Следы Тристе уходили направо, по выбитой в скале древней лестнице, но Каден задержался, чтобы удобнее пристроить на плечах тело шамана. И тогда он услышал голос.
Это было так невероятно, что первых звуков он просто не заметил. Но потом сквозь собственное рваное дыхание начал различать слова:
«Есть другой путь».
Сперва Каден решил, что это шепчет Длинный Кулак, и задержал дыхание, ожидая, чтобы тот снова заговорил. Нет, только рев реки, тихие стоны рвущегося из ущелья ветра и перестук камешков наверху – эхо искажало расстояние, не позволяя судить, далеко или близко погоня. Когда слова возникли вновь, Каден с содроганием понял, что слышит их не ушами, что это не простой звук, донесенный сухим воздухом над камнями. Голос звучал в голове:
«Есть иной путь».
Давление речи ощущалось в глубине уха, как бывает, если слишком быстро подняться на высоту, било камешком в мозгу – мелким камешком, обкатанным водой, но тяжелым, смещающим что-то вокруг себя. Голос померк до чуть слышного дыхания, но слова слышались явственно.
«Покорись, – шептали они. – Служи».
Это говорил Длинный Кулак – с той же безразличной убежденностью, с той же уверенностью, с той же интонацией – и в то же время не он. Речь лишилась призвука ургульской речи, в ней вовсе не осталось особенностей, словно в голове у Кадена возникали не слова, а идеи слов.
«Тебе не выжить без служения. Никто не выживет».
Давление стало сильнее. В сознании будто разворачивался небывалый цветок: яркий, как солнце, расцветающий слишком быстро, – так проклевывается птенец, разбивая изнутри гладкую скорлупу. Каден чувствовал, как разлетаются осколки, как они режут его собственные мысли. Он оперся рукой на скальную стену, утвердился на ногах, прикрыл глаза и почувствовал, как падает в бездонную тьму, – словно целый мир стал колодцем, со дна которого отзывался эхом голос.
«Ты можешь быть больше. – Видение собственных горящих глаз. – Больше того, что носишь под своей кожей».
Еще одно видение, на сей раз с большой высоты: жалкая фигурка на желтом уступе. Он долго вспоминал имя этого сломленного смертного создания – Каден. Звуки были знакомы, но несущественны. Жалкий человечек нес на согбенной спине опаляющее сиянием существо.
«Вот чем ты можешь стать, – сказал сияющий. – Если покоришься».
Жжение омыло мозг холодным огнем.
Желание гореть было острым, словно недельный голод.
«Да, – сказал голос, – дай себе сгореть. Я возьму эту плоть и сделаю ее богом».
Огромное пламя, яркое и светлое, как полуденный небосвод, божественное, неоспоримое.
«Да, – сказал бог. – Да».
Но с этим голосом сплетался другой, слабее вчерашнего ветра, растресканный, как засохшая грязь, слишком человеческий, обреченный. Разбитый.
«Разум – огонь. Разум – огонь. Разум – огонь».
И что-то в нем, что-то, что еще было Каденом, отозвалось знакомым словам: «Задуй его!»
Он разлепил веки. Солнце сдвинулось по небу. На лицо ему упала тень, четкая, как прорезанная резцом. Длинный Кулак был еще жив, слабо дышал над ухом, но бог в нем почти умолк.
– Ты пытался забрать меня, – вслух сказал Каден.
Собственный голос показался ему чужим, сухим, как камень. Язык во рту распух.
– Пытался занять мое место в моем же сознании.
«Другого пути нет».
Голос и теперь звучал в голове, но ослабел, как если бы костер дожигал последние угольки.
– Я не жрец, – сказал Каден. – Я ничем не похож на ургула, в котором ты теперь обитаешь. Я никогда тебе не поклонялся. Ты сам объяснял. Мой разум не подготовлен. Ты не сможешь в него войти.
«Кроме поклонения, есть другие пути. Грязные пути, но они есть».
И голос бога распался на дикое двухголосье, повторяя Кадену слышанные недавно слова: «Можно вырезать из себя часть того, что ты есть…»
– Нет. – Каден затряс головой, впервые поняв то смятение, то отвращение к себе, что он видел в глазах Тристе. – Только не это.
«Если не покоришься, кшештрим победят».
Каден свалил с плеча неподвижное тело ургула, придержал как мог и опустил на самый край обрыва. Веки умирающего были сомкнуты. Дыхание сипело меж окровавленных губ. Он был почти мертв, но что это значило? Длинный Кулак – если ребенком он и вправду носил это имя – умер давно, когда его плоть захватил бог, а если не умер, то ушел, уступив свое мест божеству.
«Длинный Кулак отдал себя, – сказал бог. – Ты должен отдать себя».
Каден силился это представить. Не тихое угасание личности, которого добивались хин. Близко к тому, но хуже: преображение в нечто безжалостное и бессмертное, созданное кровопролитиями и воплями боли. Чем такое – лучше пусть его вовсе не станет. Лучше просто перестать быть.
Или…
Тристе сопротивлялась. Никто не мог понять, каким образом, но она воспротивилась богине – приняв ее в себя, заперла в отгороженном уголке своей души. Нося в себе Сьену, она сохранила себя, а ведь она не обучалась ваниате, не потратила долгих лет на овладение собственным разумом. Если она нашла способ, сможет найти и он.
Умирающий бог проник в его мысли, не дожидаясь слов.
«Нет, – сказал Мешкент. – Не дам загнать себя в клетку».
Каден снова ощутил давление, теснившее его из собственного разума.
«Покорись!»
Он угрюмо покачал головой и стал давить навстречу. На этот раз пошло легче, почти без усилия. Бог ослабел, истекая из этого мира.
«Зачем тебе быть тем, что ты есть? Почему ты хочешь быть флейтой, когда мог бы играть музыку?»
– Знаю я твою музыку, – буркнул Каден. – Наслушался.
Ему пригрезились горящие люди, пригрезилась сменившая Аннур империя боли: мужчины, женщины, дети, прикованные к кровавым алтарям, кричащие… Он видел их в тенетах собственных мучений, волочащими за собой боль, как огромные камни, таскающими ее на плечах, пока не сломаются кости, – и надо всем этим, на Нетесаном троне, он видел себя, но не собой. Богом, надевшим его лицо.
– Нет, – мотнул он головой. – Нет.
«Тогда это тело откажет, мое прикосновение ослабнет и вы сломаетесь – вы все. Вы не созданы жить без меня».
– И не будем, – сказал Каден.
Он обратил взгляд внутрь себя, оценил форму и пространство своего сознания. Хин научили его выходить за грань собственных эмоций, подсказали, как отречься от страдания и от наслаждения. Что такое ваниате, как не пустота, не идеальный пузырь в великом океане мира? Он не позволил себе войти в транс, страшась соблазна пустого равнодушия, но и без пустоты он мог очистить в себе уголок. В его сознании хватит пространства для бога – Тристе тому доказательство.
Так просто оказалось освободить место – это он проделывал тысячу раз, – но куда труднее было оставаться вне его, терпеть нарастающее тревожное смятение, не погружаясь в ваниате. Пустота так манила…
– Вот, – сказал Каден. – Твоим рабом я не стану, но готов носить тебя.
Нет ответа. Разум бога молчал.
«Опоздал, – думал Каден, вглядываясь в тело Длинного Кулака в поисках дыхания, сердцебиения. – Он умер, пока я тут спорил».
И тут бог одним толчком, как вбрасывают в ножны меч, вошел в него. Каден пошатнулся от удара, вскинул руку к глазам, с отчаянием воображая, что ошибся, уступив себя Мешкенту. Он ждал боли и не сразу осознал, что боли нет. Распрямившись, он всмотрелся в тело ургульского вождя. Длинный Кулак был мертв, тусклые голубые глаза бессмысленно смотрели в небо.
Каден опасливо заглянул в себя. Он чувствовал внутри острые края божественного разума, яркого, отточенного, но… Да, скрытого в ножнах.
«Я не буду твоим рабом!» – прорычало нечто древнее самого мира.
Когда собрался для ответа, Каден заговорил вслух, обращаясь к камням и к небу, к крутому дну расщелины, к ветру – к чему угодно, ко всему, что было вне его:
– У тебя нет выбора.
И этому тоже его научили хин – рассматривать факт бесстрастно. Он сумел удержать в себе бога, запереть его. Надо было только знать, какие построить стены, какие навесить цепи, и верить, что они выдержат, когда Владыка Боли всей тяжестью наляжет на них.
43
Перед любым боем выпадает время ожидания. В схватке Валин убивал не хуже других, но в долгие часы подготовки терялся в своей слепоте. Он слышал, как Хуутсуу с всадниками валят лес восточнее форта; чувствовал, как дрожит земля, когда они кидают толстые стволы, перегораживая ворота старинной крепости и дверные проемы. Он чуял пот мужчин и женщин, пену на боках лошадей, сладкую смолу свежесрубленных елей. Со всех сторон, как налетающая летняя гроза, его окружало предчувствие боя, но сам он был бессилен к нему подготовиться.
Пока ургулы трудились, он обходил старую каменную стену – сто восемь шагов от западного бастиона, от которого земля круто уходила к Хаагу, до приземистой башни на востоке, за которой мох делался мягким, как губка, и нога тонула в нем по колено. Древние миертинцы умели выбирать место, отчетливо понимал он. Сто лет прошло, а позиция по-прежнему хороша.
Сама крепость – другое дело. Валин пальцами выковыривал из щелей между камнями раскрошившуюся известку. Высоты стен хватало, чтобы остановить всадников, – почти всюду она достигала десяти футов, – но камни на гребне шатались под ногами. Половина зубцов, укрывавших защитников от стрел и копий, обвалились, за оставшимися на их месте низкими выступами пришлось бы приседать на корточки, да и такие были в лучшем случае ненадежны. Он сбил один небрежным пинком и услышал, как камни скребут по северному отвесу стены, глухо падают в грязь. При штурме можно будет сшибать их на ургулов, но тогда защитникам придется еще сильнее разрушать стену – все равно что вырвать себе руку, чтобы драться ею, как дубиной.
Через каждые тридцать шагов на стене стояли невысокие башенки. Раньше они позволяли лучникам стрелять немного дальше, давали лучший обзор командирам и укрытие для раненых. Теперь почти все рухнули. Каменные завалы мешали пройти по гребню, а смена позиций могла оказаться критически важной при пересмотре направления штурма. Валину не по силам было строить баррикады и копать траншеи, но расчищать укрепления он мог, чем и занимался все утро. Те плиты, что оказывались по силам, он устанавливал вместо обрушенных зубцов. Разобьют несколько черепов – и то хорошо. Другие, неподъемные, Валин с натугой отпихивал с прохода.