Они подошли к северным воротам, прокладывая себе путь вдоль ряда постоялых дворов и забегаловок, где люди на скорую руку перекусывали мелко порубленным, обжаренным на шампуре мясом, которое заворачивали в тонкий слой теста и густо поливали соусом из анчоусов. Иные предпочитали плоские круглые лепешки, запекавшиеся с начинкой из лука, чеснока, маслин и опять-таки с соусом из анчоусов. Их подавали, нарезав треугольниками. Квинт купил по две лепешки каждого вида и доверху наполнил кожаную флягу красным вином. В кошельке, висевшем у него на поясе, не хватило медяков, и Квинту пришлось пошарить в поклаже, чтобы расплатиться.
– Сука! – пробормотал он. – Уверен, она прихватила не только наш завтрак, но и пару золотых монет.
Наконец он откопал червонец, и продавец протянул ему лепешки с мясом и пригоршню медяков.
У ворот собралась небольшая толпа, радостно глазевшая на бродячих артистов: один из них глотал огонь и вновь изрыгал пламя, второй бренчал на расстроенной лютне и в такт дребезжащим аккордам пел надтреснутым голосом грустную песенку о том, что все ответы уносятся ветром. Квинту ни то, ни другое зрелище не приглянулось. Чуть в стороне от дороги в тени городской стены был оборудован небольшой гимнастический зал под открытым небом, где юноши состязались в борьбе, сражались на деревянных мечах, метали копья, поднимали тяжести. Путники устроились на невысоком травянистом холме, откуда они могли наблюдать за упражнениями юнцов.
Набив рот хлебом и мясом, отирая соленый коричневый соус, Квинт продолжал ученый доклад о Никейском соборе.
– Труднее всего было примирить ариан – их возглавлял некий Арий – и сторонников Афанасия, весьма смышленого молодого человека. Это он составил «Символ Веры», который я только что процитировал. Наиболее ожесточенные споры вызывал Сын Божий. Дай-ка сюда вино.
Квинт привычным жестом поднял флягу и, легонько надавив, направил себе в рот винную струю, ловя ее на лету языком, как собака лакает струю воды или молока.
– Уф, полегчало. Арий утверждал, что Сын Божий потому и зовется Сыном, что Он создан Отцом, то есть некогда Отец существовал, а Сына еще не было. Афанасий возражал: Отец – Бог, и Сын – тоже Бог, и оба нетварны. Константину вообще-то ближе было суждение Ария (он во всем любил порядок), однако он согласился с решением Собора и поддержал Афанасия.
– Но какое отношение это имеет к главному?
– А главное – у нас что?
– Рождество Господне, Распятие, Воскресение, искупление грешников.
– Да никакого. Зато единая Церковь стала союзницей единого государства, и всевластное государство получило возможность вмешиваться в нашу жизнь в любой момент и по любому поводу. Пошли, надо найти гостиницу.
– А денег хватит?
Квинт приостановился.
– Может, и нет. Что ж, добудем где-нибудь. Одно дело – ночевать в лесу, другое – на улице. Там нас ограбили, а здесь, поди, и глотку перережут. – Квинт вытер руки о большой лист каштана, который служил ему салфеткой, смял лист и отбросил в сторону. – Дай-ка еще вина. Нужно избавиться от скованности.
– Что-что?
– Разгуляться, распоясаться и вволю повалять дурака.
Они вернулись к широким северным воротам и пробились сквозь толпу. Зрителей теперь развлекал только один актер, высокий, худощавый, с черными волосами, с аккуратной бородкой, не скрывавшей глубоких морщин, которые сбегали от высоких скул к уголкам рта и придавали его лицу безутешно-меланхолическое выражение. В глазах застыли боль и усталость. Уолту показалось, что этого человека он уже видел, вот только не мог вспомнить – где. Может быть, встретился с ним случайно, когда скитался по Европе, но воспоминания об этом времени сделались расплывчатыми, похожими на сон.
Этот человек был фокусником. Старуха в переднем ряду зрителей держала в руках корзинку с фруктами, поверх которых лежало три яйца. Фокусник взял одно и тут же показал толпе пустую руку, а другой рукой выхватил яйцо откуда-то из воздуха, выпустил его – хрупкий белый шарик упал к ногам старухи и раскололся. Старуха завопила, но фокусник указал ей на корзину. Она глянула – там было уже четыре яйца вместо прежних трех.
Тем временем Квинт остановился в нескольких шагах от зрителей, передал Уолту заплечный мешок, посох и шляпу, сделал стойку и прошелся на руках.
Фокусник в ответ разрезал бечевку на три части, сунул их себе в рот и тут же вытянул обратно целую веревку. Уолт припомнил слова о Троице в Единстве и Единстве Троицы. Если подобное чудо под силу шуту, потешающему прохожих у городских ворот, тем более оно подвластно Богу.
Странное дело: такое же сопоставление пришло на ум кому-то еще в толпе. Послышались вопли: это-де кощунство. А впрочем, ничего удивительного: этот город семьсот лет славился своей дотошностью в богословских вопросах. Обвинение выкрикнул тощий, злобного вида косоглазый человечек, народу он был хорошо известен: в толпе заулюлюкали, окликая его по имени. Человечек выругался и затрусил прочь.
Квинт сделал кувырок назад, прошелся колесом, подпрыгнул, выполнил два полных оборота в воздухе и, попытавшись сделать шпагат, шлепнулся на землю. Он явно ушибся, даже был оглушен падением. Кроме Уолта, на эти акробатические номера никто не обращал внимания, за исключением только что подошедшей женщины. Бросившись на помощь другу, Уолт едва не столкнулся с ней. Выше среднего роста, волосы – рыжие от природы или крашенные хной – уложены в высокую прическу, скрепленную золотой заколкой, и накрыты шелковым платком изумрудно-зеленого цвета. На шее золотое ожерелье, поверх белого шелкового платья со складками накинут ярко-синий плащ, на ногах красовались золотистые туфельки. С виду знатная дама; странно, что она явилась сюда без свиты. Помогая Квинту подняться и справляясь, не расшибся ли он, Уолт почувствовал, как женщина исподтишка рассматривает их обоих, и отчего-то ему сделалось не по себе.
А печальный фокусник тем временем продолжал развлекать толпу, предупредив зрителей, что их ожидает еще одно, последнее увеселение, после чего он намерен обойти их с сумой, и ежели им понравилось представление, – а он от всей души надеется, что понравилось, – они будут так добры бросить в мешок монетку, чтобы нынче вечером у него была еда и кров. Услышав эти слова, толпа тут же рассеялась. Актер погнался за неблагодарными, схватил какого-то старика за рукав, заорал, окликая своих зрителей, да так громко, что все невольно обернулись. Запустив руку за шиворот просторной блузы, фокусник что-то нащупал на спине старика, потянул и извлек... голубя, красивого белого голубя. Подбросив птаху в воздух, он отпустил ее на волю.
– Смотрите, – воскликнул фокусник, – вот вам голубь, исходящий от отца. Ведь ты же отец, да?
– Даже дедушка, – гордо отвечал старик.
Легко и плавно кружась, голубь устремился ввысь, и вот он уже парит над городскими стенами, и все взгляды обращены ему вослед, а тем временем в толпе шустрит мальчишка, срезая у зевак кошельки. Голубь уже почти скрылся из виду.
И вдруг голубь стремглав ринулся вниз, он не летел, а падал, порой приостанавливаясь в своем падении, словно его подшибли стрелой, и то кружился беспомощно, то как будто оправлялся, а потом вновь летел вниз, и наконец...
Тут все заметили девушку, сидевшую на низком пригорке под гибкой пальмой. Черноволосая, красивая, одетая в синее платье с капюшоном, целомудренно укрывавшим голову. Голубь спустился к ее ногам, вспорхнул на колени и принялся ворковать – «гули-гули» – а девушка ласкала его, гладила по головке, все теснее прижимая к себе, словно хотела укрыть в своем лоне.
Кое-кто из зрителей захлопал, некоторые даже кинули монетки в мешок фокусника, но большинство сообразило, что дело нечисто, и бросилось врассыпную. Величественная дама с рыжими волосами, одетая в синий плащ, ушла одной из последних.
Те, кто поспешил уйти, оказались правы: послышался стук копыт, взвилась пыль, в разбегавшуюся толпу врезались четыре закованных в броню всадника. Двое спешились, швырнули поводья товарищам и схватили фокусника. Квинт с яростным воплем прыгнул стражнику на спину, обхватил его за шею, пытаясь повалить, но тут один из воинов развернул коня и взмахнул мечом над головой Квинта. Уолт, метнувшись вперед, успел закрыть друга своим телом, и удар – к счастью, не лезвием, плашмя – пришелся ему по лицу. Он почувствовал боль, услышал грохот страшнее раскатов грома, увидел перед собой яркий – ярче солнца – свет и упал. Тьма окутала его мягким покровом.
Уолт пришел в себя, когда на лицо ему полилась холодная вода из фляги Квинта, но не узнал склонившегося над ним человека. С трудом сосредоточив взгляд, он начал различать черные сросшиеся брови, дерзкий носик и тревожную улыбку. Та самая девушка в синем. Голова его покоилась на коленях мальчика, который вытаскивал или срезал кошельки у зазевавшихся зрителей.
– Что произошло? – спросил Уолт. Голова шла кругом, во рту пересохло, щека и ухо страшно болели от удара, но все это мелочи по сравнению с тем, что выпадало на его долю в прошлом.
– Отец наш... («Который на небесах», – бездумным эхом отозвалось в голове Уолта). Наш отец в тюрьме, и твой друг тоже.
Это сказал мальчик.
– Я шел за ними, – добавил он. – Тюрьма рядом, сразу за воротами.
– Что теперь будет?
– Утром их будут судить. В лучшем случае за нарушение общественного спокойствия, за нападение на стражника и так далее, но, боюсь, всплывет обвинение в кощунстве.
– Папочка такой глупый! – воскликнула сестра, и голос ее задрожал от слез. – Ему кажется, он придумывает очень ловкие штучки, а на самом деле он каждый раз попадает в беду.
Уолт поднялся, опираясь рукой на плечи мальчика, девушка тоже подала ему руку, и они повели его прочь от ворот, на широкую дорогу, где толпились торговцы, предлагавшие готовую пищу, и стояли лотки с хлебом и фруктами. В сумерках тени удлинились, возле некоторых прилавков зажглись факелы или масляные лампы. Торговля шла бойко, там, где готовили мясо, вился, поднимаясь к небу, ароматный дымок.