– Да она лучше всех! – возмутилась Анжелка (миниатюрная млядь, выпускница хореографического кружка, последнее, к слову, приобретение Дурынды; он ее обнаружил в подъезде Большого театра балета и оперы, когда она совершала минет машинисту-лифтеру, якобы пообещавшему ей соло в «Жизели»; Падаль лифтера порвал на куски – сам, когда мог, не врал и другим не прощал, – а глупой Анжелке авансом купил канифоль, балетную пачку, пуанты и подписал с ней контракт на два года, являться к нему Жизелью!).
– Слыхал? – многообещающе ухмыльнулась Маруся, хватая посла за известно чего.
– О-о, о, зер гут! – сладострастно воскликнул посол.
– Ка-апу-ут! – затянула, спустившись аж до нижнего «до», Аллуська, известная как Примадонна, мечтавшая о La Skala (по слухам, она громко пела, пока не попала под поезд любви, и там-то, опять же по слухам, на рельсах отчаяния ее и подобрал сутенер-организатор Порфирий Дурында по прозвищу Падаль!).
Ничего нет хуже несчастной любви – все лучше!
– Враг не пройдет! – пританцовывая и залихватски потряхивая былинным бюстом, выкрикнула Вераська.
– Не дадим! – поддержала коллегу Аллуська.
– Победа будет за нами, – хмуро и без пафоса процедила Маруся, в ритме тарантеллы обрабатывая посла за известно чего.
– Давай-давай-давай-давай! – пробудилась Ларуська, бывшая олимпийская чемпионка по метанию молота для слепых (бог знает, куда бы она дометалась, когда б не прозрела; искателей материнского в женщине она привлекала размахом плеч, отсутствием талии, мощными бедрами, короткими мускулистыми ногами и длинными, как у гориллы, цепкими руками; клиенты тянулись к ней – точно как малые дети!).
– Май лайф из май лав! – сообщил посол по-английски (в целях, должно быть, конспирации!).
– Про чего это он? – изумилась Вераська, не искушенная в английском.
– Про май на планете земля, про весну на душе, про хороших людей с добрыми, проворными руками и – про кайф! – без труда перевел ей Баряска (болтун, трансвестит, революционер плоти, напомаженный всякой дрянью, до неприличия похожий на Володю Ульянова в детстве!).
– Кяйфь! Кяйфь! – изнемогая от неги, постанывал посол. – Очин тфая знаит хараше!
– Хараше-хараше! – дразнясь, усмехнулась Анжелка.
– Май леди, май вумэн, май лав! – достигая предела пароксизма, вопил иностранец.
– Моя лэди прекрасна, как майская ночь, и сама она подобна вулкану, и лаве подобна ее любовь! – переводил синхронно трансвестит.
Вераська, пошарив руками, достала с груди расшитый ромашкой платок:
– Ой, прямо не могу, как красиво! – промокая слезы с уголков глаз, растроганно воскликнула она.
– Хараше-хараше-хараше-хараше-о-о-о!.. – зарычал-застонал в предэкстазе посол.
– Маски, стихия, безумие, карнавал! – махая руками, как птаха крылышками, продекламировал Баряска.
– Вот это, я понимаю, любовь! – прошептала Вераська, обливаясь горючими слезами.
– O, main Got! – как в конвульсиях, забился, запричитал дипломат. – O, main Got, o, main Got! – повторял он, сотрясаясь. – O, main Got…
Усмехнувшись, Маруся изъяла у посла честно заработанную евровалюту и, не пересчитывая, сунула под юбку, после чего пнула ногой «Мерседес» и лениво скомандовала:
– Пшел!..
И снова у кладбища, на Пятачке…
115 …Персональное письмо Падали из ООН, с откровенной угрозой «прикрыть его лавочку» было подписано странами Европы, Америки, Азии, Африки, Австралии и Антарктиды.
Распутный посол всех, похоже, науськал!
С расстройства Порфирий не знал, что и делать: то ли порвать злополучное письмо и забыть, или – не рвать и забыть, или…
Других вариантов не возникало!
Некстати он вспомнил свою с Марусей любовь: под вязами, дубом, осиной, пихтой, ольхой, тополями, березой, акацией, ивой плакучей и липой.
На минуточку даже перед мысленным взором Дурынды возник образ прелестного существа с невероятными глазищами цвета финифти, чуть вздернутым кверху носиком, чувственными губами и золотистыми локонами, обрамляющими чистое лицо, отдаленно напоминающее недозрелое авокадо (авокадо как закусь он уважал!).
«И что с нами делает время!» – размышлял сутенер, мрачно похлебывая свой неподдельный BLAK-JAK: Маруся в свои двадцать три смотрелась на все сорок восемь: двойной подбородок, обвислые губы, нос картошкой, сальные волосы, поникшая стать и вздорный характер!
Но, однако, в убыток себе и делу, Падаль Марусю не гнал с Пятачка – потому что ценил.
Другие бежали отсюда спустя уже год-другой служения профессии (кто в неприсоединившиеся страны, кто в жены к особым гурманам, а кто-то, чтобы не бегать, нашел вечное успокоение тут же, поблизости, за забором!).
Лэди же, с точки зрения сутенера, в отличие от многих и многих, однозначно являла пример служения древней профессии!
Дурында уже было хотел наградить ее грамотой «10 лет в сексуальном строю!» – а тут, понимаешь, это письмо из ООН…
И снова на кладбище, у Пятачка…
116 …Между тем за забором, на кладбище, среди памятников творился фарсово-криминальный сюжет, к финалу грозивший перелиться в криминально-трагический.
Известно, однажды нечто одно неизбежно переходит в нечто другое!..
Итак, в черном небе висела полная луна, ясно освещавшая троих – точнее, двоих, вооруженных до зубов, и третьего, голого, как сокóл, на краю братской могилы.
– Мамой клянусь, у меня его нет! – сам себе удивляясь, божился Джордж (ложь во спасение – это не ложь!).
– Мамой клянется, грузин проклятый, – угрюмо заметил тот, что ростом пониже (по совпадению, так и названный родителями: Пониже!).
– Мамы грузину не жалко! – сплюнув, заметил тот, что ростом повыше (и тоже, как нарочно, названный папой и мамой: Повыше!).
– Мне маму жалко, и я не грузин! – улыбнулся Джордж.
– Зачем тогда мамой клянешься, когда не грузин? – удивился Пониже.
– Да я с перепугу! – признался от чистого сердца Джордж.
– Молись, не грузин! – закричал тот, что Пониже, и с силой вогнал ему в рот дуло парабеллума, а длинный, Повыше, работая на контрасте, ласково так попросил: «Яйцо!»
– Яй-чо… – простонал бедный Джордж и осекся, вдруг разглядев в темноте черного человека…
«Не бзди», – подмигнув, посоветовал Ваня.
«Да, вам говорить!» – возмутился крупье.
«Гляди!» – ухмыльнулся мертвец (он был как живой!).
– Колись! – передернул затвор, что Повыше.
– Нэ жнаю… нэ ыдел… – по капле выдавливая из себя раба, мужественно промычал Джордж.
Бандит, что Пониже, торжественно начал обратный отсчет:
– Семь! шесть! пять!
– И-а н-нэ а-ачу умыр-ать… – умолял пощадить его Джордж.
– …четыре! три!.. – бесстрастно продолжил тот, что Повыше.
– Нэ-э лаш-шадэй гэ-гоним, бра-ацы! – взмолился крупье.
– …два! один! половина! – фатально отсчитывал коротышка. – Меньше половины!
– Яйцо! – метко целясь несчастному в пах, потребовал длинный.
– Е-о! у мэ-на!! Нэ-эт!!! – с тремя восклицательными знаками в одном предложении откровенно солгал Джордж.
– Пли-пли! – страшно крикнул Повыше.
– Пли-пли… – с тихим ужасом пробормотал Пониже…
117 …Верно бы, оборвалась затейливая ниточка Джорджевой судьбы, но заходила земля ходуном на братской могиле, и из недр замогильных наружу со стоном явился мертвец – жуткий, худой, жилистый, в кровоподтеках, с раскроенной по периметру головой, фантастически фосфоресцирующий!
Оба бандита, пятясь и осеняя себя крестными знамениями, не сговариваясь, побросали орудия убийства и с воплями побежали прочь.
– Проси у меня, чего хочешь! – взмолился Джордж, упав на колени.
И тогда из разверстой могилы, как чертик из табакерки, выскочил попугай и, отряхиваясь, потребовал:
– Хлеба и зрелищ!
– Ну, это уже чересчур… – признался крупье, теряя сознание…
На Пятачке между тем, возле кладбища…
118 …Едва ступив на асфальт, Лэди сразу оказалась в окружении распутных детей Пятачка – Аллуськи, Земфирки, Ларуськи, Вераськи, Анжелки, Баряски, Филиппки (с кем-то уже мы знакомы, а с кем-то еще познакомимся!).
Свои имена, внешность, манеры говорить и одеваться проститутки заимствовали у знаменитых артистов, с которыми Падаль, что говорится, функционировал на «ты».
Контингент Пятачка мог меняться и даже бесследно исчезать, но только не любимые Падалью образы, не подлежащие интеллектуальному переосмыслению, тем более – физической трансформации!
Когда у всамделишных артистов случалась хандра, они падали Падали в ножки, чтобы тот прислал двойника – поскакать по эстраде да повертеть попкой под фонограмму.
И нередко после подобных концертов в газетах появлялись хвалебные рецензии: мол, Баряска в тот вечер себя превзошел, а, к примеру, Филиппка – тот был вообще!..
Маруся махнула «детишкам» рукой, чтобы те оставались на месте и к ней не приближались (ее жутко мутило, ей видеть в упор никого не хотелось!).
Помотав головой и встряхнувшись, она достала из старой, потертой сумки папиросину типа «Беломорканал» и, не прикурив от зажигалки типа «Mallboro», прислонилась, на минуточку, головой к тощей осине.
«Итак, – попыталась она сосредоточиться, – с ранья ее подобрал розовощекий амбал в клетчатой кепке, с которым они вроде как поканали (пошли – в пер. с арго!) в пивбар, где он, соревнуясь с ней, на спор выжрал бочку, а она – целых две, и потом он упал, а она – не упала, и даже как вроде еще дотащила амбала до дому и даже сдала жене – с рук на руки…»
– Ой, до чего ты похожа на смерть! – встревоженно проверещала над самым Марусиным ухом Вераська.
– А я смерть и есть! – невнятно и сипло ответила Маруся.
– Ой, да кончай! – дружески обняла ее Вераська, отвлекая от ненужных и вредных мыслей.
– Мой буддист объяснял мне, что смерти нет! – возник, улыбаясь, Баряска.
– А что есть? – тупо спросила Маруся, не поднимая головы.