Его мысли непрошено заполнило видение громадного неподвижного пространства: горы и за их камнем просторы земли, простирающиеся на запад и на юг до океанов, – пустой мир, где холмы, русла вод и камни нетронуты, не осквернены людской суетой. Нет ни домов, ни стен каменоломен. Нет прорезавших землю дорог. Ни кораблей, ни лодок.
«Разве так хуже?»
Как просто было бы отойти в сторону. Он оглядел долину и ущелья. В четверти мили от него стояла скала, отвесная каменная игла. Он видел такие и в Костистых горах. На вершине есть площадка, чтобы сесть, изучить местность, полюбоваться, как склоняется солнце, как люди ил Торньи натравливают ак-ханата в последний рывок. К тому времени Длинный Кулак с Тристе уйдут далеко – он едва ли их увидит и наверняка не услышит их криков. В ваниате их смерть не отзовется никаким чувством. А потом… Он шагнет из пустоты в еще большую пустоту, широкую, как небо. Ему даже не придется за нее сражаться.
«Вот от чего предостерегал меня Киль, – подумал он, – что однажды я просто уйду».
Он помнил, что когда-то, не так давно, опасался этого, но не помнил почему. Мир переполнен исходами хуже пустоты и тишины. В эту самую минуту солдаты по всему Аннуру рассекают мечами черепа, умирающие от оспы дети всхлипывают, истекая кровью во сне. Мужчины крадут, и женщины тоже крадут, сваливают добычу блестящими грудами, рычат и орут, отгоняя подошедших слишком близко. Почему бы ему не уйти в горы?
Каден глубоко вздохнул. Воздух вошел в легкие, как свет. А потом с юга долетел крик. Он медленно развернулся в пространстве пустоты и нашел взглядом Тристе, тонкую вдалеке, как травинка. Она махала руками над головой, звала его. И голос ее донесся ниточкой звука:
– …ко мне. Пожалуйста! Скорей!
Такая тонкая нить, ворсинка, почти ничто, но она зацепила какой-то уголок его сознания. Он медленно выдохнул светлый воздух, отпустил ваниате, снова ссутулился под грузом надежды и боли и двинулся на юг по следам этих хрупких спотыкающихся богов.
Напрасно они боялись пропустить колонны. Склоны Анказа были засыпаны камнем, ветер придал валунам странные нездешние формы – гигантских блюдец, грубого подобия лиц, – подвесил в невероятном балансе скалы с массивными вершинами и тонкими осиными талиями, но даже среди этого каменного зверинца колонны сразу притягивали взгляд. Они стояли у входа в ущелье, которое начиналось как естественная канавка, узкая прорезь в земле, но вскоре становилось шире и глубже, уходя в глубину крутых каменных стен. Колонны ветер тоже не пощадил, подточил и скривил их идеально ровные стволы, но они остались высокими, в пять раз выше Кадена, и прямой луч высокого солнца выявил на поверхности вьющиеся по всей высоте письмена.
– Что это? – спросил Каден.
Никто ему не ответил. Обернувшись, он успел увидеть, как запнулся Длинный Кулак, упал на руки, потом рухнул на землю. Тристе тихо заскулила, но подойти не пыталась. Каден оглянулся на север. Трудно было судить, но ему слышался стук выбитых подошвами камешков, цокающих об уступы в сотнях локтей под обрывом. Каден шагнул к шаману, неловко опустился на колени.
– Мы дошли, – сказал он, указывая на колонны.
– До ущелья, – уточнила Тристе. – Где кента?
Длинный Кулак не отвечал. Он часто, неглубоко дышал, бледная кожа стала пепельной. Выступивший на лбу пот прилепил к голове длинные волосы.
– Это тело, – выдохнул он, – сдает.
Тристе с гневным недоумением уставилась на него:
– Ты же залечил рану.
Длинный Кулак покачал головой. Слабо, будто мышцы шеи вдруг обмякли.
– Я прижег рану на коже, – ответил он. – Наружу кровь не выходит, но натекает внутри.
Он слабой рукой дотянулся до полы безрукавки, но не сумел ухватить ткань, словно пальцы разучились сжиматься. Каден сам приподнял одежду и замер. На боку у шамана кровь запеклась хлопьями, но это было далеко не худшее. Длинный Кулак не ошибся: горячий нож закрыл рану, но под кожей кровь натекла широкой полосой от подмышки до бедра, от середины груди через бок к спине. Светлая кожа вздулась, кости и тугие жилы утонули в крови.
«Он умирает, – понял Каден. – Теперь все равно, доберемся ли мы до врат. Он вот-вот умрет».
Паника скреблась в уголке его разума, как скребется попавшая лапкой в мышеловку мышь. Каден обратился внутрь себя, мысленными пальцами ухватил ужас и придавил его. Мышь утихла на мгновение и заскреблась снова, еще громче и настойчивей. Пустота манила, но Каден ее отпихнул.
– Что мы можем сделать? – спросил он, бережно ощупывая рану.
– Вы? – Длинный Кулак поднял бровь. – Ничего. Ваше искусство здесь бессильно. У смертных нет нужного инструмента.
Он повернулся к Тристе и закашлялся, забрызгав грудь алой артериальной кровью. Ее стало больше, много больше, словно внутри порвалось что-то важное. Когда приступ все же прошел, по подбородку шамана стекала розовая мокрота. И выговорил он единственное слово, шуршащее, как шепот ветра:
– Сьена…
Тристе уставилась на него. И, поняв, отшатнулась, как от пощечины:
– Не могу…
Длинный Кулак поднял руку. Просительно или в новой судороге, Каден не понял.
– Эта плоть отказала, – сказал он, кривя губы над окровавленными резцами, и повторил: – Сьена!
Это было уже не просто имя – призыв. Призыв через преграду двух человеческих тел, через стену в сознании Тристе, за которой нашла себе уголок богиня.
Каден ладонью поддержал шамана под затылок, приподнял, словно это могло помешать жизни уйти из тела вместе с кровью, вытекавшей из горла. И обернулся к Тристе, почти готовый к тому, что девушки нет, а от ее лица мощным неколебимым голосом вещает богиня. Ему казалось, так должно быть, казалось, что в этой крайности Сьена обязана явиться, как являлась прежде. Но глаза Тристе остались ее глазами. Ее лицо – горестно приоткрытый рот, наморщенный лоб, – это лицо Каден не раз и не два видел прежде. Девушка, растерянная и перепуганная, была собой. Богиня внутри ничем не давала о себе знать.
– Надо ее выманить, – сказал Каден.
Ничего другого не оставалось. Их лишили выбора. Все равно. Выход один.
У Тристе задрожали губы. Она чуть попятилась:
– Единственный способ…
– Причинить тебе боль, – договорил Каден. – Знаю.
Время истекло. Равнодушие, переполнявшее его час назад, ушло, пропало. Вне ваниате он, беззащитный перед собственными чувствами, отчаянно спешил. Сердце снова и снова билось в ребра. Он опустил шамана затылком на камень, выпрямился и потянулся к поясу с ножом.
– Сьена отзовется, – сказал он, не отпуская взгляда Тристе. – Она выйдет. Всегда выходила.
Тристе попятилась.
– Не выйдет, – сказала она.
– Выйдет. Уже выходила. В Журавле, когда ты резала себя…
– Я тогда решилась себя убить, потому она и отозвалась. Она как бы чует, чует настоящую угрозу. И только тогда стена между нами рушится.
Длинный Кулак застонал, точно больной зверь.
– У нас нет выбора, Тристе, – покачал головой Каден. – Если он умрет – конец. Конец всему и всем. Всем, кого ты любишь…
– Люблю! – Ее вскрик топором разрубил его голос. – Кого я люблю?
И Каден понял, как ошибся.
– Родители умерли, – рычала Тристе, яростью давя рыдания. – А когда были живы, торговали мной. Они меня продали!
– Родители тебя предали, – кивнул Каден.
Он шагнул к ней, а она от него – танцевальные па крови и недоверия.
– Но разве из-за этого должен страдать весь мир?
– Страдать? – Казалось, Тристе не верит своим ушам; она ткнула пальцем в лежащего на камнях ургула, уставившего в небо пустые глаза. – Вот из-за кого все страдают! Все от него! А ты хочешь его спасти. Готов зарезать меня, чтобы спасти его.
– Не его. Человечество.
– А мне, – шепотом проговорила она, – какое дело до человечества?
«Нет времени», – подумал Каден.
Он смерил взглядом расстояние до девушки, взвесил нож на ладони. Шаман за спиной дернулся, выгнулся, повинуясь приказу разрушенного тела.
«Осторожно, – велел себе Каден. – Осторожно».
Тропа была узка. Он должен был напугать Тристе, отчаянно напугать, но та верно сказала – богиня вырывалась наружу только в крайней нужде. Насколько далеко придется зайти, чтобы ее вызвать? Насколько глубоко вонзить нож?
Длинный Кулак замычал. Каден оглянулся на него через плечо. Один короткий миг, всего на долю секунды – слишком долгий. Тристе, вдохновленная страхом, рванулась от него, юркнула между колоннами, скрылась в тени расщелины. Он сразу бросился за ней, пролетел полдесятка шагов – и остановился. Он слышал, как она оскальзывается на бегу. Он мог бы ее догнать – скорей всего, догнал бы, – но как далеко она успеет убежать? И что потом? Резать ее? Приставить нож к горлу и приволочь обратно? Убить ее он не мог: уничтожил бы богиню в тщетной попытке спасти бога. Тристе понимала это не хуже его. Если бы Сьена желала явиться, она бы явилась раньше, прорвалась из сознания Тристе, отозвавшись на зов Длинного Кулака.
Каден повернул обратно. Шаман свернулся в комок. Он вдруг показался маленьким, словно смерть уже иссушила его.
«Я мог бы его нести, – подумал Каден. – До кента бы донес».
Он не представлял, как это сработает. Если оттащить его обратно в Мертвое Сердце… Ишшин – воины. Они наверняка умеют залечивать раны, раз так хорошо умеют их наносить. Надежда была тоньше обрезка ногтя, но все лучше, чем оставить Длинного Кулака воронам и настигающим солдатам.
«Край надежды, – вспомнилась ему хинская поговорка, – режет острее стали».
Никогда еще он не ощущал ее так остро. Странно, за что люди тысячелетиями восхваляли ее? Удивительно – сколько храмов Ореллы возводили по всему свету. Сейчас Кадену груз надежды казался ужаснее ненависти, ярости, самого черного отчаяния.
Он нес Длинного Кулака по следам Тристе, но следы ничего не значили. Важны были груз на его плечах, тяжкие движения ребер шамана, говорившие, что тот еще дышит, боль в подгибающихся на каждом шагу ногах и борьба с этой болью. Он нес умирающего милю за милей, шел по следам Тристе по пропеченному камню, через засыпанные песком впадины. Сухой воздух драл легкие, губы стали трескаться. Заслышав гул реки, он принял его за бред, решил, что ему мерещится шум воды там, где воды не бывает, но еще через сто шагов скалы расступились, оставив его на широкой полке. В сотне шагов под обрывом бурно пенилась река.