Длинный Кулак медленно покачал головой:
– Зараза – ваша империя. Она извращает вашу суть. Мы, я и Сьена, вылепили из сухой плоти кшештрим нечто прекрасное. Мы усовершенствовали их, выпустили наружу крик блаженства и страдания. Мы одарили их.
– Одарили? – спросил Каден. – Чем?
– Мы подарили им мир. Кшештрим, как мужчина, касающийся женщины рукой в толстой кожаной перчатке, ничего не чувствовали. Мы сняли эти перчатки. Мы дали вам возможность ощущать мир, в котором вы живете и который живет в вас. Тысячи лет после гибели кшештрим люди обитали нагими в лесах. Прекрасными, окровавленными вы вышли на равнины. А потом власть взял Аннур, принудил вас к немоте и уродству. Обратил вас в рабов.
– Разве запрет убивать детей на кровавых алтарях – рабство? И запрет на насилие над невинными?
Смех Длинного Кулака прозвучал как дальний гром.
– В переулках ваших городов гниют детские трупы. Ваши поля кишат изнасилованными, те лелеют память о насилии, как зеленые ростки. Они страдают, но в их страдании нет величия. Вы осквернили святыню, подчинив ее чиновникам и законам.
– Законы Аннура защищают людей.
– Ваши законы – шоры. Они помогают вам закрывать глаза. Вы без конца проливаете кровь – больше, чем все ургулы и племена Поясницы, вместе взятые, – но не чтите ее. По мановению пальца императора вырезают целые народы. Купец, переложив груду монет, обращает в рабство тысячи людей. Он не видит лиц тех, на ком смыкаются оковы. Он не чувствует на руках их теплой крови. Он не слышит их воплей, он не старается настроить их мелодию. В его насилии нет музыки.
Каден чувствовал, как его уносит в беспредельный океан ночи. Слова Длинного Кулака – о музыке и насилии, о восторгах и скверне – смущали разум, но и завораживали, словно его речь была неведомыми землями, темными, как эти солончаковые равнины, и человеку в них так же легко было затеряться. Каден ясно сознавал все несовершенства Аннура, но, уж конечно, империя была лучше соперничества сотен владык, терзавших войнами землю и ее жителей. Уж конечно, страдания бесчисленных аннурских рабов не перевешивали смерти младенцев, оторванных от материнской груди, не перевешивали целых армий пленников, подвергнутых оскоплению, изувеченных, перебитых. Не перевешивали целых наций, уничтоженных за то, что говорили не на том языке, не так одевались, поклонялись не у тех алтарей. Уж конечно, на весах справедливости Аннур оказался лучше того, что было до него, лучше того мира, который хотел вернуть Длинный Кулак.
А впрочем, много ли Каден знал об Аннуре? Много ли он знал о мире? Его первые годы прошли в роскоши Рассветного дворца, а затем вся жизнь свелась к отдаленному монастырю, где козы и вороны превосходили числом людей. Что он знал о Домбанге и Сиа, о Моире и Лудгвене, да хотя бы и об аннурских городах? Рыбацкие деревушки и поселки лесорубов, лагеря рудокопов на склонах Ромсдальских гор и террасы рисовых полей Сиа… Он указал бы их на карте, но не более того. Что он знал о жизни в тех местах? Что мог сказать об аннурском правосудии, аннурском мире, аннурском процветании, не повторяя подслушанных в детстве самовосхвалений министров и клерков?
Он опустил ладонь на глину рядом с собой, ища опоры взбаламученным мыслям в твердой земле. Он хотел уцепиться взглядом за силуэты гор, но в густой тьме невозможно было отличить вершины от сгустившихся на горизонте облаков. Моряки умели находить путь по звездам, но здесь и звезды были не те, что в Ашк-лане: знакомые созвездия странно перекосились на небе, и к тому же звезды двигались.
– Если ты в этом уверен, – наконец сказал Каден, – если ты думаешь, что мы недостаточно глубоко уходим в свои страдания и недостаточно наслаждаемся чужими несчастьями, почему тебя заботит судьба Тристе? Сьены?
С этого вопроса он начал разговор и сейчас вернулся к нему, как возвращаются в отправную точку, чтобы отыскать потерянную тропу.
И шаман впервые повернулся к нему:
– Это Сьена делает вас тем, что вы есть, – она и я, мы вместе. Без нее вы разлетитесь вдребезги, как миллионы разбитых о камень лютен. Пропадут целые октавы. Что есть мука без надежды? Что ненависть без обещания любви? Что есть боль там, где нет ничего, кроме боли?
Каден попытался осмыслить его слова.
– Любовь и надежда, – с запинкой заговорил он. – Их создали Орелла, Эйра… Младшие боги…
– Без нас они ничто.
– Ваши дети…
– В ящиках твоих слов не умещается истина, – оборвал Кадена Длинный Кулак.
– Какова же она?
– Мы – не эта плоть. – Тень человека коснулась груди темным пальцем. – Мы не звери, с криком вытесненные из чресел других зверей. Женщина может отдаться десятку мужчин, родить десять детей и умереть. Плоть, рожденная из ее плоти, – не ее плоть. Дети переживут ее смерть. С нами не так.
Каден заметил, что не дышит, и медленно, беззвучно выдохнул. А когда снова вдохнул, ночной воздух остудил ему горло и легкие. Темнота внутри, в почти полной пустоте собственного существа, представилась ему нечеловеческим дитятей, тяжелым, как плоть, но бесплотным, леденящим, как сама ночь, неподвижным, как нечто уже неживое.
– Если младшие боги – это не ваши дети, – не громче шепота выдохнул он, – что же они такое?
– Наши сны, – ответил Длинный Кулак.
– Не может быть, – покачал головой Каден. – Они существуют. Во времена войн с кшештрим они так же, как вы теперь, принимали человеческий образ.
– Сны существуют.
– Но ты говоришь, младшие боги – часть тебя. Они делают, что ты скажешь?
– Разве создания твоих снов исполняют твои желания? Разве кошмары подчиняются твоей воле? Они, наши дети, покорны собственной природе, и все же они – наши сны.
– А без вас… – медленно проговорил Каден, и каждое слово шевелило тонкие волоски у него на коже, – без вас они умрут.
– Смерть! – презрительно бросил Длинный Кулак; казалось, впервые за эту ночь он рассердился. – Эта собирательница костей не имеет власти над богами.
– И все же младшие боги тоже в опасности, – настаивал Каден. – Угрожая тебе и Сьене, ил Торнья угрожает им.
Шаман чуть наклонил голову:
– Где некому видеть сны, там нет снов, – по крайней мере, им недостанет силы коснуться вашего мира, расцветить ваши души.
– Вот он чего хочет, – понял Каден. – Ил Торнья… Если он уничтожит вас, мы снова станем кшештрим. Киль прав.
– Станете кшештрим или безумцами.
– А если бы ты выжил, а Тристе нет? – спросил Каден. – Что сталось бы с нами тогда?
– Вы, все вы, – марионетки. Мы держим в руках ваши нити. Вы в этом мире движетесь благодаря равновесию – между Эйрой и Маатом, Кавераа и Хекетом.
– А если ил Торнья нарушит равновесие?
– Представь себе куклу, – сказал шаман, – дергающуюся в попытке танцевать и задыхающуюся в петле собственных оборванных нитей.
Уснув наконец, Каден видел во сне крепкую, как стальной канат, нить, обвившую ему горло. Он проснулся под налетающей с юга песчаной бурей и решил сперва, что и это сон. Небо над ним оставалось еще прозрачно чистым, солнце беспощадным глазом горело в немигающей синеве. Невозможно было вообразить перемену погоды, но с юга надвигалась темная стена, налетала так быстро, что они едва успели натянуть палатку.
Длинный Кулак закончил и встал, скаля зубы и вглядываясь сквозь стену бури. Ветер трепал его волосы и одежду из шкур.
– В Мертвых солончаках такое называют «скребком Хала». Сильные бури губили, бывало, целые караваны.
Каден ощущал на языке шершавый, ржавый вкус пыли.
– У нас палатка. Ты говорил, она для того и сшита.
Длинный Кулак обратил к нему взгляд голубых глаз. В них горела злоба, если не бешенство.
– Я не о нас тревожусь. Палатка выдержит, хотя буря может задержать нас на неделю и более. Но если девушка, как ты говорил, идет на запад и буря застигнет ее без укрытия, кшештрим не придется за ней гоняться. Ветер и песок обдерут ее до костей.
36
У истоков Хааг, сбегающий из ледяных высокогорных ущелий, был быстрым, пенистым, холодным. И это Валин тоже помнил по годам тренировок, по картам, которые заучивал в Гнезде. За несчетные века река прорыла между восточным и западным берегами глубокое русло. Она была не так широка, как Черная или Белая у их слияния, но и такая представляла собой преграду. И, хуже того, была бурной.
Он услышал реку за полдня пути: сквозь шум ломившихся через лес лошадей пробился рокот бурного течения. Поначалу он был не более чем зуд в ухе – дрожь, может быть мнимая, в костях. Но мало-помалу рокот перешел в рев, заглушивший все лесные звуки, так что казалось, смолкли разом все стрекотавшие в ветвях белки, все дятлы и фыркающие дикобразы – будто умерли.
Звук вызывал в памяти картину: река бьется о валуны размером с дом, мечется в каменистом ложе, на сорок футов взметает в воздух брызги. Теперь он и чуял ее – железо и сланец во влажном утреннем ветре. Эргад стоял на западном, высоком, как гора, утесе, заслонявшем собой небосклон. Замок возник раньше города, когда северо-восточные пределы Ниша охраняла единственная крепость. Со временем войны утихли, и вокруг крепости выросло поселение, перевалочный пункт для купцов, спускающихся с гор Ромсдаля или снующих между северными атрепиями. Город сотню лет не знал сражений, но когда Валин видел его в последний раз, выглядел готовым к осаде, глухие стены грозно смотрели бойницами на несущийся внизу поток.
Через реку был перекинут один мост. Много лет назад инструктор целое утро толковал кадетам про этот мост, объяснял, как он строился, указывал на слабые места и на его важность для благополучия города… Валин почти все забыл с тех пор, но помнил главное: выше Лована через Хааг нет переправы, кроме этого моста. Тот, кто держит мост, держит всю юго-восточную четверть Вашша.
Судя по яростному шуму битвы, отраженному от речных берегов, этот урок усвоил не один Валин. До Хаага оставалась еще почти миля, но и на таком расстоянии он, укрывшись в тенях лесной опушки, различал скрежет стали о сталь, громоподобные удары месящих землю копыт, зверский вой тысяч глоток, изрыгающих ярость, смятение, боль. Валин так долго прожил в тиши северных лесов, что почти забыл этот тысячеголосый рев войны.