стояли на дне искусственной траншеи. На сухой глине стен ясно виднелись следы кирки и лопаты, хотя на самих кента царапин не было.
– Их расчищают ишшин? – спросил Каден.
Длинный Кулак кивнул, не взглянув на врата. Первым делом шаман выбрался из ямы. Он неотрывно смотрел на северо-запад, на горизонт. Земля во все стороны была здесь плоской, как чугунная сковорода, но в той стороне, на самом краю зрения, в беспощадно голубое небо врезались окровавленные зубцы Анказских гор. Где-то там, в вечерней тени каменных утесов, лежал оазис – окаймленный пальмами клочок зелени на бурой земле, приют десятка-другого пастухов и охотников. Туда отправилась Тристе, если Каден ее верно понял. Он в сотый раз вызвал в памяти сама-ан их последнего разговора:
«Ушла бы куда-нибудь. Как можно дальше от вашего дворца, поцелуй его Кент, – говорила она, цепляясь за прутья решетки. – Мать мне рассказывала о деревушке в оазисе под горами Анказа, на самом краю Мертвых солончаков. Дальше от мира и быть невозможно. Я бы добралась туда. В ту деревню. Вот куда…»