ему, как говорится, великое таинство природы (встреча с несуетным их возвышала!)…
Более зажиточные посетители Пятачка и менее торопливые для начала закусывали у Мустафы и только потом, отрыгивая и попукивая, укатывали в неизвестном направлении.
Попадались, впрочем, клиенты, что уезжали и возвращались, опять уезжали и опять возвращались…
Из распахнутых окон шашлычной, поверх дыма и одуряющих запахов, неслась веселая озорная музыка.
Внутри зала мягко мерцали китайские фонари, переливались разноцветными огоньками игровые автоматы.
А в самом углу шашлычной за персональным столом, в персональном кресле сидел, развалясь, некоронованный властитель Пятачка, сутенер-организатор Порфирий Дурында по прозвищу Падаль…
Про Падаль…
111 …В тельняшке и куртке из кожи забитого буйвола, с косичкой, стекающей с бритого черепа, с золотой серьгой-якорем в ухе, с бриллиантовой цепью на жилистой шее, с потухшей гаванской сигарой в щербатых зубах, едва прикрываемых заячьим ртом, с массивными черными очками на помятом бульдожьем носу – Падаль вполне смахивал на исчадие ада, на лютого зверя, на биокошмар.
Такого, как Падаль, однажды увидишь – и вздрогнешь, запомнишь и не забудешь.
Прозвище Падаль он приобрел за свою неизменную милость к падшим.
Он всегда протягивал руку тому, кто споткнулся: другими словами, кормил, обувал, одевал, согревал, обеспечивал клиентурой.
На столе перед ним лежал портативный компьютер, в который он время от времени тыкал указательным пальцем.
На экране рельефно высвечивались записи имен должников с цифирями, типа: Вераська – 4500$; Ларуська – 13 400$; Баряска – 7200$…
Все ему были должны, а он – никому!
Неторопливо похлебывая из пивной лохани элитный виски BLAK-JAK, Падаль вполглаза рассеянно поглядывал на бульвар, где в ожидании потребителя томно фланировали его подопечные, и думал о том, что на свете есть счастье и воля.
И тут к Пятачку, грохоча, подкатил мусоровоз, из кабины которого тяжело выползла на тротуар Маруся по прозвищу Лэди…
Из жития Маруси по прозвищу Лэди…
112 …Дело в том, что Сафрон и Забава Крапива из Лопотушек, под Астраханью, не приходились Марусе родными родителями.
То есть Бог им послал двадцать пять сыновей, но вот дочери – не послал.
А помог, в общем, случай: однажды в четверг, после дождя, Сафрон браконьерил в мутной воде.
И только он невод закинул, как вытащил щуку (презлющую стерву, чуть сети ему не порвала!).
Он даже хряснул ее промеж глаз – чтобы не навредила.
Забава кухонным ножом щуке брюхо вспорола – а там у нее, в смысле в брюхе у щуки, ребеночек: девочка, трех килограмм.
Марусей назвали.
Бог послал – надо брать, рассудили крестьяне!
Брать, что дают, и хватать то, что падает, и не роптать – величайшее свойство редких людей!
Увы, большинство индивидов берут, что дают, и хватают, что плохо лежит, – даже трудно сказать: почему?..
При виде дитяти Сафрон усмехнулся в усы и по-крестьянски, как мог, пошутил: «Ух ты, какая щукина дочь!», и даже взял кроху на руки и пошлепал по попке (Сафрон и своих для порядка наказывал!).
Бедняга, не мог же он знать, что дитя фамильярности не выносило.
Потому для него прозвучало, как гром:
– Я все-таки лэди, папаша!
Сафрон своим ушам не поверил и уронил кроху на пол.
– Не бей девку, ирод, чай, не твоя! – возмутилась Забава, суя детке могучую грудь, полную целебного материнского молока.
Но, вкусив эликсира, Маруся скривилась, как от уксуса, и захныкала:
– Лягушатинки бы на десерт!
Забава в испуге всплеснула руками и тоже дитя упустила (так что биографы вовсе не врали: действительно, девочку в детстве роняли!).
Не в пример всем соседским, Маруся росла не по дням, а намного быстрее.
Говорить, как мы знаем, ее не учили – появившись на свет, уже говорила.
И сама же она постепенно проникла в страшный секрет бытия: под страшным секретом скрывалось полное отсутствие всяких секретов.
По всему получалось: живи как придется, пока что живется!
Понятно, по-детски рассуждала маленькая девочка, что был бы секрет – его бы давно разгадали; а так, чего нет – того нет, как можно понять – чего нет?
…Много позже, став самой прекрасной на свете матерью всех живущих, она иногда с улыбкой вспоминала свое босоногое детство: как она в огороде полола картофель, как растила редис, как доила козу, как стирала портки своих братьев (двадцать пять пар порток!), как сено сушила, как спала на печи и как укрывалась попоной (когда-то был конь, но издох, а попона осталась!), и как на рассвете бродила по росам и слушала птиц, и таскала лягушек из луж.
Для чего-то (много позже она поняла, для чего!) Судьба угораздила ее родиться перемазанной в рыбьей крови и чешуе, расти в сельской глуши, в простоте и натурализме, и потом еще годы и годы…
Впрочем, не будем опережать и без того стремительный бег нашего романа, пока лишь позволим себе заметить, что наша героиня всегда, буквально от первого вздоха, предчувствовала свое необыкновенное и славное будущее.
По правде сказать, это самое предчувствие грядущей Славы и невозможной Любви томило ее, что ни день, и мешало жить, и раздражало и злило окружающих, и вызывало зависть, уколы и насмешки.
Но оно же, предчувствие, и спасало…
При слове «лягушка» ее восхитительный рот изгибался – она превращалась в загадку да Винчи…
По мнению близких, за щукиной дочкой водились две странности (больше водилось – но две раздражали!): она потребляла на завтрак лягушек с горчицей – раз, называла себя милой Лэди – два!
Ну, ладно, крестьяне лягушек не ели, но слова такого уж точно не слышали!
Маруся желала быть Лэди – хоть тресни.
Откуда в нее этой Лэди попало – загадка!
Как, впрочем, загадка и все остальное, прочее, и другое, и совсем по другому поводу…
Вообще объяснить ничего невозможно – остается поверить!
Но, возможно, нам станет понятнее связь между «лэди» и «лягушатина», если мы, например, вдруг откроем семнадцатый том переписки Шекспира с Жорж Санд, где он просит прислать для леди Макбет французских лягушек, да пожирней.
Или Байрона вспомним: «Лягушка, Лэди, Лорелея!»
Или Шелли с его эпитафией, посвященной безвременно ушедшему другу: «Твой лягушачий лик зелено-бледный мерцал звездой мне в небе Альбиона!»
А как объяснить, где Маруся могла научиться:
мыть руки до и после еды (ни в селе Лопотушки, ни в их семье отродясь никто рук не мыл – и не то что перед едой!)?
не хлебать щи из миски, но – есть из тарелки?
держать вилку в левой руке, а нож – в правой?
не ковыряться в носу?
не сморкаться, как братья, на потолок и не хрюкать?..
И еще любопытно понять:
почему собаки при виде Маруси вдруг рвались с цепи?
кони в стойлах, почуяв Марусю, хрипели и били копытом?
козы при дойке ее норовили куснуть?
соседские ведьмы плевали ей в спину?
наконец – за что не любили Марусю?..
Невозможно представить, в конце-то концов, чтобы девочка трех-пяти лет (в двенадцать она убежала из дому с учителем физики!) кого-то смертельно обидела: чести, скажем, лишила, имущества, жизни, или желала чужого супруга, или даже вола его или осла?..
Вне всякой связи: по наличию ног, рук, головы и ушей практически все индивиды походят один на другого.
Некоторые стремятся выделиться.
Другие к тому совсем не стремятся, но выделяются.
Конец, что у первых и что у вторых, как правило, схожий: плохой!..
113 …Дурында при виде Маруси почувствовал жжение в печени.
Поглядев на часы с кукушкой, он без удовольствия констатировал, что она опять опоздала на службу, пьяна, как извозчик, и будет хамить.
В раздумье – метелить Марусю немедленно или помедлить, Порфирий сладко зевнул.
С одной стороны, он испытывал лень, но с другой – наизусть знал (из краткого курса марксизма-ленинизма!), что медлить опасно!
Наконец он решил кинуть кости – и кинул.
По совету Судьбы он с удовольствием расслабился и закрыл глаза.
Но только он было подумал о Вечном – как вспомнил недавний скандал и письмо из ООН с откровенной угрозой…
Про недавнюю выходку Лэди (Маруси в миру!)…
114 …К Пятачку плавно и бесшумно подкатил черный посольский «Мерседес» с иностранными опознавательными флажками на капоте.
Из окна наружу высунулся голый, как истина, и распутный, как ветер, плешивый посол и, не без лукавства, поиграл хрустящей евровалютой перед носами дежуривших у дороги проституток.
– Я хочиш хареший ибайси рюйский баб! – весело и во всеуслышание объявил посол.
– Ибись, коли хочиш! – так же весело передразнила посла Вераська, шалава с костлявыми коленками, вертлявой головкой и невероятным бюстом, который ей приходилось по ходу поддерживать обеими руками (оба Монблана, именуемые бюстом, на костистом Вераськином экстерьере возникли недавно: до того грудь была плоской, как шутки ее жениха-мелиоратора, – и вот, стараниями пластического хирурга, она из шершавой доски превратилась в секс-бомбу, секс-символ, секс – черт еще знает чего!).
Посол сальным взором окинул Вераську:
– Ти можишь ибайси харёший? – спросил он с надеждой.
– Еще как магу! – многообещающе подмигнула Вераська.
– Зер гут! – воскликнул посол, широко распахивая дверцу «Мерседеса».
– Ты, козел, ты чего себе тут позволяешь? – донеслось из кустов.
Припадая на левую ногу, Маруся (а это была она!) неторопливо и грозно приблизилась к иностранцу и откровенно дыхнула в него комплексным перегаром дешевой махры с недорогим портвейном.
– Ти кто? – изумился поддатый посол.
– Либидо! – отозвалась, осклабившись, Лэди.
– Тфоя для моя – не такей хареший… – растерянно пробормотал посол.